29 марта, среда. Утром ездил на суд Миши Науменко. Это на Зоологической улице. Адвокаты говорят, что ему дадут лишь условно. В деле уже отсутствует пачка динамита, на револьвере и пакетике с героином никак не могут найти его собственных отпечатков пальцев. Ганна, мать Миши, рассказала, как этот самый героин и взрывчатку искали: сначала люди все это нашли в тех именно местах, в которые положили, а потом в комнату ввели телевизионщиков и собаку, которая все это должна была отыскать, а телевизионщики зафиксировать. Миша очень неуравновешенный парень, тюрьма не лучшим образом на него повлияла. В камере находилось до 70 человек. Спали валетом в три смены. Был разговор о суде и адвокатах. Милые адвокатессы ездят на «мерседесах». О суде не пишу. Вот с чего надо начинать всю реформу. Суд и медицина — вот что по-настоящему страшно. В нашей поликлинике нет гинеколога и нет рентгена. Суд отложили почти на месяц. Судья не хочет вести дело при съехавшихся с разных сторон корреспондентах, которые хотят поглядеть на сатаниста.
Читаю в «Иностранке» перевод Игоря Болычева Готфрида Бенна, его документальные эссе о жизни. И прекрасно переведено, и текст изумительный. Этот знаменитый писатель в 1933 году в Германии, когда оттуда уехали все прогрессивные писатели, остался. Для нашего времени это очень значительно, как некий исторический пример. «Художник — духовно утонченная личность, по природе своей аполитичная и настроенная против войны, — попадает в водоворот истории и как-то вынужден с ним бороться. Как быть? Определенного ответа на этот вопрос нет у художника ни для самого, ни для окружающих; его положение зыбко, неопределенно или — говоря одним словом, которое мне лично очень не нравится — трагично. Вот, скажем, заметки Гете о войне и сражениях, в которых ему доводилось участвовать, согреты настоящей теплотой: но это его личные впечатления, и он не мог предвидеть, какие гибельные перспективы открываются перед его потомками».
Бенн очень хорошо пишет о демократических песнях и о том, что либеральные декларации ничего не решают в истории. В истории все определяет только воля и решимость.
В Думе голосование по поводу законности первого указа Путина о неприкосновенности бывшего президента. «За» около 130 голосов, против — необходимых для того, чтобы подать в Конституционный суд, — 250. Либералы и Кириенко, так много говорившие об отмене депутатской неприкосновенности, здесь — за привилегии бывшему президенту. Пресса с радостью сообщает о том, что коммунисты потеряли контроль над Думой.
Я кожей чувствую, как мы возвращаемся в старое сталинско-советское время. Этого я не боюсь. Но время это будет без мелкого, но кровавого произвола.
30 марта, четверг. Неинтересная суетливая тусовка весь день. Приезжал Витя Симакин и Женя Луганский, у всех свои дела, потом бумаги. Жуткий обвалившийся на Тверском фасад, угроза, что могут возникнуть неприятности со столовой из-за новейших порядков, мысли о том, как надо делить новую премию, потом ученый совет. Перед советом Владимир Федорович Огнев — председатель Международного Литературного фонда, с которым всегда борются патриоты, вручал шесть стипендий нашим студентам и слушателям ВЛК. Спасибо. Это всеобщая страсть как-то примкнуть к регулярно действующему институту и процессу. Шесть этих стипендий ничего не решают, но создают приобщенность к общему делу.
Был Володя Бондаренко. Вызревает еще один сын, его надо устроить. Привез вырезки из газет с сочинениями ребенка, буду смотреть. Как всегда, привез и свою газету «День литературы». Этот номер посвящен Володе Личутину, его 60-летию, редакция (как дилетанты, а как не филологи) его очень любит за слово, которое мне кажется довольно искусственным. В газете приветственный стишок Ст. Куняева. Цитирую конец: «Слегка похож на домового, он у таежного огня, ворчливо, нудно и сурово перевоспитывал меня. Кричали гуси на болоте, и голос филина сквозь снег пророчил нашему Володе богатство, славу, долгий век…. У нас есть Сегень и Распутин, у нас есть Есин и Крупин, но вспомнишь — есть еще Личутин, и ахнешь — «ай да сукин сын!»
По утрам я все еще немного работаю над Лениным, подчитываю рукопись, думаю о том, как ее собрать, как расставить главы.
3 апреля, понедельник. Сначала занимался опозданиями студентов, с премиями коллективу, выколачиванием денег из ДИССа — фирмы-арендатора, всеобщим воровством, всеобщей хитростью, желанием обмануть, во что бы то ни стало бюджетное учреждение, выхватить свое.
Вечером поехал представлять нашего студента Сашу Коровкина, его пьесу «Король и капуста». Вишневская куда-то укатила и попросила меня заменить ее в этом представлении. А это значит — прочитать пьесу, обдумать ее, сидеть все время на нервах — ведь надо что-то сказать зрителям, найти интонацию.
Пьеса коммерческая, средняя, как и все пьесы сегодня, — плоская, однотонная, автор заранее знает — как посмешить и развлечь публику. Знает немудреные ходы, щекочет под мышками и в паху. «Народ ведь платит, смеяться хочет он» Такая ушлость молодых драматургов меня просто восхищает. Их уже целая плеяда. Сам Саша, очень милый и фактурный парень, перед этим зашел ко мне в институт, рассказал о себе. Он восемь лет работает у Дорониной, потом принялся писать. В каждом его слове и движении чувствуется энергия и воля, направленные на одно: пробиться! Большой, уверенный в себе, сытый парень. Отчасти я согласен с ним — старики неадекватны, не чувствуют иногда целого, не увязывают в узел разрозненные эпизоды.
Спектакль шел на Трубной, в театре Рейхельгауза, в рамках некой молодежной антрепризы. Я вышел на сцену, что-то говорил о носорогах, которых не молодых буйволов, и сел на место с надеждой, что все-таки пьеса понравится. Публика, внутренне нетребовательная, знала, на что пришла. Я уже давно заметил, что современные бурные аплодисменты быстро и без сожаления заканчиваются. Так исступленно, с неистовством начинаются и немедленно, как слезы ребенка, высыхают. Будто, кроме каких-то несильных впечатлений, публике нужна еще и физическая разрядка.
Принимали, повторяю, неплохо, но, чувствовалось, глубинного удовлетворения не было. Форсируемый, вызываемый грубостью смех очень принижает человека. Ушел со второго действия, хотя есть во мне некое постоянное детское стремление узнать, чем дело закончится. Самое обидное, что в эти самые часы в Консерватории шел большой концерт Ирины Константиновны Архиповой, посвященный ее 75-летию. И на этот концерт у меня был билет. А может быть, Инна Люциановна просто наколола меня, а сама отправилась в консерваторию?
«Короля и капусту» никак не сравнишь с горьковским «На дне» у В. Беликовича на Юго-Западе. Я был там в пятницу вместе с В.С. Знакомая пьеса и по сценографии, и по смыслу сверкнула своей современной огранкой. Будто выдутый прекрасным стеклодувом спектакль. В театре так важны мощь, социальный темперамент. Я думаю, зритель с большим удовольствием платит даже за неприятные, но искренние впечатления, если они крепко держатся за его нутро, нежели за поверхностный трагизм и смехачество.
Все воскресенье и субботу занимался хозяйством. Купил картошки, свеклы, сделал двухлитровую банку корейской моркови; прочитал вещи к семинару, закончил чтение Готфрида Бенна. Художественная, в том числе и иностранная, литература не читается совершенно, и совершенно перестала интересовать политика. Волнует только фасад институтского флигеля на Тверском, он обваливается со стороны театра имени Пушкина. Но за один только проект реставрации берут 300 тысяч рублей.
Горьковская пьеса «На дне» — пьеса знаковая для сегодняшней русской жизни. Но в начале века интеллигенция опрощалась, изучала это самое дно, сегодня с полным знанием сама ведет репортаж со дна жизни.
4 апреля, вторник. Утром семинар — короткие рассказы Чуркина и две повести Паши Быкова. У Паши в повести все те же «проблемы связанные с его половой жизнью» (это Ксения), а у Вадика — несгибаемый столп его чистоты и озаренности жизнью. Какой удивительно чистый и морально устойчивый мальчик. Я каждый раз удивляюсь чистоте и ясности наших ребят. Это при современном телевидении и примерах взрослых.
Вечером планировался некий перфоманс в Доме Кино по поводу Гатчинского фестивали. Составили план, напечатали календарь, подготовили пригласительные билеты. Одной из картин, которую предполагалось показать, была анимация Александра Петрова «Старик и море» Но тут случилось неожиданное: в США картине дали «Оскара», и весь наш вечер стали пристраиваться к петровским работам. Прощай, моя задумка пошире рассказать о Гатчинском фестивале, показать наших институтских бардов. Все это пришлось сокращать, так же как и сократить мое собственное выступление. Зал был набит битком, как в былые дни во время показа чего-нибудь зарубежно-скандального. Две картины, которые показали перед Петровым, — неравноценные. Еще ничего Ульяна Шилкина со своим небольшим фильмом, сделанным по рассказу Пелевина, но как выдержит публика «Чистый понедельник» другой ВГИКовской дебютантки? Картина очень безвкусная. Но девочку кто-то толкает. Действие рассказа Бунина перенесено в наши дни. Отвратительная и слюнявая жизнь новых русских. Смотришь — и задаешь вопросы: а откуда у тебя, молодечка, такое манто, а у тебя, молодец, такой уютный «мерседес»?
Моя в Доме Кино речь была короткой и информативной. Хлопали, скорее, потому, что я довольно быстро ушел со сцены, нежели оттого, что я говорил хорошо. В Доме Кино, я чувствую, меня, как и всех, с их точки зрения удачливых, людей карьеры, не любят. Но в одном я был хорош: в черном костюме и в черной косоворотке. Под русского боевика.
Потом в институте был еще вечер неугомонного Толи Дьяченко. Я успел и на это мероприятие. На этот раз на его музыку и стихи Цветаевой пели романсы солисты Большого театра. Удовольствие довольно изысканное, но народу маловато, а Дьяченко все же слишком много. Выглядело это приблизительно так: «Стихи Марины Цветаевой, музыка Анатолия Дьяченко» или «Стихи Федора Тютчева музыка Анатолия Дьяченко» О, эта страсть провинциала завоевать сразу весь мир. Ему бы родиться в девятнадцатом веке и стать универсальным деятелем украинской культуры. Леонардо да Винчи Подола в Киеве! Мне кажется, на характер Дьяченко сказалось то, как мы буквально вытащили его диссертацию.
Дописал Ленина, и стало пусто. Но сил браться за него еще раз, чистить и шлифовать нет. Скинуть бы рукопись в издательство!
5 апреля, среда. В три часа дня началась кафедра у Смирнова. Он в общем ведет дело очень неплохо. Обсуждали главу диссертации Марутиной и Леши Иванова. Выступал Паша Панкратов. Я давно обратил внимание на него еще по рецензированию дипломных работ. Но наибольшее впечатление на меня произвел следующий эпизод. Когда в середине заседания вошел Александр Иванович, то никто из сидящих молодых мужчин и дам не дернулся (а в этом случае можно было «дернуться» и дамам), чтобы уступить ему место. Любопытен был Борис Леонов, которого я всегда держал просто за остроумного человека в своем анализе литературной действительности. Владимир Павлович пытался вывести на авансцену Корниенко с ее отчетом о научной работе и сборником по Платоновской конференции, в которой участвовали все наши. Но на меня это не произвело впечатления, здесь еще неизвестно — кому все это выгодно. А вообще эта часть жизни уже пройдена и отрублена. Я никогда не забуду — сколько не самого доброго принесла мне эта дама. Но, слава Богу, она выглядит ничего и чувствует себя получше, В конце заседания я высказал довольно ехидное соображение, что кафедре пора бы взять некий отпуск, и чуть отставить, на пару лет, литературу русского зарубежья. Заканчивается век, именем которого названа кафедра, пора подводить итоги, убирать из курсов случайное, формулировать учебные и литературные уравнения. Пора по-настоящему наладить текучку. На институтском сленге так обозначается один из основных предметов — современная текущая литература. Я говорил о том, что мы сосредоточились в текучке не на литературном процессе, а на отдельных модных вещах, говорил, что надо координировать текущую литературу с кафедрой творчества: последняя всегда готова залатать те дыры, которые оставит после себя кафедра Смирнова. Все закончилось очень мирно. Потом праздновали решение ВАКа — присуждение кандидатских званий. Песни над Бронной из раскрытого окна носились часов до девяти.
К семи я поехал в Театр Олега Табакова, смотрел «На дне». Это уже третий спектакль по этой теме. Здесь играют «первачи»: сам Табаков, Фоменко, которого я постоянно вижу у Альберта Дмитриевича в кафе «форте», Безруков, Германова. Сюжет показался мне концептуально слабее, чем у Беликовича, хотя и поставил его великий Шапиро. Вход был привычный. Ряды кресел на сцене как бы повторяли ряды кресел и нумерацию зала — и те и другие — на дне… У каждого большого актера была своя выходная ария. Такое ощущение, что, играя, Табаков все время вспоминал знаменитого Грибова.
6 апреля, четверг. В Москву приехала Ирена Сокологорская и Рено Фабр. За обедом у нас в ресторане они рассказывали о забастовке у них в университете. Все та же проблема, как и у нас, условно назовем ее национально-демократическая. Милые выходцы из Северной Африки, пользуясь правом на «бесплатное образование», хотели бы учиться по десять и двадцать лет. Ах, как хорош милый и ухоженный Париж! Все, как и у нас: работать на стройке, в мясном магазине, как наш Раджабов, толкаться на рынке, но не на пыльной и каменистой родине. Французский вариант — учиться и убирать мусор по демпинговым ценам, воровать и торговать наркотиками. Какие-то французские проблемы с регистрацией, и отсюда — конфликт. В Париже целая кампания в поддержку Чечни. Мы, русские, понимаем как все несправедливо! На Чечню всем, конечно, наплевать, но русских, как значительных и сильных, очень не любят.
Стригся у татарина Игоря в парикмахерской на Ломоносовском. Я писал о нем раньше и писал о его удивительной для меня страсти к литературе. Я поражаюсь этим парнем, сколько он уже прочел, всерьез готовясь к поступлению в институт. Начал расспрашивать меня во время стрижки о «Повелителе мух». Я тут же вспомнил, что на недавнем госэкзамене переводчиков по английской словесности наша пятикурсница завалилась на том, что не читала этого романа. А им за пять лет надо было прочесть и рассказать всего тринадцать основных произведений английской современной литературы.
7 апреля, пятница. Вчера вечером отодвинул дверцы книжного шкафа в коридоре — и просто ахнул, сколько у меня прекрасных, непрочитанных или полузабытых книг. С любовью их перебирал и тут же вгрызся в Пруста, в нечитанный том «Содома и Гоморры». Целый час читал книгу и утром и сразу же заметил, что совершенно по-другому понимаю и книгу, и замысел автора, нежели двадцать лет назад. Насколько книга емче и богаче телевизора.
Тем не менее вечером влез в четвертую серию фильма о Ельцине. Больше всего меня раздражает сытое и самонадеянное лицо «молодого реформатора» Гайдара. Но и в них во всех: в Немцове, в Гайдаре, в Чубайсе — столько ненавистной правоты. Сколько же лет собираются они сидеть в первом ряду партера, управляя народом. Много показывали Чечни и путча, в том числе и расстрел Белого дома. По-прежнему здесь очень много неясного, большинство выступающих врут и история никогда не узнает правды, потому что она очень ничтожна, ирреальна и мелка для настоящей истории. Не верю я в любовь Ельцина к демократии, это властность кулака, чтобы его кулачиха ходила в трусиках по Парижу, которых ни у кого из деревенских баб больше нет. Никто никогда не поверит в эти истинные мелкие причины. Была пролита кровь, и расстрелян парламент из-за мельчайших личных побуждений. Из-за шелкового белья жен и любовниц, из-за дурацких буржуазных вилл во Флориде, из-за нелепых кирпичных «замков» в Подмосковье. Немцов рассказывает, как в самолете из Чечни они пили — не забыл — водку «Юрий Долгорукий».
На работе занимался открытием буфета в общежитии, потом ходил в детский театр «Волшебная лампа» на спектакль по «Капитанской дочке». Это на Сретенском бульваре. Маленький зал на 50 мест. Работают молодые актеры и куклы. Произвело это все на меня неизгладимое впечатление. Я никогда и не думал, что можно так в театре показать метель, встречу Гринева и Пугачева и многое прочего. Что, казалось бы лишь достояние прозы. Спектакль этот делал Владимир Штейн и художник Марина Грибанова. Сам Владимир Штейн в кресле-каталке, не ходит. Видимо — это семья. Очень трогательно художница вывозит на довольно неуютной каталке в зал своего мужа.
Гринева, и молодого и старого, играет прелестный молодой — ему лишь 26 лет — актер Аркадий Капатов. Здесь надо играть и с куклами, и выходить, как непосредственный актер. Как сказал режиссер, мальчик этот из актерской семьи, заканчивал горьковское театральное училище. Самый незабываемый образ спектакля — это Белогорская крепость. Она представлена в образе молодой женщины-актрисы со шляпой в виде пушки и с коромыслом, на котором как бы подвешены солдаты-инвалиды. Это надо увидеть. Во время метели «крепость» закрывается кисейным платком, а когда приходит Пугачев, накрывается черной шалью. Здесь также много всяких «добавок», например, переписка Вольтера и Екатерины. Конечно, для того чтобы адекватно воспринимать все аллюзии, надо много знать, почти все об этой эпохе, и тогда все и поймешь, а этим дети не располагают, но кто знает, в каком именно месте спектакля для ребенка может произойти «зацепление». Где с восторгом сойдется свое и предложенное художником? Каким образом развивался в этом возрасте я сам? А экскурсия в третьем или в четвертом классе в Третьяковку, которую проводила мать Марика Раца? И ребенку, и взрослому надо все говорить без поблажек, по возможности объясняя все, что только можно.
Смотреть спектакль я стал с большим предубеждением, потому что не люблю спектаклей к датам, а ушел горячим поклонником и этой работы, и театра. Мне показалось, что напрасно вставили только письмо Пушкина, кажется, к Пущину о русском бунте и стихи Самойлова из его Пушкинского цикла. И то, и другое запоминается, но осмысляется, верно, только зрелым человеком в определенном контексте. Здесь мне показался некий протестующий национальный нажим.
Я уже чувствую, какая ожесточенная схватка намечается у нас в комиссии и по театру, и по литературе. Любовь Михайловна, наш новый секретарь, имеет на все свою точку зрения, и довольно тенденциозную. Она уже не согласилась со мной относительно скуки на калягинском спектакле «Лица», вспомнив лишь деталь оформления — пенсне. Я в ответ сказал, что меня тошнит, когда каждый театр ставит Чехова. И уверен, ставят не из чистой любви к нему, а из лености что-либо читать, из стремления «дополнить» конкурента», из мелкоинтеллигенского видения.
8 апреля, суббота. Поездка во Владимир, мимо Юрьевца и Лакинска. Когда ехали через Манежную площадь, Федя — он внимательный телезритель — вдруг рассказал мне один из фрагментов передачи о Ельцине, вернее, деталь. Мы с ним довольно много до этого говорили о Манеже, о том, что начали делать под ним торговый центр, чтобы закрыть площадь и лишить народ единственного места в Москве, где можно собираться. Это все понятно. Понятна эта инициатива Лужкова, который дал таким образом подзаработать Москве. Но, оказалось, по этому поводу был указ Ельцина. И значит, за все плачено из федерального кармана. Чтобы заведомо испортить площадь, раскошелился бюджет. Не мост построили где-нибудь в Самаре или Костроме, а торговый центр в перекормленной деньгами Москве, которая все это могла построить сама.
Уже с утра я понял, что за субботу и воскресенье мне не отойти, потому что для меня обязательна поездка с И. Сокологорской и Рене Фабром в Суздаль. А это труд невероятный и совершенно не компенсируется пейзажем, знаменитыми памятниками, знакомыми историями, а также обременительной казенной пищей, обычными разговорами.
На этот раз наши французские друзья не очень много говорили о Чечне, потому что тоже хватили демократии. В Университете произошла забастовка турок и африканцев, которые предпочитают учиться не 5 лет, как все, а 15–20. Немного это напоминает наших литовцев и молдаван, которые норовят также продлить московскую регистрацию хотя бы на год. Во время этой забастовки Рено вызывал полицию, но та как-то не очень охотно вовлекалась в дело, ибо не хотела огласки. Демократического решения здесь быть не могло, а силовые приемы демократия предпочитает прятать. Удовольствие во время поездки доставлял только гид — 26-летний парень, который окончил местный университет, историк, и хорошо знает не только английский, но и исторические реалии. Ему это интересно. И в этом смысле мне тоже — такая сгущенность времени сегодняшнего и прошлого на одном пятачке…
Из обычной моей добычи — это памятник Ленину, стоящий на монументе памятника Александру III, и памятник строителям-ярославцам, в народе называемым «У трех дураков», на постаменте, когда-то занимаемом скульптурой Сталина.
В Покров выехали по ул. Ленина, мне самому надо поподробнее написать историю Золотых ворот. Золотые ворота есть в Иерусалиме, в Киеве, были в Византии. По преданию, Господь снова должен войти в мир через Золотые ворота. В Иерусалиме они заложены камнем, на всякий случай.
Сейчас надо написать о том, что недостаточно времени для каких-то значительных мероприятий, когда ты в поездке или в гостях: слишком много сосредоточено на себе. Возникла в разговоре с французами мысль о Людовике XIV — что он совершенно неслучайно вдруг начал носить кружева, шелковые камзолы, бархат. Ему, видимо, надо было поднять производство… Во время строительства Версаля также было немало сделано научных и строительных открытий, а чтобы чего-то достигнуть, недостаточно только перемещения денег.
Вернулся ночью в Москву полуразбитый, и от Красных ворот поехал домой на метро.
9 апреля, воскресенье. Утром занимался оздоровительными мероприятиями и, кажется, перепарился. К вечеру добрался до студии «Человек», о которой так много говорили. Любовь Михайловна, со своим исключительным театральным видением, уже предупредила меня, что там будет нечто, и что из этой студии вышел не один знаменитый актер. Все это возможно: студия в центре, на Скатертном переулке, и руководит ею довольно известная Д. Рашковян — судя по описанию, — энергичная армянская дама. Есть и второе название: «Не привыкнешь — сдохнешь». Это модный современный жанр трагикомедии, общее впечатление традиционного для современной драматургии плоскостного видения: обязательный «ход», обязательное «решение» и некие приблизительные и условные персонажи. Автор С. Бодров, тот самый, который делал «Кавказского пленника», и который давно живет в Канаде. И еще некий Г. Слуцкий.
Я пишу об этом, чтобы было видно, что главный герой, естественно, некий безумно преуспевающий еврей, миллионер, взращенный в этих стенах, любящий Россию, но живущий все-таки там. Во время одного из своих залетов он познакомился с девушкой, которая в его апартаментах вымаривала клопов. Ну, и, естественно, любовная сцена… Православная девушка хочет теперь молиться за него, у которого дед и отец ходили в синагогу. Преуспевающий молодой человек улетает обратно к себе, в американские Палестины, а девушка остается со своим безумием. Это безумие — воплощено в некой второй девушке. Главная деталь интерьера — постель, на этот раз в виде огромного гамака.
Надо отметить, что в этой плоской драматургии актеры работают превосходно, почти в каждом спектакле, который я смотрел за последнее время, — актер синтетичный: он и эквилибрист, и фокусник, и драматический актер. Но хочется отметить, что в этих студиях на 50—100 человек — никто не говорит тем поставленным голосом, каким в свое время говорили в Малом театре. За этой бытовухой и за необязательностью текста уйдет высокое и условное голосовое искусство театра.
11 апреля, вторник. Мой собственный семинар, где обсуждали Даню Савельева. Потом — хозяйство, в котором не все в порядке. Потом — семинар Коржавина. Таня Бек, Олеся Николаева и Рейн объединили своих перед Наумом Моисеевичем. В последний раз я был на его семинаре лет 10 назад, где-то в дневнике у меня записано: «Как скудна была публика, человек десять, как скудны и неинтересны были вопросы и потерян интерес к поэзии»… Я было порадовался тому, что сидящая через одного от меня девочка старательно все записывала в большую тетрадь. Но потом оказалось, что она — просто дежурная «писица» семинарского дневника.
Как меня раздражают наши ребята, когда не записывают ничего, имея перед собой такой подбор людей! Со временем даже та необязательность, которую порой говорит Рейн, будет иметь бесценное значение. Где их дневники, из чего они будут делать потом свои мемуары?
Сейчас старательно переписываю кое-что из высказанного Коржавиным. Мне кажется, что он раздражен Америкой, в которой живет, по крайней мере, весьма критически относится к ее духовному миру. «Метод обучения путем дискуссий» он сам же и охарактеризовал: «обмен невежеством». «Все передовые взгляды сводятся к необязательствам». Коржавин о рассказе Тендрякова, в котором описан арест Манделя: «Он перепутал только одно: меня посадили в 49-м, а он перенес все на время борьбы с космополитизмом». Ну что ж, каждый расшифровывает, как хочет. Я расшифровываю это как стремление Тендрякова придать этому эпизоду некий антисемитский характер.
Д. Белинков: «Людям горных местностей свойственен идиотизм». Вроде бы за это он и сел. Хотел оболгать Сталина.
Еще высказывание Коржавина: «Интеллектуально догонять запад нам не надо». Но Коржавин расстроен тем, что поэты о стихах перестали говорить правдивые резкости: «Мы всегда говорили о стихах правду, а потом она куда-то исчезла».
Таня Бек привела высказывание Ахматовой о том, что в искусстве говорить неправду — подлость. Но заметила, что милая Ахматова обладала целым набором эвфемических скольжений об искусстве.
Коржавин предупреждал об эффекте эстрадного чтения. «Не доверяйте никаким успехам у зрителей в зале. Можно так наблатыкаться, что в любом зале снискать успех».
Вечером был на Юго-западе на «Калигуле» по Камю. Меня поражает любовь Беликовича к работе с текстом. Он всегда следит не только за тем, как и что актер играет, но и что он говорит. Калигулу играл блестящий молодой актер. Многое из самой пьесы я не понял, но это не обязательно, я понимал значительность текста и значительность происходящего. Когда-нибудь все это дозреет в душе.