Вечером досадный инцидент с Сережей Осиповым. Он опоздал к китайцу, которого надо было везти в аэропорт. Но в этом я виню и Лешу Тиматкова, который при нехватке времени услал шофера куда-то по заданию. «Он сказал, что он успеет». Досталось и Толкачеву и Великодному. Здесь столкнулось два взгляда на управление. «Хозяин» отвечает за все.
14 июля, пятница. У меня восемь реальных дней отпуска, которые я могу взять, между окончанием предыдущих институтских хлопот прошлого года и началом новых экзаменов. Все-таки — лечу к Саше Мамаю в Мурманск, а потом в Оленегорск. Это и воспоминание юности, — именно здесь я работал лесником в Лапландском заповеднике, а в пустой квартире Саши может возникнуть возможно поработать. Билеты на самолет очень дорогие 1800 в одну сторону. С собой беру всю свою картотеку с начатой первой главой. Как всегда, планы на работу у меня грандиозные, а выполню мало. Самолет полупустой. Уже в Московском аэропорту видно, как мы живем по двум стандартам. Хорошее покрытие на шоссе закончилось на Шереметьево-II, откуда идут основные рейсы за рубеж. В Шереметьево-I — внутренние рейсы, страны СНГ и что-нибудь экзотическое вроде Израиля, но это тоже внутренний рейс — дорога продирается среди складов и мастерских. Естественно, перед самим зданием аэропорта огромная платная автостоянка, которой нет ни в одном аэропорту мира: цепи, талоны, хари сторожей. В самом аэропорту нет даже нормального информационного табло, все на каких-то маленьких бликующих телевизорах. Сесть практически негде, информация дикторов еле долетает. Дикторы отчетливо обозначают лишь что-нибудь близко зарубежное, презирая свои русские названия.
В «Коммерсанте» подробно читал об убийстве в Свердловске и похоронах в Москве генерального директора «Уралмашзавода» Белоненко. Вчера эти похороны показали в Москве по ТВ; мы уже стали привыкать к виду прекрасных, наверное, по стоимости равной стоимости «мерседесов», полированных драгоценных гробов. Покойный Белоненко владел еще 0,5 процента акций КамАЗа. Пишут о нем хорошо. Есть в газете и портрет владельца этого завода некого Кахо Бендукидзе, необъятного грузина. Почти впервые вижу нашего родного собственника такого масштаба. Завод, который делал шагающие экскаваторы.
В самолете же начал читать «Мефистофеля» Клауса Манна, все время сравниваю его с фильмом Сабо «Мефисто». Какой-то очень интересный внутренний запал.
Мурманск. В городе цветет сирень, обычно она зацветает в начале августа. Я впервые вижу Мурманск и разглядываю его жадно, залив, дома по его берегу, центр города, уже летом готового к сопротивлению зимы. Иномарок мало. Пейзаж до Оленегорска все такой же владивосточно-корейский, распадки, сопки, низкая вымученная сосна и береза, редкие сгущения жизни. Люди, обитающие здесь, мне кажутся героями. Оленегорск — это большой поселок, который существует за счет гигантского железнорудного карьера.
Вечером по ТВ показали Путина, он где-то на Урале, чуть ли не в том же Свердловске, и его встречает губернатор Россель, которого показали во время похорон Белоненко. Вместе с Путиным Россель дергает запал какой-то гаубицы. Показывают новые танки и виды вооружения. Счастливое лицо Путина.
15 июля, суббота. Только к старости, когда путешествия перестают быть обыденностью, а становятся чудом, начинаешь понимать, как велика страна. После перелета я ассимилировался плоховато, но все равно утром вместе с Сашей поехал к его родителям в Кировск. Тот самый город, о котором говорил мне мой сменщик-лесник из заповедника в 1964 году: «Я на лыжах через Имандру, а потом я уже и дома». Только зыбкость воспоминаний позволяет мне сказать, как давно все это было. Сколько любопытного случилось в тот памятный год. Куда все подевалось, в памяти твердо лишь одно имя Марина Никитична Печенежская, от которой, кажется, иногда я получаю неподписанные письма. И удивительно: ничего я об этом не написал. А ведь было о чем, и появление у меня на кордоне московских туристов, и мои путешествия через озера, на базу. На мысу, когда показывались огни поселка, я ложился, в любую погоду, на лыжи — отдыхал, теперь не заблужусь. Эти несколько домиков с электрическим светом казались мне после моего кордона небольшим городом. Кто-нибудь из девушек, научных работников, меня отпаивал чаем. Марина кормила сигом с тушеным картофелем и морковкой. Я всегда знал, что в одном из домиков базы сидит некто в очках, имя которому Семенов-Тянь-Шаньский, он доктор биологических наук. Помню даже название его монографии — «Экология тетеревиных». Здесь же, в этих краях, я получил телеграмму от мамы, чтобы я возвращался: у отчима, Ф.К. обнаружили рак.
Поехали не на автобусе, через Мончегорск, а на поезде. В места своей непосредственной боевой юности меня не тянет. Или я эту встречу отодвигаю? Из окна я внимательно наблюдал знакомые пейзажи, невысокие горы, озера, в которых еще есть рыба.
Земля малозаселенная, но богатства, хранящиеся здесь, под землей, невероятные. Все города здесь на месте знаменитых залежей. У города, как правило, одна специализация — или завод, или горный комбинат, или шахты и рудники. Мончегорск — это никелевый комбинат, Кировск, Апатиты — это апатиты, Оленегорск — это огромный железнорудный карьер, снабжающий Череповец. На дне огромной воронки крошечные, не более клопа, автомобили. С поднятыми кузовами, так сказать, в естественном масштабе, эти японские самосвалы достигают высоты девятиэтажного дома; колесо этого автомобиля — 5 метров высотой.
Садясь в Оленегорске на поезд, мы чуть ли не опоздали, — шел бесконечный из типовых платформ состав: это везут удобрения на экспорт — своему с. х. оно не нужно, нет денег.
Очень понравился Кировск, расположенный в распадке между двумя рядами гор. О городе когда-то мне восторженно рассказывал Юра Визбор, который ездил сюда кататься на горных лыжах. Как-то он уезжал из моей квартиры на Качалова. Он сидел какой-то печальный на диване в рваных проношенных трусах.
Город — это 30-е годы, отсюда простор, простые конструктивные решения, надежды на будущее. Здесь есть памятник Ленину и памятник С.М.Кирову, который реставрируют.
О памятниках. В Апатитах два вокзала: старый и новый. Возле старого небольшая каменная тумба — это постамент от снятого памятника Сталину. В Кировске есть и памятник А.М. Горькому. Бетонная скульптура писателя стоит возле школы № 1. Над входом барельеф В.И. Ленина. На стене две мемориальных доски: в войну здесь размещался полевой госпиталь, а после войны 3 года (старшие классы) учился Венечка Ерофеев. Здесь у голубчика проснулась тяга к филологии.
Осталось два момента: когда-то все заканчивается. Истощилось месторождение никелевое руды, Мончегорский комбинат работает на привозной, из Норильска, иначе надо закрывать город. Но ведь в Норильске со всем справились бы сами. В Мурманске огромное недостроенное, с советских времен, здание мореходки. В Апатитах огромное и, наверное, ненужное здание больницы, нет стекол и полов, гниет столярка.
Некоторые детали быта: новая гостиница — ее владелец, кажется, сын директора комбината; здесь состоялась драка местной охраны с охраной или чинами администрации В.В. Путина. Они приезжали разведывать условия катания на горных лыжах. Это хорошо. Когда в прошлый раз приезжал вице-президент Аксененко, перед заводоуправлением наполнили водой пересохший искусственный водоем.
В стране стало лучше с экологией — заводы стоят.
С удовольствием встретился с Зоей Куприяновной и Михаилом Ивановичем — родителями Саши, они оба довольно подробно, в той мере, в какой позволяет литературное изображение натуры, описаны в «Гувернере». Я ездил в 1994 году с ними на Кипр. Они живут без малейших излишеств, размеренной и здоровой жизнью пенсионеров. Дети и внуки выросли, даже та самая «романная» внучка уже что-то закончила и два раза побывала замужем, внуки — уже в институте, работа закончилась. Само по себе вырастить и дать образование троим парням очень немало.
Вечером приходил внук Антон, 18 лет, 187 роста, в прошлом году с отцом на заработках в Норвегии. По своему обыкновению я немножко покопал. Мальчик гордится, что за месяц работы привез 1000$. Похвастался тем, как хорошо хозяин фирмы их встречал. Они сортировали ношеную резину для машин, что в переплавку, что перекомплектовать и продать. Я думаю, что здесь была умелая и точная эксплуатация. Работа грязная, физически не самая легкая, экологически не самая здоровая. В Норвегии потихонечку отжимают тех, кого в Америке называют цветными, тех кого используют «для работы неквалифицированной». С въездом и выездом в страну белых проще. Белые батраки.
Дочитал «Море, море» Айрис Мердок. Все сомкнулось, все эпизоды встали на свои места. Особое впечатление произвел эпизод со смертью Джеймса и воспоминаниями о том, каким образом Чарльз оказался спасен. Впервые в литературе на меня подействовало «чудесное начало».
16 июля, воскресенье. Невероятное удовольствие получил от прогулки наверх ближайшей горы, окружающей город. Когда мы через пять часов вернулись домой майка и рубашка на мне были совершенно мокрые. Я даже не мог предположить, что могу выносить такие нагрузки. Значит надо меньше щадить себя и нагружаться.
Всю дорогу, поднимаясь, вспоминал свою жизнь в Лапландском заповеднике, свое путешествие на Камчатку, подъем на Авачинскую сопку и спуск вниз. То, что, казалось бы, навеки утонуло в глубинах памяти, вдруг всплыло с немыслимой яркостью. Какая жалость, что тогда я не вел дневник с другой стороны, какая была бы это журналистская чухня. Дневниковые записи хороши, когда они окутаны временным фоном, когда выработан стиль и уже вызрело мировоззрение. Мое поколение, выросшее без христианской морали и с заменившими их приблизительными социальными знаниями, зрело и выкристаллизовывалось особенно медленно. Во время этого подъема я вспомнил и как карабкался — на сопках уже лежал снег — на гору возле Мончегорска, как двое суток шел по просекам по картам, данными мне покойным Валерой Безродным. Удивительно ярко помню и его, и наше путешествие с ним по Печоре. Воистину каждый человек жив до тех пор, пока жив последний носитель памяти о нем. Вспомнил я ночь на кордоне под Мончегорском, в избе полной начальствующих рыбаков. Но имена забылись. Неужели ни чего не осталось? Надо покопаться в своих записных книжках.
Опять, поднимаясь, когда с каждым шагом подъема расширялся кругозор, вспомнил Юру Визбора. Это его география. Но это и география романа и фильма Юры Скопа. Первый рудник, второй рудник, белеет вдали станция Апатиты и выросший вокруг нее город. Плато Росвумчорр — «на плато Росвумчорр не приходит весна», песня хорошая, стихи плохие. Как Юра Визбор хотел быть еще и хорошим прозаиком! Я завидовал ему в Мурманске, в издательстве ему заказали книжку. Книжка, маленький формат, средняя толщина, вышла, а прозы — не получилось.
Поднимались чуть больше часа. С нами был Слава, товарищ и одноклассник Саши. Перевалив гору, где-то в распадке у озерца, разожгли костерок, пожарили колбаски, которые принес Слава. По горизонту расставлены трубы котельных, многие не дымят. Перестройка и последовавшая за нею промышленная катастрофа, дали возможность природе немножко передохнуть. Да и наш человек вдруг устремил свой взгляд в Турцию, Польшу, Норвегию, чуть отступил от природы, которая как всеобщая дотация развлекала его, была простором его геройства и добычливости.
Вечером вместе с Михаилом Ивановичем, Славой и Юрой — это другой одноклассник Мамая, ходили в городскую баню. В городе, в центральных районах, отключена вода. По дороге М.И. много рассказывал о городе, а когда мы вернулись и ужинали, о своей юности и прелестно играл на балалайке. Можно только удивляться силе, выносливости и незлобливости этого человека. Я впервые сожалел, что не вожу с собой кинокамеры. М.И. рассказывал, как в 15 лет в эвакуации, когда из деревни забрали последнего парня в армию, девки принесли ему в дом балалайку этого ушедшего парня и сказали: «Чтобы вечером начал играть». М.И. рассказывал о частушках и кадрили. Куда делось это здоровое и увлекательное искусство? Неужели во всем виновато только телевидение? Сейчас М.И., как он сказал, снова записался в библиотеку и берет книги по русской истории.
Завтра днем мы должны уехать.
Перед сном читаю Бенвенуто Челлини — это из библиотеки Саши — своеобразный текст, который мне всегда нравился, а сегодня после поездки во Францию приобрел новую остроту. С особым интересом я выписываю фрагмент о «Нимфе Фонтенбло». Я хорошо запомнил, как мы пили кофе возле холла на парадной лестнице, где она была установлена. Интересно как много времени сильные мира сего отдавали консультациям с художниками, несмотря на войны и государственные дела. Когда в тексте я встречал Фотана Белио, то с трудом определял, что это Фонтенбло. Стр. 310–312; ХЛ-1987.
«В полукружии я сделал женщину в красивом лежачем положении; она держала левую руку вокруг шеи оленя, каковой был одной из эмблем короля; с одного края я сделал полурельефом козуль, и некоих кабанов, и другую дичину, более низким рельефом. С другого края легавых и борзых разного рода, потому что так производит этот прекраснейший лес, где рождается источник».
17 июля, понедельник. Утром ездили к руднику им. Кирова. Я ведь уже видел карьеры, в том числе и очень большие под Кемерово. Здесь далеко не самый большой карьер Кировска, не Росвумчорр, но он тоже поражает. Рукотворная пропасть метров триста, становишься в тупик перед разницей возможностей человека и природы. Тем не менее эта дырка в земле не заживет многие столетия. Вообще-то интересно, как со временем природа отреагирует на свои старые раны, нанесенные человеком? Может быть, она приспособится, и через сотню лет на месте этой воронки окажется глубоководное озеро с какими-нибудь экзотическими рыбами? В этот же день по дороге на автобусе в Оленегорск я много раз встречался с уронами, наносимыми природе человеком. Все выжжено километров за тридцать перед Мончегорском. Это следствие кислотных дождей. Через тридцать три года после того, как был я здесь последний раз, я не узнавал природу. Все это походило на несчастье, будто бы по тундре и лесам прошла невероятная космическая гарь. Лишь смутно помнятся очертания сопок. Не увидел я и привычной таблички с надписью «Лапландский государственный заповедник». Почему-то желания попасть обратно в места моей юности не возникло. Я боюсь этих мест, боюсь нарушить какой-то привычный строй в своей душе.
В Кировске как-то нехорошо кольнуло при виде закрытой Первой обогатительной фабрики и бывшего огромного вокзала. Ныне — почти в развалинах. В любых местах меня волнует какое-либо помещение, которое человек не использует. Всему приходит конец, может быть, на этой первой, поставленной еще до войны с крупповским оборудованием фабрике, все поизносилось, да и пыль, поднимаемая ее мельницами и котельной, вредят городу, понятно, что закрыли огромный вокзал, потому что пассажирское движение прошло через соседний Оленегорск, но все равно больно от этой бесхозяйственности. Будто забыли похоронить покойника, и лежит он теперь незахороненный в квартире среди живых, даже не накрытый марлечкой. Не жалко работы людей, не жалко памяти. Также трагично выглядят разбитые и неживые окна общежитий. Слишком много развалин и запустенья, слишком внезапно остановилась жизнь.
Уезжая из Кировска, с болью простился со стариками Саши, свижусь ли с ними когда-нибудь?
По телевидению продолжение скандала с губернаторами. По-прежнему, и это понятно, держатся они за свои привилегии и за свое мыто. Народ ведь понимает, за что именно они держатся. Опросите народ, что он скажет по поводу этих краснорожих удельных князей?
Березовский объявил о снятия с себя полномочий депутата Госдумы, не сумел, не справился. Наверное, претендует на какое-нибудь государственное место, но говорит о карнавале и театре Госдумы, о своем стремлении в данный момент быть вместе с «преследуемыми» олигархами. Все это, конечно, и не пахнет никакими принципиальными решениями. Не представлял он, какая именно будет дума? И чем она ему плоха? Любой унисон с властью уже криминал? Обиделся за федералов-сенаторов. Тоже мне сенат! Ни одна организация еще так не отстаивала права на привилегии своих членов. Дума не состоит из Березовских. Испугался, скорее всего, Березовский ближайшего будущего.
Сейчас около двух часов ночи, за окном светло, небо розовое и нежное.
18 июля, вторник. Убили писателя Д.Балашова, кажется, это сделал его собственный сын. Мы с ним договаривались, что он в начале года будет у меня на семинаре.
Весь день сидел и писал в записную книжку эссе о пище. Сделал личностный последний кусок. На душе один страх, чего-то я боюсь и мучаюсь.
19 июля, среда. Идет арест имущества В.Гусинского. Описывают дом в том самом поселке Чекасово, который мне показал Мальгин. Там же первая частная дорога в России, которую я видел. Сегодня же в Думе Березовский произнес прощальную речь. «Англичанин уходит не прощаясь. Еврей прощается, но не уходит». Сказано не без угрозы.
20 июля, четверг. Весь день занимался разбором карточек. Но утром Витя, сосед Мамая, показал мне за час город. Люди уезжают, многие дома пустуют. Общежития с заколоченными окнами. Почему эта уже освоенная земля никому не нужна?
Появляется какое-то смутное, новое решение «Книга цитат». Все-таки главная жертва у меня — писатель. В расположении разделов и в самих карточках, в содержании будет много борьбы. Моя нелюбовь к интеллигенции осталась.
21 июля, пятница. До вечера занимался карточками. Структура стала определенней — писатель, а между этими главами пойдет литературоведение. Потребуются еще мои направленные комментарии. Вечером говорил с Николаем Ивановичем Кройтером. Рассказывал мне об экономике, о новой технологии, которой овладевают наши рабочие. Ник. Иван. Сказал, что раньше не планировали денег на технологию и инструменты. У Н.И. очень интересные мысли о том, что в стране создан искусственный дефицит оплаты. Пенсионеры думают не о размерах пенсии, а лишь о ее сроках. Почему? Много интересного рассказал об устройстве социально системы в Израиле. У него там сестра, сын и невестка. Говорил очень обстоятельно и умно. Что-то я впервые новое начал понимать именно после беседы с ним. Меня восхитило, как он рассказывал о покупке квартиры на ипотечный кредит в Израиле. Все посчитали: зарплату, проценты, плату за обучение детей.
Путин после Пекина и Пхеньяна на Окинаве. В энергии ему не откажешь.
Накануне закончил читать «Мефистофеля» Клауса Манна. Фильм я помню очень смутно, но книга сильная по замыслу и внутреннему желанию. В свое время из-за множества прототипов она была, видимо, горячее.
Вечером до двух ночи смотрю телевизор. Мне нравится все живое, «не художественное», по одному из каналов показывают круглые сутки мировую моду.
22 июля, суббота. Вдоль дороги от Оленегорска до Мурманска продают семгу по цене 190 рублей за килограмм. Это не браконьеры, а перекупщики: на базе в Мурманске покупают — продают вдоль пути, не без выгоды для себя. Это «норвежская» семга, выращенная в питомнике. Браконьеры продают чуть дешевле, но жмутся к обочине, рыба у них где-то затырена. Перекупщики милиции не боятся — у них все схвачено, да и много ли патрульному надо: хвост от рыбы!
Это комментарий шофера, который меня вез в аэропорт.
За неделю я чуть-чуть поздоровел. Провожали меня Саша и его сосед Витя — прокатиться. В самолете читал «Исповедь» св. Августина. Вот это уровень литературы, вот это уровень духа.
23 июля, воскресенье. Утром ездил с В.С. на дачу, а к вечеру уже вернулся. Тем не менее, день показался мне долгим и красивым. В этом году у меня, наконец-то, урожай петрушки, но никудышные огурцы. Мыслей пока никаких, душа в паузе. Вспоминаю о прочитанной в самолете статье А. Щуплова о родословной и кланах деятелей искусства. Вечером смотрел ТВ и написал коротенький текст для «Труда».
24 июля, понедельник. Первый день на работе начался с удачи — Дима Дежин на неделю раньше вышел из отпуска. Я редко о нем пишу, но только с ним я ощущаю устойчивую надежность тыла. Без Димы всем командовал Славик, который сохранял весь порядок, фиксировал звонки и собирал почту. Без меня вышел журнал Володи Крымского с моими дневниками за 1998 год вплоть до июня. И надиктованная статейка в «Труде» о наших дачных сотках и земле. Статейка лишь наметки моих мыслей, все получилось не совсем продуманно, но главный тезис, что в мое время земли нам дали мало, сохранился. Человек обуржуазивается не от богатства, а от бедности, от скромности своих запросов. За этой повседневной скромностью и крохоборством приходит и интеллектуальная нищета. Много хозяйственных забот. В четыре часа уехал домой. А к восьми надо ехать на прием в честь высокопоставленных особ британского королевского дома. Мое эссе о пище пока стоит. В Москве идет кинофестиваль, и В.С., несмотря на жару и свое самочувствие, на него ходит. У меня интерес к кино почти полностью пропал. Мне кажется, потому, что раньше в кино были прорывы, оно было менее массовым, а значит в своих глубинах менее коммерческим. В наше время появление такого художника, как Феллини или Висконти, почти невозможно и дело здесь не в физиологии самого таланта, а в другом — в ином состоянии общества.
Прием состоялся на Пречистенке, в здании музея А.С. Пушкина. Это в высшей степени архисовременно. Для устройства приема в честь их Королевского высочества Принца и Принцессы Кентских Российско-Британская Торговая Палата выбрала, может быть, одно из самых нынче красивых и вопиюще роскошных зданий. Я уже лет пятьдесят, а может быть и лет пятьдесят пять посматриваю на улице Кропоткина на этот особняк Хрущева. Всегда было жалко разрушающиеся флигели, исковерканный сад и решетку выходящую на улицу, а в самом музее жалковато отреставрированные интерьеры. Для нашего «все» не поскупились на затраты. Двор перекрыт стеклянными переплетами, там, где раньше были гаражи и умельцы тачали жестянку и искушали бумажники владельцев, сейчас буржуазно-аристократическое благолепие и ресторан Балчуг-Кемпинский расставил свои столы. Впервые близко увидел Королевских высочеств. И он хорош и уверен, и она стройна и прекрасно одета. От остальных людей отличаются разве что выезженнностью. Все люди делятся на тех, кто самостоятельно гладит себе рубашки и кому эти рубашки гладит прислуга. Остальное дело времени, дело наживное.
Горжусь, что управился со всем за сорок минут. И с обзором королевских кровей, и с угощением, которое было прекрасным, и с общением. Встретил Ларису Васильеву, Олега Попцова, Наталью Леонидовну Дементьеву, к которой у меня есть тяга, Эдварда Радзинского и Гришу Симановича, с которым, вроде, помирился. Должен сказать, что Гриша показал даже — некоторое благородство, потому что в свое время первым на него наскочил я. Я бы сказал даже — благородство русское, что я очень ценю.