Самое яркое — в поезде: молодая пара, мальчик и девочка лет по 20–22 читали: она — «Теорему» Пазолини, не знаю, сценарий ли, или есть такой роман, а он — «Лолиту» Набокова.
Вечером в кино видели «Лунного папу» Худайназарова. Хорошо, но очень экспертно. Собственная родная таджикская этнография продается, как газ.
27 мая, суббота. Очень узок круг моих наблюдений. Утром поели и — за работу, в музеи. Решили сделать финальный аккорд — купить музейную карту на один день — 80 франков на одного. В метро опять двое русских музыкантов — аккордеонист и саксофонист. Обоим до тридцати лет — оба узнаются по специфически русской повадке, отчасти по одежде — оба в сандалетах (но у одного на босу ногу, у другого с носками), и, конечно, по музыке. Играли они с невыразимым изяществом, легко перебирая короткие пьески, и оба были так обворожительны и пластичны, что мы ими залюбовались. Играли они два перегона. Один почти у двери, а другой, облокотившись на какую-то стальную держалку. Потом аккордеонист пошел собирать деньги, а саксофонист в это время играл. Они, кстати, много играли из Вертинского «Дорогой длинною, да ночью лунною…». Мы тоже, несмотря на скудный кошелек, дали 5 франков.
1. Музей Бальзака
2. Музей Д`Орсей
3. Могила Наполеона
4. Музей великой Армии
Французы в музеях любят роскошь. Наверное, поэтому в их музеях внимание придают обстановке. В нашем понимании, когда разворачиваются щиты с документами о литературной жизни, музей Бальзака скуден. Домик в самом центре Парижа, в районе Пасси, но расположен таким образом, что никогда не подумаешь, что он, как горская сакля, спускается вниз по горе, а попадаешь ты лишь на его первый (четвертый) этаж. Садик, куда этот первый этаж выходит, хорош. В него сверху смотрит многоэтажный дом. Наибольшее впечатление произвела страница верстки, правленная рукой Бальзака. Это очень напоминает, как работаю и я, грешный, и любой писатель, уточняю и делаю выпуклее мысль. Все поля полны правкой. Правил Бальзак «по газетному» на «вожжах». Из технологии: так же, как и в «Комнате под сводами» в Ясной поляне, у французского мэтра подпилены ножки рабочего кресла. К старости писатель становится слаб глазами. Внутренняя зоркость увеличивается, а зрение слабеет.
Мало книг, подлинных вещей. И их, видимо, ценят. Смотрительница сразу подошла к витрине, где находятся личные вещи: трость — золото с бирюзой, золотые карманные часы с гербом и печатка, как только к витрине подошли мы.
Железнодорожный вокзал в центре Парижа, на набережной Сены превратили в музей. А собственно, зачем вокзалы в центре современного города? Я совершенно отчетливо вижу, как станет музеем Киевский вокзал, а, собственно, сам вокзал окажется где-то на Юго-Западе или в районе Внуково. А почему бы и нет? Станет труднее добираться до Черемушкинского или Аэропортовского рынков только перекупщикам и людям с коробами. Но овощи в Париже в коробах и мешках на метро не возят. Рынок начинает работать, как рынок, если только его охраняет власть. А сколько под перестроенный дебаркадер Киевского вокзала могло поместиться произведений искусства, хранящихся сейчас в запасниках музеев. Центральные музеи трещат от переполнивших запасники произведений искусств. Это вообще одна из крупнейших задач русской современной культуры: рассредоточить по стране когда-то свезенные в Москву и Ленинград картины, скульптуры, произведения прикладного искусства. Но ведь вот в чем вопрос: раскрадут, растащат по дачам. Я хорошо помню, как один из начальников от идеологии приказал выломать — это здание, где он работал — камин, в котором Гоголь сжег свои рукописи.
Мир вообще, повторяю, переполнен произведениями искусства очень высокого уровня, ждущих признания, но тем не менее, даже в очень крупных музеях вещей самого высокого класса не очень много. Они выхватываются из общей массы опытным зрением мгновенно. Так и в «железнодорожном» музее Д`Орсей. В огромных дебаркадерах, столь же изящных, принадлежащих своему времени — конец XIX — начало XX века, — как и Киевский вокзал, как и Эйфелева башня, разместилась огромная экспозиция. Сейчас музеи творятся не как собрание только одних раритетов, а как некое шоу, где посетитель смотрит «весь поток», отмечая, если он чуть-чуть в этом деле понимает, знакомые по репродукциям и телевидению произведения. Такой же собственно и музей современного искусства. Выставлено все, и говорю это без уничижительного оттенка. Выставлены оригиналы скульптур, украшающие мосты и здания, картины выставлявшиеся в «Салоне» — в то время скандал, — а потом вошедшие в сокровищницу мирового искусства. Есть залы с мебелью в стиле модерн, стоят макеты вокзалов, театров и отелей. Самая интересная игрушка этого музея — огромный макет Гранд-Опера, зал, в котором макет выставлен, называется «Ореrа rооm». Еще когда я, в натуре, в городе, обошел Гранд-Опера по периметру и со стороны площади Дягилева посмотрел на задний фасад, я обратил внимание на объем закулисной части: да это целая фабрика видений со своими мастерскими, хранилищем, балетными залами, кабинетами администрации и прочее и прочее. А здесь дан разрез этого здания, показана огромная империя, наглядно видно, какие гигантские полотна декораций, все эти задники, падуги во все зеркало сцены могут быть подняты вверх по всей их длине или спущены на много метров вниз, видна конструкция, показывающая, как сначала поднимали, чтобы зажечь свечи, а потом спускали в зрительный зал гигантскую люстру. Вообще, чтобы быть кратким, можно сказать, что и конец, и начало прошлого века показаны синхронизированно с направлением искусств и самой жизнью.
Самое драгоценное сокровище всего этого пышного и разнообразного парада — коллекция импрессионистов. То, что мы в свое время выхватывали поодиночке в разных музеях нашей страны, а потом и за рубежом, представлено здесь во всей своей целостности, как единый поток единомышленников, может быть, и не всегда друживших и знакомых друг с другом, но исповедующих новое видение мира. Ах, как хочется вспомнить здесь отдельные работы из коллекции миллионера Щукина, ставшие основой экспозиции музея изобразительных искусств им. Пушкина. Нам казалось всегда, как это много. Но это лишь проблески. Шедевры здесь в залах Д`Орсе.
28 мая, воскресенье. Эту последнюю во Франции запись я заканчиваю соображением: историческая Франция для меня исчерпана. Я сверил свои книжные образы и обнаружил, что люди, которые когда-то отбрасывали тень в истории — существовали. Ряд мифов развеялись — Лувр и Париж Людовика XI исчез, а другие, сформированные временем образы оказались полны сил. Существует Шартрский собор, и оттого, что он провинциальный, он больше похож на живого посланца истории, он так и ввалился к нам весь в пометах времени и со своими нуждами ремонтов и реконструкций. Самое сильное впечатление даже не от посещений дома, связанного с Прустом, а от параллельного с этим посещением чтения прустовского романа. Некоторое впечатление от жизни и других, в отличие от Фриу и Сокологорской, умонастроений, — посещение в Мело Татьяны.
Я ее, конечно, люблю, мое сердце и душа открыты для всего связанного с моей собственной историей, я, в отличие от В.С., просто люблю родственников, это дом, родственный мне по духу, и что-то неуловимо есинское разлито здесь, откровенное, смелое на язык и живое. Мы все, действительно, не умеем от всех таиться, жить в щелочке, заграждаться ставнями и т. д. В общем, я у Татьяны уже второй раз, но они опять переехали, и Марк директорствует теперь в огромном лицее в Mеnlo. Здесь квартира значительно больше и презентабельнее. Это и кухня, и парадная гостиная, и комнаты для гостей, и спальни наверху, и директорский кабинет, вход из которого ведет и в сам лицей, и в квартиру. Естественно, существует еще и отдельный ход с улицы, гараж, стоянка для автомашины, высокие потолки, камины и предметы нового времени — газ, центральное отопление и пр. и пр.
Есть большой смысл, что директор живет в большой, отличной квартире непосредственно в самом учреждении. Все правительства, включая царское, недаром селили так своих чиновников — чиновник был и заложником, и наблюдателем. Я бы без малейших колебаний переехал в институт, и это было бы и для дела, и для меня полезно. Но мы живем в других координатах порядка.
Коля, мой племянник, чей портрет висит у меня в кабинете, подрос. Чему можно позавидовать, так это его детству — огромная комната, два ящика игрушек, конструкторы, железная дорога, компьютер, свой телевизор. Сегодня в 7 часов вечера Коля на автобусе со своим классом едет в Милан. Жизнь молодого буржуазенка. Марк втянулся в этом лицее в какую-то демократически-административную склоку со своими коллегами. Жаловался, что чем меньше опыта и знаний у коллеги, тем больше амбиций. С этим я согласился, это нам знакомо по нашим. Кормили хорошим буржуазным обедом, но репертуар Тани, хотя и чуть расширился, — знаком: полуфабрикаты, но высшего качества и приготовленные с большей умелостью. Уровень их жизни несравним с уровнем жизни ректора одного из самых престижных в России вузов и известного писателя. На столе вывезенный из России хрусталь — из соседнего, им по прошлой жизни, магазина «Власта», и еще ГДРовский фарфор — из «Лейпцига».
Марк и Таня купили в Ла Боле новый дом, старый, маленький будут продавать. Взносом за дом, видимо, послужила плата за проданную в Москве квартиру. Дом стоит около 300 тыс. долларов. Отцу еще расплачиваться за дом 20 лет, но у племянника уже есть собственность. Моя мачеха, которой 80 лет, изучает французский язык в мэрии, вместе с молодыми неграми, и чувствует себя прекрасно. Отец умер, вернее, погиб в 78 лет. Т.А. была в прелестных жемчугах и с голубыми волосами. Судя по всему, мечта ее жизни исполнилась. Требовать от нее, чтобы во имя просто слов «страна», «Родина» она жила в Москве, когда единственная и так внешне похожая на нее дочь и единственный внук живут в другой стране, было бы жестоко. Она уехала 26 сентября, почти два года назад. Плохо, что сегодня она говорит: «Это день моего освобождения». Ее сводная сестра была 30 лет секретарем и близким человеком у Матисса. На десерт подали три сорта сыров и прекрасный торт-мороженое. Сразу же после обеда Таня и Марк отвезли нас с С.П. в Фонтенбло.
Ну, здесь, кажется, я и насытился историей. Надо забыть о королях, их предательствах, своеобразии их личной жизни, все это тлен и все ушло в землю, но вот краски еще по-прежнему сияют. Но это все — миг истории, как все сплющится, если цивилизация простоит еще тысячу лет, какая там разница между Карлом III и Карлом IV и кому будет какое дело, что все французские королевы и императрицы в Фонтенбло спали в одной и той же комнате. Какие тени гнездятся в ней сейчас? И как им всем было не страшно спать под той же самой сенью, под которой обдумывала свои коварные интриги Мария Медичи. Я досматривал здесь, в Фонтенбло, чего не досмотрела В.С. Круглый столик в маленькой комнатке во дворце, где Наполеон подписал свое отречение, двор, где он прощался со старой гвардией.
Поздно вечером мы вернулись в Париж.
Завтра утром — в супермаркет за подарками, в аэропорт, тут затаримся спиртным и «Мальборо» для Феди и Димы и — дома.
Много думал о Шапиро, почему он устраивает мне столько забот?
«Вот если бы в Командорском поселился я, это было бы вполне естественно. Но еврей! Впрочем, меня это не удивляет: это объясняется особой склонностью к святотатству, свойственной еврейской нации. Если еврей накопил столько денег, что может позволить себе приобрести замок, он непременно выберет такой, который носит название «Обитель», «Аббатство», «Монастырь», «Дом божий». Я знал одного еврея-чиновника. Догадайтесь, где он проживал? У храма Благовещенья. Как только дела его стали плохи, он поселился в Бретани, у храма Успения. Когда на Страстной устраиваются непристойные зрелища, именуемые «Страстями», половину зрительного зала заполняют евреи, злорадствующие при одной мысли, что они сейчас вторично распнут Христа, хотя бы на театральных подмостках» (стр. 452).[5]
1 июня, четверг. Утром, несмотря на все, на долгое отсутствие в институте, двинул на дачу на машине Андрея. Не был здесь больше трех недель, но сад и огород и даже теплицы выжили. С упоением целый день крутился на огороде. Собирался посадить и помидоры, заехал на базар и купил рассаду, но мои замечательные соседи сделали это за меня. Помидоры уже растут у меня в новой тепличке. Кажется, в этом самое горячее участие принимал и Володя Шимитовский, с которым мы поругались из-за потери мной его молотка перед самым отъездом. Рассаду пришлось отдавать соседу Сереже. Уродилась масса редиски. Андрей стоял на кухне, мастерски готовил и чистил перезревшую редиску, которую мы забрали в Москву. На нем была и кормежка.
2 июня, пятница. Вечером был на большой ревизии в общежитии. Те переделки, которые должны были начаться на втором этаже у Шапиро, еще не начались. Свою обыкновенную хватку Илья Геннадиевич держит. Здесь общая экономическая этика: не платить, не выполнять. Не платить государству, в бюджет, компаньону, арендатору. Все рассосется или кого-нибудь можно будет подкупить. Мы собирались начать эти переделки еще 9 мая, как он и просил, на праздники, но тогда он не был еще готов, хотя и обещал. Мы с этими переделками торопимся, потому что рассчитываем в освободившихся комнатах поселить надвигающихся на нас корейцев. Надо сделать и эти комнаты, и закончить бар, чтобы было этих корейцев где кормить. В нашем образовательном бизнесе борьба идет, как нигде и как никогда, и я совершенно не собираюсь проигрывать из-за того, что Шапиро наплевать на все. У него уже и так из-за его постоянных недоплат самая низкая арендная плата из всех арендаторов. Я зашел к нему в контору и написал записку, смысл которой сводился к тому, что если он забыл о своих обязательствах, то и я не вспомню о своих обещаниях. Вечером, не успел я доехать до дома, раздался звонок Шапиро. Я отказался с ним разговаривать, сославшись на отъезд, и больше разговаривать с этим дельцом не буду, пусть с ним говорит и выжимает из него все, что надо Володя Харлов. Сколько будут продолжаться ссылки на дефолт? Надо постараться, чтобы мы взяли на себя при новой системе наименьшую часть аренды, пусть большую получает казначейство, оно-то из него свою часть вытрясет. Почему у меня должно подниматься давление, болеть голова и начинаться бессонница из-за того, что и этот парень ищет своей неблагородной выгоды?
В общежитии все же грязь, видел двух пьяных вумат уборщиц. В пандан им — логово студента и врунишки Файзова.
3 июня суббота. Как всегда, я раб своих необдуманных обещаний. Мир кажется таким интересным и неохватным. По-моему, у Пушкина есть фраза о жадности любопытства. У меня тоже эта жадность несмотря на годы, еще есть. Порой само материальное устройство жизни представляется интересней литературы и всяких россказней. Поэтому я рассматриваю устройство телег, элементарную инженерию бань, характер вывешенности стропил в крестьянском доме…
Подхожу к теме медленно, но, в общем, я оказался в Нижнем Новгороде, а потом и в Болдино, на традиционном празднике Пушкина. Может быть, здесь сказываются прежние молодые обиды, когда на эти праздники валом валили, обрыгивались шпротами и молдавским коньяком, советские, но в принципе плохие поэты, а мы молодняк, знающие кое-что про себя, стояли в сторонке. Меня заманивают на эти праздники уже много последних лет или в Михайловском или в Болдино. Но здесь в Москве всегда экзамены, куча административных дел, и где-нибудь в апреле, дав обещание, я в последний момент, как лещ, прыгаю и тяжело плюхаюсь в воду, в общем — ухожу. Но здесь наш бывший ВЛКашник, Женя Шишкин, как я уже писал, взял меня хитростью. С Женей такая история.
В самую нищету, разруху и идеологическую боязнь, когда наши литературоведы, первыми почувствовавшие смену вех, больше всего боялись пролетарского Горького, я поехал на конференцию, связанную с горьковским юбилеем, в Нижнем Новгороде. Там была произнесена речь, позже напечатанная в одной из моих книжек. И кормежка нищая была, и жилье скудное. Но именно там я встретил своего семинариста, знакомого мне еще по совещанию молодых писателей в Дубултах, где я помогал С.П. Залыгину. Парень был в каком-то паническом состоянии, — как жить, что писать. И тогда я ему сказал: приезжай на ВЛК к нам в Москву, два года поживешь поспокойнее. Отбыл он эти два года, и вот теперь — Женя Шишкин главный редактор толстого журнала «Нижний Новгород». Про этот толстый провинциальный журнал — целая история. Но о ней чуть ниже.
Так вот, Женя Шишкин поступил очень предусмотрительно. Когда я вернулся из Франции, то у меня на столе уже лежало два билета на поезд: мне и Руслану Кирееву. Отступать было некуда. И вот после рабочего дня, в II часов вечера, мы погрузились с Русланом в поезд и утром были в Горьком.
Опять, забегая вперед, скажу, что у меня давно не было таких сладких литературных разговоров. Мы перебрали с Русланом все, что можно. В том числе вспомнили, как под Валдаем спалили баню. А колокол, который подарил мне Игорь Дедков, до сих пор висит у меня на даче. Живой голос. И я много узнал от Руслана, потому что он обладает, при всей скромности его выражения, при всей молчаливости, удивительными познаниями и редкостной эрудицией. Это настоящий человек литературы.
Теперь легендарное Болдино. Дорога, на новенькой «Волге», от Нижнего до этих потаенных мест. Мне нравится, что большинство начальства ездит здесь на собственных. Нижегородских «Волгах». Какие грандиозные пейзажи. Пейзажи взрастили Россию. В своем выступлении на торжественном вечере я говорил о географических названиях, в которых — сама по себе литературная тема: жизнь, смерть и судьба писателя. Это — Стейтфорд-на-Эвоне (Шекспир), Дублин (Джойс с его «Улиссом») Комбре, лежащий посередине между Сваном и Германами у Пруста. Таково и Болдино.
Дальше я говорил о культуре, как о некоей самоценной стороне жизни, о взаимоотношении культуры и государства; в культуру надо всегда сначала очень много вложить, прежде чем она начнет что-нибудь отдавать, потому что изначально культура не может себя кормить, культура это не производство. Собственно, этот тезис я стал развивать после очень толкового выступления Вячеслава Леонидовича Жарикова, — специально записываю это имя-отчество в дневник, чтобы не забыть. Это глава Болдинского района, человек, мыслящий удивительно ясно и точно в культуре. Вот бы кому быть материальным организатором культуры, (В момент диктовки этих мыслей, стенографистка Екатерина Яковлевна мне подсказала, что, возможно, все эти жариковские суждения неслучайны: некто Леонид Жариков учился в Литинституте. Не сын ли его — В.Жариков?)
На собрании выступил еще Шуртаков со ссылками на Кюстина, и с какой-то патетикой, и Шестинский: усталая и рассчитанная декларация. Мне кажется, что сюда, в Болдино, надо вызывать людей самой первой поэтической руки, и в этом смысле ни я, ни Шестинский, ни даже Киреев — не очень-то подходим. Но выступлением моим все были довольны. Доволен был и Женя, он волновался как-то больше всех, потому что, видимо, мое приглашение — его инициатива. За время, которое мы не виделись, он вырос в интересного деятеля литературы. Во-первых, он очень много знает; во-вторых, его суждения очень точны. Умеет отказывать во имя журнала друзьям и товарищам, а это, я по себе знаю, очень трудно. Теперь надо сказать, как появился этот толстый журнал.
Если мне не изменяет память, то в свое время журнал «Волга», который обосновался в Саратове, предлагался сначала городу Горькому. Но горьковские обкомовцы стали сетовать на то, что где писатели — там пьянка, склоки, идеологические ошибки, а ответственность за все придется брать им. Вот журнал и «поплыл» вниз по течению, аж до Саратова. Новый журнал создан был на деньги и по инициативе очень известного предпринимателя — Владимира Ивановича Седова. Я в свое время услышал его имя рядом с именем не утвержденного мэра Горького, который ныне сидит. Что уж там был за бизнес — не знаю, но журнал этот мужик сделал. Мы на десять минут в субботу забежали к нему в контору, у меня возникло любопытство — посмотреть на этого мецената, друга Михалкова. В конторе, конечно, висит большой портрет Михалкова в обнимку с Седовым. Дай Бог, если у них настоящая: дружба, но Никита Сергеевич — мастер знакомств и дружб. Может быть, я к нему и несправедлив… Богатство, впрочем, ныне скорее бывшее, возникло из сети ресторанов, каких-то акций, торговли спиртным — так говорят.
Логово бизнесмена — хорошо, почти по-столичному, обставлено. Поили чаем, охранника посылали за конфетами. Сам хозяин пишет, поэтому понятно его стремление хоть как-то руководить толстым журналом. Он выпустил 7 собственных книг, я заглянул в одну из них — что-то любопытное по стилю, он, скорее всего, не обычный графоман. Самое крупное впечатление дня — это удивительные пироги с зеленым луком, которыми кормили нас на границе Болдинского района. Но было и лукавство, мы к месту кормления подъехали последними, вице-губернатор уже отбыл, и милые русские женщины прикрыли полотенцем пироги другого сорта: с капустой и мясом. Да, есть женщины в русских селеньях! Произвели впечатление и ребята из Армавирской самодеятельности, которые выступали на концерте (вообще что-то удивительно есть в самодеятельности, и какое счастье, что она еще существует!) — так вот, ребята: почему эти люди, зная, что они никогда не будут профессиональными музыкантами, собираются и играют квартеты и октеты на скрипках и виолончелях? Почему девушки изучают классический балет, отчетливо понимая, что большого результата не состоится, а другие поют арии и сцены из «Онегина»? Любовь к искусству — вторая русская болезнь, как написал Костров. Потом вышла замечательная певица Нижегородского Оперного театра, и мы поняли, что эстетические переживания могут вместить в себя много качеств. Пела она великолепно; но самодеятельность, тем не менее, в моих глазах не померкла.
4 июня, воскресенье. В Болдине на празднике каждый может найти свое: любитель старины обнаружить форму, в которой брали оброк. В конторе имения стоял специальный стол, чем-то похожее на сейф, весы, на которых взвешивались мешки с крупой и зерном; коробы, в которых крестьянки приносили рулоны холстины. Досуг Пушкина, посвященный искусству, — это итоги крепостничества. «Но мысль ужасная мне душу омрачает». Тем не менее. Есть заповедное место, сейчас там стоит часовня, построенная в прошлом году. Она была и раньше, говорят, Пушкин любил сидеть неподалеку на дерновой скамье. Возле часовни был погост, где хоронили, конечно, и Пушкиных. Сейчас ничего нет, ни присыпочки, ни холмика. Были какие-то строения, их порубили, разобрали. Ведь география не меняется — по окоему простираются земли рода Пушкиных. Вот это место, с которого теперь смотришь, эта смотровая площадка, бывший погост, приводит к ощущению, что «стоишь на плечах» предыдущих поколений, и это очень действует, очень волнует. Пушкин не был, по-видимому, хорошим хозяином. Когда карантин осадил его в Болдине, он произнес перед крестьянами что-то вроде: наслание это вам от Господа, за то, что бьете жен, много пьете и не платите оброка.
С оброка жили. Деньги — не самый большой стимул для творчества. Болдинская осень могла и не состояться, если бы в этом доме, планировка которого и стены, в отличие от дома в Михайловском, сохранились с той давней поры, — не подавали, после трех, «донского скакуна», если бы не были натоплены печи, не была бы приготовлена еда… А с утра до трех — он писал, как правило, лежа. Все интересно, когда дело касается этого великого человека. Ни одного письменного стола, одни ломберные, а сейчас писатели жалуются, что нет компьютера, чтобы сочинять. Кстати, Болдинская осень состоялась не без участия уже не гусиного, а металлического пера, его только что изобрели, и Пушкину прислал его и подарил, кажется, Вяземский. К празднику дом был чисто вымыт; много сирени, цветов начинающегося лета. На террасе тихую музыку конца ХVIII — начала XIX века играли на своих скрипках все те же арзамасцы. Экскурсия была специализированная, вел ее директор, слушали потомков Пушкина, приехавших сюда. И директор, и все мы, удивлялись тому, как много было сделано в преддверии 200-летия со дня рождения поэта — и в этой усадьбе, и вокруг: гостиница, ресторан, различные строения. Все это сделано благодаря Примакову, все с благодарностью вспоминают его — человек слова, который обещал — и сделал.
И последнее, что удивило — это сам праздник, который состоялся днем, в Лучинской роще. Съехалось тьма народа, в основном молодежь из соседних деревень, из соседних районов. Магазины, лавки, дым от шашлыков, великолепные самодеятельные коллективы, на прилавках все рябит от бутылок и банок с пивом. Вокруг поляны расположились семьями, на одеялах, брезентах, со своими кастрюльками; гремят репродукторы… И — практически — ни одного пьяного. Организация фантастическая. Девочки в нарядных платьях, в туфлях на огромных платформах, которые не очень хорошо смотрятся в лесу, но девочкам так хотелось одеться красиво, как в Москве! У этого праздника, кроме памяти великого земляка и гордости за себя, что мы тоже, с земли великого, — есть и еще одна особенность. Мне кажется, что здесь происходила какая-то ярмарка невест — может быть, мальчик из соседней деревни встретился с девочкой из другой деревни, может быть, здесь все и завяжется…
Я говорил об огромном количестве присловий, крылатых выражений, родиной которых стал Пушкин. Я говорил о Лицее, которым в наши времена стал Литературный институт. Я говорил молодым ребятам, что ничего не надо бояться. Я в свое время испугался — и закончил МГУ, а сейчас понимаю, что и в Литинституте меня встретили бы хорошо. Бояться ничего не надо, и Пушкин был не из боязливых, иначе бы не погиб на дуэли от пули собственного свояка.
На обратном пути ехали через Арзамас, Вид — один из лучших в России — через пойму реки перекликаются два собора; места спокойные, но как будто намагниченные… В дороге выяснилось, зачем оба мы были нужны Жене, кроме, конечно, того, что он неплохой парень. От меня — внутренняя рецензия на его новый роман.
5 июня, понедельник. Вернулся из Нижнего Новгорода рано утром. Гулял с собакой, уехал на работу, там студенты, необходимые платежи. Все время в уме деньги, которые надо достать на ремонт фасада, на реконструкцию старинной изгороди. Выяснилось, что Налоговая академия, которая арендует у нас в общежитии комнаты для своих студентов, с марта месяца ничего не платит, и мы по этому поводу и не трехнулись. Не установили этот факт ни главный бухгалтер, ни Дмитрий Николаевич, который на этом сидит, ни Костя, который эти счета выписывает, ни Аня, которая все должна на первичном уровне контролировать. Я сам во время обхода общежития. Надо каким-то образом всю отчетность по общежитию переводить на компьютер. Этого, правда, имея в виду новые сложности и мороку, никто не хочет. Я думаю, есть мотивы, по которым этого не хочет и гостиница, и бухгалтерия. Устроил легкий разнос в бухгалтерии, такое ощущение, что им всем на это наплевать. Все равно Есин простит и премию заплатит. Уже не в первый раз пожалел, что институт не мое частное дело, все запели бы по-другому, и денег было бы больше, но и работали бы шустрее.
На сон грядущий читал дневники М.О. Чудаковой, названные «Людская молвь и конский топ». Выписываю из дневников две цитатки. И после этого говорят о национализме нас, русских. Может быть, начать стеснятся того, что мы русские?
«2 июля (1974) Все время по радио из соседнего дома несся хриплый бабий хор, вот уже три десятилетия знаменующий советскую жизнь».
«29 июля (1974) — Эти пакостные русские фамилии — Прокудин, Проскурин! Что за гнусность в звучании. (Эмфатическая реплика N)»
Вдруг вспомнилась картинка из Болдинской жизни: на центральной площади вновь, к случаю покрашенного дома, на котором еще старая, выложенная кирпичом надпись «Дом Советов». И не меняют, хотя и имение Пушкиных. Кстати, очень большое имение. Вот тут я впервые начал понимать, что такое двести душ крепостных крестьян.
6 июня, вторник. Весь день занимался бухгалтерией, собирал и рассчитывал «Вестник», который Л.И., конечно, оставил мне совершенно сырым. Много занимался студентами, разбирался с их пропусками в общежитие и жизнью. Очень беспокоят меня наши переводчицы, которые забывают, что из них готовят переводчиц художественной литературы, а думают, что просто переводчиц для фирм. Нет, милочки, так дело не пойдет. Я готов гробиться для литературы, но не для зарубежного бизнесмена. Приезжала аудитор Алла Ивановна, порядок у нас только в кассе, где я все понимаю. Мы опять переплачиваем налоги, потому что не хотим считать и думать.
Сегодня у В.С. все в порядке с диализом. Звонил Миша Семерников, кажется, все начинается снова с конкурсом Пенне.
Прочел в том же номере «НМ», где и Чудакова, коротенькие рассказы Сергея Шаргунова «Как там ведет себя Шаргунов?» Ощущение новой интонации. Здесь есть и что-то новое в выражении.
7 июня, среда. У меня на даче состоялось празднование тридцатилетия моего шофера Феди. Уехали с работы в четвертом часу. Празднование происходило пышно, съели ведро картошки и пять килограммов шашлыка. Водки было выпито около одной поллитры на брата. Для меня была куплена бутылка красного вина. Все это для меня было омрачено какими-то неладами у Феди в семье. В этот день утром позвонила его своячница Диляра. Федя в этот день ночевал дома, и вдруг в два часа ночи приехала О.В. с бранью и криками. За Федей и с ультиматумом. Ей ассистировала ее сестра Таня. Наша будущая переводчица и студентка. Дай Бог, чтобы она поступила, но преподаватели говорят, что данные у нее минимальные. Это воспитательный акт будущей студентки. Теперь о Феде. Оказалось, что с 6 мая он дома не жил и денег, кажется, на семью не давал. В Люберцах у него их отнимали что ли? По словам этой Фединой родственницы, получалось, что дама вроде бы привезла его вещи и выдвинула ультиматум: ни минуты у жены или забирай свое шмотье. Требует моего шофера безвозвратно и целиком. Здесь тоже требуется мое какое-то решение, но у меня — его нет. Одна женщина вроде смирилась, что мужа у нее отобрали, и отца у ее ребенка отобрали — это законная жена, а вторая женщина готова эту первую живьем закопать и хочет, чтобы у этого отца был только один ребенок, это ее ребенок. Эта женщина, защищая свое, женское проигранное, может ворваться ночью в чужой дом и не боится стыда и огласки. Но эту женщину я хорошо знаю. Но вот удивительное дело, не могу размахнуться на нее как на литературный характер, здесь открываются бездны, а у меня таланта не хватает.