В общем, если быть кратким, несмотря на наши проездные билеты, бросили мы весь заманчивый общественный транспорт и по этой самой оси — одна Триумфальная арка напротив другой — двинулись пешком. География Парижа теперь на моих подметках. Воздух был очень прозрачен. Дошли. На стенах Триумфальной арки наполеоновские победы, и в этом списке наш милый Смоленск. Силы мы чуть-чуть не рассчитали, но, тем не менее, дошли до Лувра, где сели в метро.
По дороге к Лувру совершили открытие. Нашлась Вандомская площадь. Я был в Париже три раза и ни разу, быть может, кроме первого, в 1968 году, ее не видел. Тот прежний молодой и глупый «раз», пролетел, как сон. Париж, Париж, «я там был». Надо бы как-нибудь «записать» эту поездку, КГБшную историю, разговоры с Радзинским.
Следы Вандомской площади сначала обнаружились во время подъема на башню Дефанс, а потом довольно случайно, благодаря цепи случайностей: надо было обойти Елисейский дворец, потом не захотелось возвращаться на Елисейские поля и пришлось идти не по Риволи, а как бы задами, по улице Сент-Оноре, вот тут радость, словечко из сочинений Бальзака, вот так шли да шли, и вдруг, за углом, возникла колонна. Площадь — чудо. Пришлось доставать путеводитель: «Вандомская колонна поставлена в честь побед Наполеона в 1805 году, отлита из металла от русских пушек, добытых под Аустерлицем». Задираем с С.П. головы, вдруг мимо проходит неестественно длинный белый лимузин. Я думаю «какая безвкусица» и тут же вспоминаю Аллу Пугачеву. Одно время у нее было что-то похожее.
Потом, возле колонны, останавливается, весь сверкающий лаком, другой автомобиль. Из него, скрипя, вываливается джентльмен лет семидесяти, грузный, но хорошо одетый, с ровно-красным лицом, за ним, такого же возраста, ухоженная дама. Вылетает шофер, щелкает каблуками. Я говорю С.П.: «Богатая, капиталистическая, обеспеченная старость». И в этот момент слышу отчетливую, без акцента, русскую речь. Прикидываю по стилю, по возрасту, по осанке: директор какого-нибудь приватизированного завода, ставший главным акционером, или бывший секретарь обкома, или, на худой конец, бывший крупный комсомольский деятель. Помимо прочего, в моем сознании выскакивает слово «ВОР».
В одном из домов останавливался в 1847 году А.И. Герцен — русский след и мистические совпадения — Литинститут помещается, напомню себе, в доме, принадлежавшем А. А. Яковлеву, дяде Герцена.
Вечером надо идти на ужин к ректору Рено Фабру.
Сначала роскошное меню. Надо не упомянуть каждое блюдо, а если описывать? Не хватит русского языка, чтобы перевести замысловатые названия. И здесь имеет значение размер блюда, подставки и сопутствующее — горы колотого льда на подносе, где расположились островками в декоративных раковинах большие и малые устрицы, виноградные улитки, которых нужно извлекать специальными крючочками, лангусты и крабы, у них клешни надо ломать специальными щипцами, наподобие тех, которые употребляют для колки орехов.
Еще брызжущие мутным соком лимоны, какая-то зелень, красные королевские креветки, нанизанные на некий шпиль. Все это — в два этажа, переливается, блестит. Само сооружение и выкладка — это целый творческий процесс. О цене не говорю, я только надеюсь, что у Рено есть представительская возможность накормить ректора за счет французского налогоплательщика.
Вся еда, из-за обилия часто сменяемых инструментов трапезы, напоминала хирургическую операцию.
Итак, меню:
1. Ассорти из даров моря;
2. Жареная рыба, с жареными баклажанами и картошкой ломтиками, помидорами и шпинатом. (Имеет значение огромная, с велосипедное колесо, тарелка, вилка и специальный, похожий на ятаган, нож для резки.
3. Десерт состоял из кусочков всех десертов, которые были в меню. Когда его подали, мне показалось, что ужин плавно переходит в завтрак. На тарелке стояло: несколько сортов мороженного, блины, политые сиропом; в вазочках и горшочках лежали: щербет, сладкие соусы, кусочки пирога и пр. и пр. Воспоминание о Лукулле и об излишествах французской кухни.
Приглашенные: Рене, как никогда, был обаятелен и мил. Он прелестно улыбался, из-за чего его лицо сразу делалось лукавым, смотрел на собеседника из-под очков. Подарили ему фирменную футболку института, он был очень доволен.
Ирина Ивановна Сокологорская, она нас встречала.
М-м Ивлева (полурусская, полувьетнамская дама), которая раз в год в каком-то старом аббатстве устраивает литературные чтения и что-то вроде конкурса. В этом году она хотела бы получить рассказы на рисунок, который она предложит. Я, пожалуй, заставлю написать на эту тему весь свой семинар, и кто-нибудь из наших получит премию, но во всей этой истории есть душок авантюризма — дама откровенно предполагает, что «получит» что-нибудь от правительства, но от правительства легче получить, когда что-нибудь сделано.
Была и Оля, подруга Фабра. Ей 18 лет, она с Украины, мечтает поступить в МГУ на журналистику, но сейчас занимается коммерцией. Милая девочка, которая еще и умна, и упорна, поэтому добьется своего женского успеха.
Я пытал Олю: как она попала во Францию — совершенно бестактно, напористо — и говорили о системе образования в деталях. В том, что мне рассказывали о письменных экзаменах, есть толк.
Но самое главное, на свидание с нами Ирина Ивановна приехала со своей собакой — Норкой — афганской борзой. Машину пришлось припарковать в центре бульвара Сен-Мишель на разделительной полосе. Собака спокойно просидела три часа в машине.
«О такого рода вечерах нельзя судить, пока они в разгаре. Им можно дать правильную оценку только на другой день, когда они пробуждают интерес у неприглашенных. Писателю настоящему, свободному от присущего многим литераторам глупого честолюбия, читающему статью критика, который всегда расхваливал его, а тут, называя имена посредственностей, его даже не упоминает, — такому писателю некогда удивляться; его ждет работа над новым произведением» (стр. 56).[3]
22 мая, понедельник. Утром и вечером читаю Пруста — роман заканчивается — и я больше всего боюсь, что останусь без чтения, правда, у меня есть еще номер «Н.М.». Пруст совершенно меня опустошает, начинаешь понимать, как широка река настоящей литературы, а ты лишь малый ручеек этой реки, сочащийся вдоль грязноватого берега.
Утром с настойчивостью маньяков продолжали наши экскурсии, ездили в Сен-Жермен-ан-Лей. Это довольно близко, на «RЕR» — особой комфортабельной железной дороге, состыкованной с метро. Порядки на этой дороге довольно строгие. Мы видели, как контролеры энергично и в назидание другим потрошили безбилетницу.
Здесь, в Сен-Жермен-ан-Лей, знаменитый замок, где родился Людовик XIV, и парк, сделанный Ленотром. В замке музей — разные древности археологического и исторического характера. Один из залов дает представление «как было».
Великая нация не в мелочности лавочников, не в привычке королей и кардиналов считать су, а в величественности замыслов. Вот приехал Ленотр в Сен-Жермен-ан-Лей и сразу зафигачил бельведер в несколько километров. Можно предполагать, что строил и придумывал не для короля, а для туристов на пять веков вперед.
Этот бельведер, тянущийся по урезу подъема от реки, сооружение сложное: не только прелестнейшая аллея, но и подпирающая ее каменная стена. Сооружение не самое крупное во Франции, но все равно египетское. И опять с этого бельведера, с вершины холма, на котором стоит замок, виден весь Париж. Облокотились на кружевную металлическую решеточку, вдалеке, в тумане, все тот же район Дефанс, а еще дальше большое «П» и невидимая за ним прямая нить к Триумфальной арке.
Но вернусь на бельведер. Все-таки удивительные люди французы! Стоит металлическая решетка, не очень даже охраняется, да любой бы на их месте наш, российский привез бы в «Жигулях» сварочный аппарат, срезал и на дачу или в пункт по сбору металлолома. А сколько бронзы на мемориальных досках, сколько медных ручек, сколько блестящих алюминиевых поверхностей, да потом, сколько неразбитого стекла, сколько скульптур с неотбитыми носами и не раскрашенными фломастером членами и грудями. Впрочем, мы, русские, из породы отважных людей. «Гораздо труднее обезобразить произведение искусства, чем создать его».
23 мая, вторник. С Ириной Ивановной ездили в Шартр, а там недалеко — знаменитый Комбре. Вот уж чего я не мог предположить и о чем не мог мечтать: один из самых замечательных в мире соборов и одно из самых знаменитых литературных мест.
В дороге много и долго говорили с Ириной Ивановной о высшем образовании, о французских принципах высшей и просто школы. Школа все время снижает свой уровень. Говорили об эмигрантах из Африки; но здесь много эмигрантов и из других стран. Некоторое время назад мы с С.П. стояли в очереди на раздачу в «Макдональдсе», и С.П. своим опытным взглядом определил в работнице, стоявшей у прилавка, русскую. Славянская грация и женский шарм непередаваем! Но девушка призналась только в том, что говорит по-русски. Говорила она, конечно, славно. Зачем едут эти девочки и мальчики? Чтобы стоять за прилавком? Чтобы вместо литературы изучать коммерцию? А потом удивляются, что им как носителям языка, а иногда и специалистам, не находится места в университете. На лекции, кстати, ко мне подошел молодой парень из университета в Гренобле — он все из того же Нижнего Новгорода, в который так любит ездить Клод Фриу, кажется, даже со степенью. В университет, в штат преподавателей, не пробиться. Специальность, значит литература, побоку. Этот парень вроде бы соединил свою судьбу с француженкой. Но у той — по рассказам — уже был русский эксперимент. Она уже вывозила из России 23-24-х летнего, не очень трезвого и не очень подготовленного паренька. Тот не то что по-французски, но и по-русски писал с грамматическими ошибками. Парень уже считал, что схватил, как говорится, «Бога за бороду», уже родился ребенок, но парень загрустил, потерял душевное равновесие, перспективу и покончил жизнь самоубийством. Француженку эту я тоже знаю (Изабель): милая, уравновешенная, очаровательная женщина. Я понимаю привлекательное свойство русского языка в постели, но, может быть, у бедной женщины что-то получится, этот парень из Новгорода не совсем сумасшедший, и не совсем русский. Вот и не вполне справедливая и далеко не прямая реминисценция из Пруста. Это герой, над которым в данный момент Пруст иронизирует. «Мы были чересчур мягкотелы — теперь это ясно, — а бестактность Свана наделает тем больше шуму, что к Свану относились с уважением, его даже принимали в хороших домах: ведь он был почти единственный еврей, с которым мы были знакомы».
Почти всем студентам, кроме студентов из очень богатых семей, приходится подрабатывать, одним — постоянно по вечерам или свободным дням, другим — на каникулах или в летний период. Но почему далеко не у всех хорошо идут дела?
Здесь наш разговор соскользнул на среднюю школу, тенденцию распространившееся в ней (подобное было и у нас) чтобы любой ребенок не чувствовал себя отстающим идиотом, а без особых усилий переходил из класса в класс. Не перегружайте ребенка, во что бы то ни стало удерживайте его в школе до 18 лет. Это тот возраст, до которого обычно дети живут с родителями, в семьях. Потом, как в мире животных, родители выпускают их в свободный мир. Но оказывается, что 18 лет — это тот возраст, утверждают социологи, когда взрывная энергия разрушения и интуитивный социальный протест бедной молодежи уже не так зависит от внутренней стихии. Утверждать в школе: спорт, развлечения, времяпрепровождение вместо уроков, какие-то экскурсии, матчи, бассейны — все, лишь бы незрелая и ничего не боящаяся молодежь не попыталась поколебать социальный порядок.
Все это, какое-то потакание взрослых, приводит к расслаблению, не нарабатывается навык постоянной интеллектуальной работы, и, если у человека нет природных способностей к изучаемому предмету, ставит у него на пути серьезные преграды. Но правда, сказала Ирина Ивановна, таково следствие экономического положения в стране, и вот сейчас, когда оно выравнивается, не исключено, что в школе могут быть наведены другие порядки.
Тут я, конечно, порадовался, что в институте я сумел восстановить порядки старого времени, дисциплину и обязательное посещение. Я порадовался, что повысился уровень диссертационных работ и уровень знаний. Студию при Союзе Писателей СССР удалось превратить в твердое филологического профиля учебное заведение.
Ирина Ивановна, хотя и рассказала об очень старой докторской диссертации, которую как раз в прошлую субботу, вскоре после моей лекции, точнее, нашего с С.П. трехчасового семинара, защитил какой-то ее ученик, выходец из Африки, но она больше, чем моя сестра Татьяна рассчитывает на тренировку ума, больше верит в возможности, заложенные в человека.
Но потом разговор зашел — в уме-то я все время имел Чечню, — о «приварке» в экономическом строе государства, который оставляет после себя каждое поколение. На этот «приварок», «припек», в первую очередь, имеют право рассчитывать дети и внуки собственные, кровные, родные. А, почему, собственно, чужие? Почему так называемые права человека, и в первую очередь своего человека, должны ущемлять человека другого. Здесь я опять вспомнил Таню и ее рассуждения о другой плоскости мысли и жизни этих людей. Эти чеченские женщины, устраивающие митинги перед телевизионными камерами и утверждающие, что на них, невинных, падает бремя войны. Разве они ночью не принимают своих мужей, вооруженных автоматами, чтобы те утром ушли подрывать минами машины и дороги. Позволила бы здесь, во Франции, рыпнуться какому-нибудь национальному сообществу полиция? А у нас можно азербайджанцам и чеченцам захватывать рынки и гостиничный бизнес.
Пропускаю, как возникали на равнине знаменитые шпили Шартского собора, сам этот собор, произведший на меня какое-то огромное, сразу осевшее в сознании и в памяти, впечатление. В Шарте все имеет другие временные отсчеты, нежели в России. Нас еще не крестила Византия, а здесь уже этот прапрасобор много раз горел. Мы обедали в маленьком, почти домашнем кафе, неподалеку от собора. Казалось бы, самый большой, самый ухоженный. Рядом с собором и напротив кафе стояла церковь XII века. По сравнению с собором молодая, на 7 веков моложе, но по российским меркам… Какого возраста у нас памятники в Великом Новгороде, в Пскове и уже не в нашем, но вечно нашем Киеве?
Не смогу сегодня описать и Комбре. Дом тетушки Пруста, «По направлению к Свану», «По направлению к Германтам», церковь, которую видно с полей. Цветник во дворе: куст роз (не боярышника) и гнездо белых пионов, комнаты, подлинность, запах оставшийся с тех времен, это запах дерева в столовой. Все это — если получится, позже. Слишком это все для меня прожитое и близкое. Но есть конкретная мысль: как много здесь придумано, как много здесь из сослагательного наклонения. «Чтобы ничего не видеть, я повернулся к стене, но — увы! — передо мной оказалась та самая перегородка, которая с покорностью скрипки, выражающей все оттенки чувства, точно передавала бабушке мою боязнь разбудить ее или, если она уже не спала, боязнь, как бы она меня не услышала, как бы не побеспокоить ее, а мгновенье спустя, подобно реплике другого инструмента, возвещала мне о ее приходе и призывала сохранять спокойствие. Приблизиться к перегородке мне было страшнее, чем к роялю, струны которого все еще дрожали бы, хотя бабушка давно бы уже на нем не играла. Я знал, что теперь можно стучать в стену, даже громче, чем раньше, но что бабушку уже ничто не разбудит, что я не услышу ее ответа, что она ко мне не придет. И я просил Бога об одном: если существует бессмертие души, то пусть Он мне позволит тихонько постучать в стену три раза — бабушка отличит мои стуки от тысячи других и ответит стуком, означающим: «Не волнуйся, мышонок, я поминаю, что ты беспокоишься, но я же сейчас приду», — и пусть он мне позволит быть с бабушкой целую вечность, которая нам обоим не покажется чересчур долгой». (стр. 156)[4]
Поздно ночью закончил читать том «Содом и Гоморра», и будто бы что-то оторвалось, опустело. Кажется, дальше у нас ничего не переведено. Это неслыханное удовольствие — листать плотные тексты и думать над ними. Последнее: я спросил через Ирину Ивановну, нет ли музея или памятного уголочка Пруста где-нибудь в Париже. Нет, и невозможно — это все кому-то принадлежит. Мне, как любителю, экскурсовод, пожилая, по-столичному подтянутая дама, переписала все парижские адреса Пруста: бульвар Осман 102; бульвар Малерб 9; ул. Курсель 45; ул. Амле 44. Кажется, что это и к вопросу о Платонове в эпоху олигархов в России.
26 мая, пятница. Пропустили вчера льготный спектакль в Комеди Франсез — 50 франков. Я тоже начал, как западные люди, ориентироваться на «сумму прописью». Весь день посвятили прогулкам с Ив-Мари. Потихонечку из разговоров с ним и с Сокологорской выявился его портрет. Я полагаю, ему за пятьдесят, родом он из Нормандии, там же учился у Сокологорской, а потом с помощью своей учительницы перебрался в Париж: везде и все, в любой деятельности опираются на своих. Я думаю, он ничьих поручений не выполнял: мы приезжие и нам надо помогать. Здесь еще был, конечно, момент общения с носителями языка, а так как он ведет семинар «Чтение газетных статей», доставшиеся ему от Фриу — сведениями, идиомами, духом России нужно подпитаться. Со своей стороны, каждую встречу с французами-преподавателями русского языка мы рассматриваем, как деловую. Всегда из этих личных проектов выходит больше, чем из официальных и заранее спланированных. Может быть, мне так и не удастся записать все разговоры с Ив-Мари, но «записанные», как в жизни, разговоры так скучны. С другой стороны, в живом разговоре столько внутренней динамики, в незначащих фразах столько подтекста, но, увы, даже в стенограммах это не воплощается. Как распишешь переходы тона, сдержанную иронию или ярость в голосе? Жизнь, увы, есть жизнь, а литература и жизнь параллельны. «Чтобы достичь полноты в обрисовке какого-нибудь действующего лица, в определенный момент необходимо дополнить описание его внешности воспроизведением его речевых особенностей, а в обрисовке де Шарлю останется пробел за невозможностью передать его ласкающий слух быстролетный смешок — так исполнение иных произведений Баха никогда не бывает совершенным, потому что в оркестрах нет «маленьких труб» с их единственным в своем роде звучанием, труб, которые, по замыслу композитора, должны вступать там-то и там-то»
Мы встретились с этим милым преподавателем в 12 дня у станции метро «Рим». Ив-Мари составил, скажем так, такой реалистический план, о котором нам и доложил. Сначала обед — не хотим ли мы в русский ресторан? Потом в «Музей романтической жизни» — здесь, оказывается, квартира Жорж Санд, которая именно тут мучила Шопена, — а уж на закуску, он, Ив-Мари, «поводит нас по старинным пассажам». Хождение по пассажам было для нас неожиданным и не очень укладывалось в наши… привычки — мы не покупатели, но уже после я понял, что это была замечательная, редкая для туриста прогулка: какое обилие вещей. Вещей и раритетов, которые, оказывается, продаются и покупаются. Продается и покупается антиквариат: старые открытки, книги, мебель, фарфор, старинная посуда, разрозненные чашки, старые, но модные кастрюльки, допотопные фотоаппараты. Как многообразна жизнь и сколько разного человек систематизирует, собирает, коллекционирует и тащит себе в логово! Между сколькими вещами проходишь с потаенной мыслью: ко мне бы в дом!
Но, вернусь к вопросу о русском ресторане. «Русские рестораны обычно очень дорогие…» — «Для новых французов» — это С.П. «Это правда, — чуть раздвинул свои узкие губы Сен-Мари — они дорогие, но вот этот ресторанчик — совсем как обычный. Я в нем был и мне там понравилось». Для нас, конечно, посещение русского ресторана — это несбыточная мечта — русские у себя дома, русские в представление французов — основные-то посетители французы, как в китайские рестораны не затащишь китайца, — русский ресторан для нас, русских, это зеркало в зеркале. Что в нем отразится? Но вот тут, в ресторане «Казачье веселье» мы и сделали некоторую промашку, ввели Ива-Мари в расход.
Дело в том, оказывается, что в любом французском ресторане существует «меню» — это как бы наш комплексный обед, цены, если ты заказываешь «меню», — умеренные. И все в этом «Казачьем веселье» было в полном порядке, милый бармен лет пятидесяти прекрасно говорил по-русски и по-французски, и приготовлено все было с прелестной умелостью, но мы, кроме «меню», заказали еще «борщ». Соблазнился я цитатой из Пушкина, и соблазнил всех на пожарские котлеты, отказавшись от бефстроганов. В «меню» входил набор закусок: селедка, капуста и русский салат (оливье — только без мяса или курицы). Вторые блюда: пожарские котлеты и бефстроганов. Десерт: лимонный пирог (слоеное тесто с начинкой из меда и лимонного сока), ватрушка и кисель. Все демократически согласились на лимонник. Но пока мы размышляли над «аперитивом», — слово это не совсем привычное для русского уха — хозяин произнес с особым смаком, пока решали, вишневая наливка или смородиновая, невольно подумалось: ну какой обед без борща? А теперь сравнительные суммы: «Пожарские котлеты» — 32 франка, «Борщ» — 68. Всегда, Сережа, помни о «меню» и не разрешай захватить себя обеденной энергии. Но, к счастью, борщ был, хотя и без мяса, как борщ, очень вкусный и с настоящей сметаной и маленькими пирожками с мясом.
Естественно, — ресторан крошечный, на 20 мест. Захотелось увидеть творца этих гастрономических совершенств, и увидели: женщина лет 45-ти, она преподавала домоводство, шла за своими детьми, из школы, где работала, в школу, где они учились (школа была с «французским» уклоном). Потом дети «зацепились» здесь. Но разве моя сестра Татьяна не «зацепилась»? Открыли с мужем семейный ресторан. Муж, тот самый вежливый и предупредительный официант (бармен), знает язык, тоже был учителем. Из Москвы уехал зам. директора издательства «Просвещение». Стоило ли менять одну долю на другую? Я бы не смог. Я выше всех считаю долю русского писателя на своей родине.
Теперь о Жорж Санд. Прелестный, во дворах доходных домов, особнячок в центре, но ближе к Монмартру. Санд какими-то родственными узами была присоединена к художнику Шефферу, крепкому портретисту второй половины XIX века. Что-то вроде наших академистов. А он был учитель императорских детей, хорошим, одна из принцесс стала профессиональным скульптором. Сохранили именно его музей, картины, но «паровозом» собрание вещей и художественных предметов связали с «романтической жизнью» — с Жорж Санд.
Самое интересное: правильно или нет, но Аврора Дюдеван считается дальним потомком знаменитой на всю Европу связи Августо Сильного Саксонского и знаменитой авантюристки графини Авроры Кеигсмарк. (А.Толстой «Петр Первый») И бабушка, и правнучка с мужчинами обращаться умели.
В музее — выставка чудесных портретов и женских украшений времен Империи. Веера, ожерелья, браслеты, брошки, диадемы — все на фоне чудесных, «роскошных» портретов. Вся выставка направлена против сегодняшней феминизации женщины — против «деловой женщины», в которой мы с изумлением обнаруживаем, что она еще женщина.
Начал читать Гениса «Иван Петрович умер» — статьи о литературе — ярко, порой действенно, но холодно.
Разговоры с Ив-Мари касались его отца — старого поэта, живущего в Бретани. До сих пор пишет, собирает книги и все те же проблемы — «темного» населения.
Против воли, я замечаю, как много эти черные и смуглые люди все же делают. Все они каменщики, штукатуры, чернорабочие. Франция ли пользуется их трудом, они ли пользуются социальным богатством страны — сказать трудно. Они вместе. Закон запрещает статистике подсчитывать эмигрантов и новых (родившихся здесь) французов по цвету кожи и этнической основе. Они все — французы. Возможно, это социальная трусость, но может быть — акт прозорливости. Почему-то мне лично не хочется увидеть Францию 21-го или 22-го веков. Да и Россию тоже. Важно было бы, чтобы они остались.
Я все чаще, читая того или иного автора, обращаю внимание на годы жизни. Сколько?