В этом году в Литинституте, в элитарном московском заведении, среди выпускников которого из последних имен и Фазиль Искандер, и Чингиз Айтматов, итак, в этом году были выпущены пять албанских студентов. В свое время их приравняли к студентам русским, Джон Сорос дал им кое-какие деньги на проезд. Они пришли к нам — повторяю — пять лет назад, и их специальностью стал перевод русской художественной литературы на албанский язык. Хорошие ребята, хорошие специалисты. Сегодня я полагаю, что мне уже необходимо входить к начальству с тем, чтобы в ближайшее время постараться принять в институт с полдюжины сербов. Мы и из них сделаем специалистов. Я знаю, что быстрее всего общий язык сегодня находят люди, занятые одним из двух благороднейших в мире дел — наукой и литературой. Два зернышка из спелого яблока рая…
7 июля, среда. Возможно, для «Труда». Если все будет в порядке, то заметочка выйдет лишь в номере от 16–22 июля.
«Самое крупное художественное впечатление от прошедшей недели — это интервью Павла Бородина по поводу окончания первой очереди реконструкции Кремля. Всей реконструкцией, оказывается, лично руководил Ельцин, и поэтому так и хочется воскликнуть: какой художественный руководитель! Теперь-то мы точно знаем, чем знаменательны годы его президентства. Какие снова возникли залы с орлами, какая роскошная средневековая позолота. И все это сущие, по словам Павла Бородина, гроши. Какие-то 350 миллионов долларов. И при этом было вполне взвешенно сказано, что Россия всегда занималась духовностью. Беда только, что тысячи и десятки тысяч обнищавших учителей и врачей, не имеющих медикаментов и средств добраться к тяжелобольному, под духовностью понимают нечто другое. Но главное, успокоительное слово произнесено. У реставрационной команды возникают даже какие-то идеи насчет Дворца съездов, который как-то не вяжется с общей царской обстановкой. Я уже подумал, не ждет ли этот Дворец нечто такое, что уже случилось с храмом Христа Спасителя. Какие роскошные были кадры взлетавшего на воздух храма. Ломать — не строить. Мельком замечу, что, кажется, навсегда в этих реставрациях исчез прежний зал заседаний Верховного Совета, в котором творилась наша история. Но, похоже, у истории теперь новая система координат, она начинается с Бориса Ельцина и Павла Бородина, соседей по Кремлю и соседей по дому».
(Все, что в этом материале отмечено жирным шрифтом, результат редакторской правки, и правка эта, конечно, имеет некоторый политический, а не стилистический привкус.)
В Москве невероятно жарко, весь день провел на работе. Прочел труды некоего абитуриента Сафьянова, отвергнутого на публицистику Юрой Апенченко. Парень еще хороший спортсмен, кажется, играет за дубль «Торпедо». В конце концов оказался же чуть ли не лучшим аспирантом мой бывший ученик, мастер спорта Валера Осинский. Единственное, что меня смущает, сам ли это все написал парень.
9 июля, пятница. Утром рано улетаю в Италию. Поездка короткая — три дня, участие в дискуссии на «круглом столе» национальной премии Флаяно. Всё это произойдет в Пескаро — городе на берегу моря. Здесь надо обязательно написать, что поездка возникла почти случайно, благодаря итальянским связям Миши Семирникова. Я написал заранее речь, оригинал отослал по факсу, но все равно бросился в эту поездку как в омут. Всему этому посвящены мои «итальянские» страницы в записной книжке. Но начинать надо с Инны Ростовцевой.
Только, пожалуй, в самолете, когда улетаешь от одних забот и еще откладываешь, чтобы начать думать о заботах будущих, ты вроде бы свободен. В самолете притворяюсь перед собой, что я свободен, имею досуг и могу просто так, от любопытства и любознательности перелистать прессу. Перелистал.
Писал ли я, что за несколько дней до этого ко мне в институт зашла Инна Ростовцева, наш знаменитый литературовед и критик? Я ворвался откуда-то со двора в приемную, а в приемной, в кресле, сидит то ли какая-то барышня, то ли старушка. Я даже будто бы не очень вежливо рявкнул: «В чем дело? Вы что, насчет жилья?» Я подумал, что меня подстерегает какая-то просительница из жилого корпуса общежития, но просительница сказала: «Сергей Николаевич, вы меня не узнаете? Я — Ростовцева». Я сразу смутно вспомнил наш с ней какой-то разговор еще на радио, когда шел ее материал. Я относился к ней почему-то тогда настороженно. Поговорили в моем кабинете. Инна Ивановна рассказала почему-то мне о встречах с Твардовским. Ее рассказ не пересказываю, видимо, он ею уже где-нибудь опубликован. Но весь разговор у меня оставил очень славное впечатление. Постепенно обнажилось и то, с чем Ростовцева пришла. Просьба у нее была только одна, довольно типичная для нашего писателя: она хотела бы поработать в институте. С подобными просьбами ко мне обращаются довольно часто. Вот недавно об этом же просил поэт Устинов. Причем обижаются, когда я отказываю. Но здесь другое. Я давно уже думаю еще об одном мастере-критике, но никогда имя Ростовцевой в этом переборе не возникало. Ростовцева принесла мне журнал «Всемирная литература» со своей статьей. То ли подарок, то ли «пробный материал». Вот статью Ростовцевой я и начал в самолете читать.
Оказалось, что в статье довольно много цитат из моего выступления на Тютчевской конференции в 1996 году. Я-то делаю быстро, как бы вскользь, по должности кропаю отдельные материалы, а они постепенно уходят в работу. Воистину, «нам не дано предугадать…». Прекрасная статья об одном из феноменов тютчевского стиха — он виден из названия статьи: «Принятый в XX веке как современник» — практически открывается моей цитатой. «Наверное, нет в русской литературе другого такого поэта, творчество которого настолько бы не принадлежало себе. Ничтожно малый остаток его стихов, которые сами по себе являются благоуханными цветами поэзии, заключен в обложках его книг. Это, может быть, самое небольшое в России собрание поэтических произведений. Все остальное из авторской собственности нашего национального поэтического гения принадлежит уже читателю, читательской народной душе, формулам нашего национального самосознания и думанью, нашему языку: «Умом Россию не понять…», «Молчи, скрывайся и таи…», «Счастлив, кто посетил сей мир» и т. д.». Порадовался и за себя, и за институт, потому что есть ссылочка на то, что подобные конференции, тютчевские чтения проводятся у нас через два года. Как бы теперь нам не забыть об этом начинании. Ушел, умер Лев Адольфович Озеров, и конференция почти иссякла. Да и сам я все еще не привык, что меня цитируют, все приходит слишком поздно, а сверстники уже мрут.
Итак, Италия. Аэропорт, такси до Рима — в этот день, как назло, бастует электричка, — потом двухпалубным автобусом почти через всю Италию, от одного моря к другому — в Пескару. Невероятная дорога через горы, мимо крошечных городков на вершинах горных отрогов, мимо полей и фруктовых рощ, через ту самую голубую дымку, которую можно увидеть на полотнах мастеров Возрождения.
Наконец, как корабль в причал, автобус тыкается в железнодорожный вокзал Пескары. Меня должен встречать синьор Креати, смутно припоминаемый мною по книжному конкурсу Пенне — мы оба с ним в жюри. Синьора Креати нет, но у меня есть название отеля. Идет теплый летний дождь, и это придает мне уверенность. Я нахожу отель, разыскиваю некую Христиану. Мой номер на втором этаже. Умываюсь, спускаюсь вниз. В вестибюле новые приезжие. По лицам я всю эту тусовку не различаю. Прилетел только смутно знакомый мне Данте Марнанаги — парень, похожий на Стенфорда. Он итальянец, занимается итальянским институтом в Шотландии. Публика все пожилая, известная в собственной среде, и это ее час. Они ходят и собирают свой виноград, Но, может быть, и я живу, чтобы писать своего Ленина — ленинский текст о кооперации у меня с собой — и дневник? Где счастье? Где развлечения?
Тут меня встречает наконец-то синьор Креати. Он ни слова не знает по-английски. Я совершенно забываю, что он чуть-чуть понимает по-русски. В моей памяти вдруг всплывает слово «манже». Я хочу есть. Тем временем Креати скрывается.
Премия Флаяно относится и к телевидению, и к кино, но это, то есть сама церемония, через день — пока мы во власти слова. Я также помню наказ Миши: «не миндальничать, напомнить Креати о деньгах…». За мое выступление мне должны оплатить билет и дать 500 долларов. Мысль о долларах делает меня расчетливым.
Если тебе платят деньги, естественно, надо отрабатывать. Не успел оглянуться — я в автобусе, и через час куда-то привезли. В автобусе представительные дамы-профессорши со всей Италии, старики-профессора и, кажется, писатели. Ужинать? Не тут-то было. Сначала какие-то посиделки. Куда они дели обещанного мне переводчика?
У меня ощущение, что я уже на каком-то «круглом столе».
Пожилые джентльмены по очереди занимали внимание зала. Я находился в каком-то старинном палаццо, прекрасно отделанном и перестроенном под ресторан. Во время всей этой собеседующей процедуры я скромненько сидел на стульчике и разглядывал кусочки, под старину, фрески на потолке, покрытие полов из крупной керамики, стулья под старину, крытые полосатым репсом. Здесь я впервые ощутил пытку безъязыкости. Положение обязывало постоянно общаться с маститыми, но мой английский язык сразу же буксовал, когда от приветствий собеседник переходил к чему-либо более существенному. С некоторым недоумением наблюдала за мной Христиана.
Это молодая полная женщина в дальнейшем оказалась очень заботливой и даже мне сочувствующей. Сначала она приткнула меня к итальянке, но та оказалась беременной. Мы поговорили с грехом пополам о будущем мира и о том, что его обживать молодым. Но тут «круглый стол» заканчивается, и все отправляются ужинать. Манже! Тут мне не нужен ни язык, ни Вергилий.
10 июля, суббота. Утренняя прогулка: в белых штанах и своей светло-голубой рубашке, в которой я проехал все тропические страны, — покупал ее еще в Таиланде — иду по набережной Пескары. До 12-ти я свободен. На завтрак съел творог, корнфлекс, кекс и кофе. Такое я раньше видел только в американском кино с местом действия во Флориде. Один к одному стоят, без промежутков, отели, потом довольно ухоженная набережная, потом, напротив, огромные, но разделенные на сферы влияния пляжи. Перед каждым — то ли пропускной пункт, то ли кафе. Видны ровные ряды зонтов от солнца и шезлонгов. На каждом пляже свой цвет. Все это очень увлекательно. Народу много, вдоль всего пляжа запаркованы машины. Среди ряда отелей попадаются частные виллы: небольшие, под черепицей, старинные — и огромные современные монстры.
Навстречу мне едут на велосипедах загорелые старички и трусцой бегут 30—35-летние перекормленные джентльмены. Здесь эстетика — солнце, загорают все, не задумываясь о радиации.
Сижу на пресс-конференции молодой американки, которая, кажется, пишет какие-то ужастики. Американка — негритянка, миловидная, с тучей мелко заплетенных косичек. Когда она моет голову, интересно, расплетает их или нет? Она, как и молодой китаец с модными локонами, основные претенденты на лауреатство. Войдя в комнату, я немедленно перевожу кондиционер с отметки 9 «холода» на 1 «тепла». Со своей болезнью я теперь на «вы». Идут разговоры, все время звучат интернациональные слова: «культура», «литература», «эмоции»! Опять «культура»! Несмотря на это, естественно, я ничего не понимаю. В окно царапается пальмовая ветвь. На втором плане — раскаленная розовая улица с ползущими вереницей машинами и за улицей пляжные кабинки. За ними — этого уже не видно — Тирренское море, похожее на щавелевый суп. Жара, море начинает цвести. Пескара — в переводе рыболовное место, по народной этимологии вспоминаю пескарей. Но вообще-то это большой город со своей промышленностью и огромным курортно-туристическим бизнесом.
В президиуме наш председатель и еще другие люди со значительными лицами, корреспондентов немного, лениво в крошечный зальчик заглядывает иногда человек с видеокамерой: в другом зале отеля тоже проводят какое-то собрание. Мне, как и всегда, кажется, что русских здесь не любят. Сижу одиноко, чуть в стороне, ближе к двери. В американку президиум вцепляется, как собака в кость. У итальянцев страсть к американцам, как и у нашего правительства. Когда ей что-нибудь, американке, переводят, все терпеливо пережидают. Я тоже пережидаю, а потом снова вслушиваюсь в округлость итальянского языка. Одновременно завидую, как это все раскручено, и хотя я, возможно, пишу лучше всех в зале, мне таких пресс-конференций не устраивают. Принадлежать бы к какому-нибудь национальному меньшинству и заплетать косички.
Для американки пригласили переводчика. Это, конечно, позволяет ей чувствовать себя значительным лицом. Собственно, она и китаец будут главными действующими лицами литературной части Флаяно. Между ними и разыграется конкурс, организованный по тому же принципу, что и московский конкурс Пенне. Голосует то ли публика, то ли жюри. Говорят, что и на мое выступление тоже переводчика наняли. Но только на выступление, а пока я неприкаянный и потому злой. Во время этой чужой пресс-конференции, на которой я присутствую из вежливости, по своему обыкновению веду «дневник глухонемого». (Позволю себе быть искренним. Это старая история, как русский путешествует без знания языка, как бывает стыдно — не уметь выразить свою мысль.)
Как мне кажется, разговор идет о том, что и слушающим, и ораторствующим хорошо известно. Судя по интернациональным словам — типичный жаргон интеллигенции. Сидящие в президиуме лениво, как наркоманы косяк, перекидывают микрофон от одного к другому. Я злобствую, что меня не пускают поучаствовать в этой сладкой говорильне на жаргоне. Жаргоне интеллигенции.
Обед. Первые спагетти в моей жизни.
Я решил вынести всю кухню за пределы других своих переживаний. Настоящие спагетти, главное, начать есть, попробовать первую порцию. Дальше ты будешь как упырь, попробовавший свежей крови. Это я записываю в блокнот в ресторане.
Я читаю речь.
В течение всего дня Христиана сообщала мне, что моя переводчица едет. Я отчетливо понимал, что успех или неуспех моей поездки зависит от того, правильно или неправильно сеньор Креати выбрал переводчика. Но переводчика не было ни в 12 часов, как договаривались, к пресс-конференции, ни в два, к обеду, ни в четыре. К шести вечера, как и было предписано, оделся и ожидаю в вестибюле. Приехал Креати, и по его лицу я понял, что и он в растерянности от неточности переводчика. Тут я впервые узнал, что это русская, некто Наташа. Наташа вышла замуж за итальянца и живет в Пескаре, преподает русский язык. Уже подали автобус, чтобы ехать в театр «Максимо» на вручение. Заморосил дождичек. Джентльмены и дамы рассаживались в автобусе по своим местам. А некто Наташа так и не появилась. Тем не менее, я чувствовал, что всё закончится хорошо. Все это, включая мои переживания, тянет на небольшую повесть в манере Нагибина. Надо ли описывать, нагнетая атмосферу, ожидание и появление Наташи — молодая женщина, с вечерним платьем на вешалке в руках, вдруг выскакивает из припарковавшейся возле автобуса машины, — надо ли описывать, как она переодевалась где-то в недрах администраторской? Главное, мы немедленно подружились, и я вдруг понял, что и переведет она меня хорошо.
Пропускаю театр, полный народу, телевидение, представление участвующих в «круглом столе» писателей и ученых. Пропускаю мое волнение, потому что слово дали не сразу. Это и хорошо, потому что мы с Наташей договорились, что я читать буду первые фразы абзацев, а она будет читать перевод целиком. Какая тишина возникла после первого абзаца моей речи, как затаился во внимании весь зал, пока Наташа читала перевод. Я-то знаю, что такое внимание зала и что такое владеть аудиторией. Почему-то у меня получилось, думаю я. И сам себе отвечаю: просто это русская манера говорить мыслями, а не словами. И в слове отдавать себя до конца.
Я после доклада.
Сразу же после доклада ко мне резко изменилось отношение моих коллег. Нечто подобное со мною уже случалось после публикации в «Новом мире» «Имитатора». Когда в Доме литераторов сам Андрей Вознесенский вдруг узнал меня и как бы с бухты-барахты задушевно со мной поздоровался.
После выступления мы так сроднились с Наташей, что я обязательно захотел притащить ее на торжественный банкет. Но она была с мужем, который ее ревнует, и с мальчиком шести лет. Тем не менее я прихватил их, пользуясь своей сановной осанкой, с собой. Все было хорошо, но я не рассчитал неверо-ятной роскоши ресторана «Эспланада». Не рассчитал я и того, что начальство организует свой стол из почетных старцев, за который посадят и меня. А пока Людовико бегал по залу, а его папа Франко пытался его ловить. Франко обижается, что ему много приходится заниматься сыном, называет себя «мамо». Но это потом.
Приемчик сначала мне показался бледноватым. Поставили напитки, чипсы, орешки, вино, графины с переслащенными соками. Вынесли еще блюдо с устрицами, украшенное кружками лимонов и апельсинов, да по обеим сторонам длинного, через всю залу, стола два официанта кромсали огромных копченых до прозрачности лососей на листики папиросной бумаги и раздавали в наваливающуюся на них толпу. И это все, на столько-то народа? Но вдруг открылись двери в другой зал, и Людовико, естественно, первым туда втянуло.
Дальше — пусть скажет торжественное меню, напечатанное на прекрасном бланке ресторана, на обложке — обведенное карандашом название: «Aperitivо cocktail», «Cocktail di scampi», лангусты, «Risotto all astice», pыбa с рисом, далее по меню…
Сюжет вечера составлял Людовико. Его не пустили за наш стол старых бегемотов, и ему пришлось остаться с отцом и Креати за другим. Но он постоянно прибегал, вызывая несколько снисходительное умиление трех дам: жены начальника области Абриццо, жены мэра Пескары и жены председателя премии Флаяно Тибони. Все это продолжалось до того, как подали десерт — по куску чудного торта. Я, совершенно обнаглев, выпросил у официанта два куска.
11 июля, воскресенье. Музей д, Аннунцио, утро.
О культурной программе я позаботился сам. Вся культурная программа на Флаяно в разговорах. Вообще в Италии — прости меня, Боже, за обобщение — надо различать культуру внешнюю и внутреннюю. И та и другая концентрируется в постоянных разговорах. В разговорах все самодостаточны. Но Наташа с мужем — повторяю, его зовут Франко, — счастливые моим к ним вниманием, взялись на следующий день, в воскресенье, отвезти меня в музей д’Аннунцио.
Ничего я, конечно, его не читал прежде, ибо этот поэт шел у нас под рубрикой пособника Муссолини. Как важно, оказывается, иметь для биографии небедных родителей и для будущего музея свой дом. Любимый поэт народа не очень задолго до смерти был здесь и распорядился все отреставрировать, как было во времена его детства. У него имелась определенная тяга к увековечению своего имени. По его завещанию сразу же после смерти с него снимают гипсовую маску. Он просит, чтобы скульптор чуть «смазал», омолодил черты. Возраст выдает слепок руки с мельчайшими едкими морщинами у большого пальца.
Еще в доме развешены на манекенах мундиры поэта. Он служил в армии, какое-то отношение имел к авиации, об этом свидетельствуют снимки. Но нет ни одной рукописи. Это все в другом музее, под Миланом.
Оказалось, что д’ Аннунцио — народный поэт. Может быть, что-то вроде Есенина и Маяковского, которых потягивало дружить с энкэвэдэшником Аграновым и другими сильными сего мира. Дуче, вpoде бы, д’ Aннyнциo опасался, поэтому подарил ему в Ломбардии виллу — живи от света подальше.
В Пескаре у д, Аннунцио еще одна роль — он что-то вроде местного дон- жуана. Смотрительницы с упоением рассказывают о его любовницах, женах и просто дамах. Показывают фотографии мест, где они встречались. Все идет в распыл, когда дело касается литературного процесса и тщеславия.
Кроме интереса к литературному процессу, я рассматривал дом еще и с точки зрения «как люди жили». Мне все интересно: кровати, уголки, устройство дома, каретный сарай, стойло для двух лошадей на первом этаже. Интересная подробность: живопись на потолке дома — это дело рук крестьян. Талантливый до рукоделия народ. По словам моих вожатых, крестьяне делали это иногда просто за цену их прокорма. «Ты меня прокорми, а я тебя нарисую».
Страсть к России.
Креати был женат на бывшей жене клоуна Серебрякова. Но почему-то, и это заметно, неравнодушен к Наташе. Со своей первой женой Эджино разведен. Та приехала в Италию с сыном и матерью, которой сейчас за 60. Так вот, та уже вышла замуж за пожилого итальянца, и бывшая жена Креати живет сейчас со своей матерью и ее мужем.
Наташа утверждает, что к русскому языку у итальянцев нечто вроде губительной страсти. Кто начинал учить русский язык и бросил, тот рано или поздно к нему вернется. То же самое, по ее словам, относится и к русским женщинам. Итальянцы, разведясь с русскими, норовят снова жениться на русской.
У одной из смотрительниц музея д’Аннунцио, женщины сравнительно молодой, двое приемных из России детей — девочка и мальчик — 10 и 6 лет. Я спрашиваю: «Почему вы выбрали русских детей?» — «Очень уж красивые в России дети».
Она же рассказала, что у них есть ассоциация усыновивших русских детей, и через офис этой ассоциации идут все усыновления.
Театр д’Аннунцио.
Я содрогнулся, увидев в вестибюле и возле гостиницы «Карлтон» рой знаменитостей. В их числе Алена Делона и Микеле Плачидо. Христиана приветливо помахала мне рукой: садись, дескать, вместе со всеми в автобус — и напомнила про вечерний банкет. Но я решил сам, пешком, не надо раздражать звезд своей русской непонятливостью. Буду любоваться издалека.
Театр сам по себе оказался для меня самым ярким открытием. В нем прелестно сосуществуют традиции древнего амфитеатра и современного сооружения. При сравнительно небольших, по меркам Москвы, размерах он вместителен и монументален. Монументальность малыми средствами. Я пришел, когда фестивальное действие уже было в разгаре. Мой галстук и степенный вид были как бы пропуском. Каким-то образом я наткнулся на Христиану, и по мановению ее ручки мне тут же в первом ряду с краю было поставлено кресло.