— «Мы тоже грузили арбузы и уголь».
— «Сегодня ни в какой отдельно взятой стране ничего не происходит».
— «Идет борьба триумфальной пошлости с духовностью».
— «Для меня лучший русский писатель советского периода — Андрей Платонов».
— Как вы относитесь к проблемам гимна? — спрашивает кто-то.
— «Слов хороших на музыку Александрова быть не может». Это, конечно, он от ревности.
В начале перестройки:
— «Я пробил уничтожение цензуры»
— «Я пробил отмену выездных комиссий».
— «Мужество сражаться в одиночестве, много выше мужества в строю». В стихах, повторяю, Евтушенко ограниченнее и спрямленнее, он пользуется обычными и привычными формулировками.
— «А что мне делать? Вы бы писали политические стихи?»
— «Взгляд зла, который неминуемо участвует в каждом моменте человеческого счастья».
Среди ребят, набившихся в аудиторию, я с удивлением и с удовлетворением увидел Таню Шалиткину.
Вечером позвонил Юра Апенченко. В «Независимой» наконец-то появилась давно ожидаемая статья Олега Павлова. Все тот же набор штампов и страстная, негасимая зависть ко мне. Я к этому привык, особенно от людей, чья литературная судьба не складывается. Олег Павлов, я думаю, понимает, что вся его литература — охранника в лагерях, кажется, — заканчивается и все время пытается переходом из лагеря в лагерь, какими-то региональными скандалами удержать свое имя на плаву. Как профессионал и специалист, уверен — не удержит, имя будет угасать. Пока плавучесть скорее из-за молодости. Искренне жалко этого старого, нездорового и бородатого мальчика. В структуре статьи есть тенденция к доносу, в частности попытка столкнуть меня с людьми из администрации президента. Павлов очень интересный современный тип, лишенный внутренней стабильности. Только поведенческие стереотипы. Он знает, как казаться порядочным человеком или как человеком совестливым. Слишком много знаний в тех случаях, когда должен действовать инстинкт. Обычный интеллектуализированный шулер и литературный доносчик. Помню, как в одной из своих статей он сетовал, что ректор прогрессивного учебного заведения пишет роман о Ленине. Завтра утром вставлю в дневник мой текст, который довольно удачно записала Маша Ремизова. Машенька только почему-то не вставила мою аналогию Пруста и Платонова. У Пруста, который в Париже жил по пяти адресам, музея, посвященного его творчеству, в Париже нет: частная собственность не дает возможности это сделать. У мощного и богатого государства пока тоже нет возможностей сделать это. Вот он. В стиле сохранилась горячность, с которой я давал это интервью. Но это скорее особенность магнитофона, без которой нынешняя журналистика ни в какую.
«Я — организатор Платоновского общества. Оно появилось в этом институте по моей инициативе. Я за музей, но музеями распоряжаюсь не я. Для того чтобы он возник, нужно решение экспертного совета Министерства культуры, решение правительства. Этот дом принадлежит не мне, а государству — оно и должно решать. У меня на столе лежит большое письмо в Госдуму о полной реконструкции института, такой, чтобы нашлось место и для Платоновского музея, и для музея Мандельштама, у которого здесь единственный достоверный адрес в Москве.
Все упирается в деньги, в площади, в собственность, в решение специалистов. Специалисты были, много раз были… И они настаивают, что в этой аудитории (действие происходит в мемориальной комнате Платонова, где писатель представлен только фотопортретом на стене) Здесь милая Маша тоже что-то недосмотрела, действие происходит в одной из самых крупных институтских аудиторий, в комнатке, где кроме портрета Платонова висит еще шесть стендов, посвященных его жизни должна быть некая музейная зона. Есть эскизы этой зоны. И одновременно здесь может быть кафедра, скажем, русской литературы.
Дочь Платонова уверяет, что хочет передать архив в музей. Архив Платонова является государственной собственностью, этот архив лежит в ИМЛИ и в РГАЛИ. Почему мы должны его брать в музей? Музей — не место для рукописей. Пушкинский дом — это не музей, и Толстовская бронированная комната — тоже не музей. Я-то и за музейную зону, и за кафедру. А государство имеет право отобрать у Литинститута хоть весь дом. Но для этого нужно решение совета министров.
Объективно я скажу следующее: время наступит. Реконструкция — рано или поздно — неминуема. Я уже писал один раз Лужкову — как раз имея в виду создание большого литературного комплекса. Но нужно выстроить новый учебный корпус. Я знаю, что такое музей. Разве здесь можно его устроить? Музей — это архив, это фонды — а где их держать? У Литинститута есть государственные цифры набора, мы и так набираем больше людей, чем у нас есть площадей. Пока речь идет о том, что, либо музей, либо институт.
Как писатель я за музей, я подпишу любое письмо, а как ректор, как музейщик, я считаю, что сейчас это нецелесообразно. В стране, которая, так сказать, разряжена по музеям. Я думаю, начинать надо с большого Платоновского музея в Воронеже. А потом уже здесь — большой комплекс как один из филиалов, может быть, Литературного музея: ведь кто только ни жил в этих стенах! В комплекс должны войти мемориальная комната Платонова, мемориальная комната Мандельштама, мемориальная комната под названием «Музей советской литературы», мемориальная комната Герцена. У нас в том здании (то есть основном корпусе Литературного института) есть комната, в которой родился Герцен… У нас есть свой театр. Вот это — Литинститут будущего.
Попытка построить музей Платонова в консенсусе с текущими интересами Литинститута не удалась. Потому что — я могу вам прямо сказать, что хочет Мария Андреевна Платонова: звания директора. Это ведь государственная зарплата и все прочее… Уже на второй день, как я организовал общество Платонова, ко мне в кабинет пришли какие-то люди и сказали: ну ладно, давайте делить лицевые счета. Помилуйте, это все принадлежит Литературного институту! Ну что ж, давайте распустим студентов или не будем брать студентов из Вологды и Сибири. Давайте вообще закроем институт!
15 января юбилей у Мандельштама, Мандельштамовское общество, так же как и Платоновское, открылось в стенах этого института. Его комната занята издательским отделом, я не могу ее освободить. Студентам негде заниматься. У нас что, легко с площадями? Я писал огромное письмо — давайте делать музей, давайте ремонтировать. Была составлена смета… но денег-то нет! Мы их зарабатываем сами, тяжелейшим преподавательским трудом — на курсах, на всем. Вы представляете, сколько денег дает государство нашему институту? И 40 % не дают того, что мы зарабатываем.
С Марией Андреевной мы договаривались: прежде чем делать музей — у нее там есть два предмета — давайте сделаем металлическую дверь. И ввозите архив. Потом соберутся и другие экспонаты, вокруг памятной комнаты.
Вот вы приехали, потрепали мне нервы. Вы же знаете, что это единственные неприватизированные стороны жизни в нашей стране — высшее образование! Вы знаете, что растащено все имущество бывшего Союза писателей СССР — кроме Литинститута, который я сохранил? Все растащено! Где Малеевка, Голицыно? Где дома творчества?
Нужен музей? Пожалуйста, берите! Распустим студентов, ремонтируйте крышу и все остальное… на что будет существовать этот музей? Кто его будет топить? Я знаю, что такое водопровод и что такое канализация!
Такого музея, как хочет Платонова, сейчас не будет. Он будет потом — лет через двадцать».
27 декабря, среда. С утра С.П. и А.И. убеждали меня посмотреть, кто стоит за статьей Олега Павлова. До меня с трудом доходила их логика, но дошла. Я начал сопоставлять факты, по-другому посмотрел на ситуацию отдельных наших кафедра. Я ведь русский человек. Важно не чтобы мне было хорошо, а чтобы корова у соседа издохла. Меня ведь никто из наших писателей, обладающих определенным влиянием в прессе, ни Федякин много работавший в газетах, ни Болычев, имеющий связи, ни В.П., имеющий трибуну на Т.В., ни Чудакова, ни Чудаков, ни Тарасов, много печатающийся в журналах, никогда меня не поддержали публично в отстаивании хозяйственных интересов института. А ведь, это и их интересы, и их карман. Может быть, есть смысл посмотреть, как корова у соседа издохнет?
Сегодня комиссия, образованная президентом, приняла текст Гимна Михалкова. Когда я этот текст поддерживал, то «Труд» тщательно вычеркивал имя Михалкова. Гениальный ход совершил президент, включив в эту комиссию Швыдкого. Комиссия ведь твердо знала о пристрастиях президента. Теперь бедному министру культуры придется поддерживать не популярное в его клане имя и непопулярный гимн и непопулярные в их компании слова. Швыдкой сегодня по ТВ оговорился, раскрыв по Фрейду, свои внутренние мотивы. «При музыке Александрова слова должны быть Бродского условно…» Условно не Твардовского и условно не Юрия Кузнецова. Дальше был объяснение, почему на музыку Александрова легли слова Михалкова. У меня это объяснение другое.
Под вечер ко мне в институт прибыла группа НТВ, от Кара-Мурзы. Задавали вопросы о моем отношении к гимну, к С.В.Михалкову, ко всей семье, отношение к символике, т. е. к флагу и гербу. Я ведь С.В. люблю, отвечал как надо и по совести. Но сказал то, что потому ни у кого не услышал, что Михалков всю свою жизнь был с этой страной и что в известной мере он медиум этой страны и этого народа. Вырежут, конечно, мое рассуждение о серпе и молоте, т. е. о трудовом начале, которого мне не хватает в новом гербе. Что касается семьи, то я сказал, что все ее члены крупные люди сами по себе, как бы орлы. А орлы любят дружить друг с другом.
Как ни странно, ничего про серп и молот не вырезали. Все это было аккуратно смонтировано вместе с высказываниями других людей. Мне запомнился только предводитель дворянства Голицын.
28 декабря, четверг. Утром занимался анализом наличия и использования купленного за прошлый год инструмента. Вернее, смотрел, что пропала, что украли, где переплатили. Пил чай у А.И., который нервничает оттого, что из министерства не приходит письмо и хочет подтолкнуть меня на какие-нибудь поступки. На Ученом совете я рассказал о статье Павлова и объяснил, как все это может коснуться каждого. Это маленькое удовольствие наблюдать за схваткой ректора и идеи музея может привести к уменьшению зарплаты. Ни один из вас публично, в печати, к которой вы все имеете доступ, не выразил хотя бы солидарность со мною. И не выразит. Значит, и у меня руки развязаны. Значит, и я вам не помогу, когда вы потребуете у меня помощи. Говорили о низком уровне набранных на ВЛК слушателей. ВЛК постепенно превращается в организацию по решению социальных проблем слушателей. Хорошо по работе с иностранными студентами отчиталась Е.Л.Лилеева.
После Ученого совета поехал на годовую редколлегию «Нашего современника». Мои дневники, оказывается, имели большой успех. Вначале, оказывается, в редакции думали, будет ли это вообще читаться. Хорошо говорил Проханов, как из под сегодняшнего либерального катка, как некий русский феномен сопротивления выходит новая русская литература. Интересна была и речь Личутина. Компромиссы приводят к слабой прозе, к болоту.
Из больницы приехала в очень плохом состоянии В.С. Она уже принимает свою дозу страдания, у меня все еще в это отношении впереди. Правый глаз у нее уже ничего не видит и, кажется, еще и сильно болит.
29 декабря, пятница. Ничего я в дневнике не писал, но меня все время волновал ответ Министерства на письмо А.И.Горшкова. Я отчетливо понимал, что шло достаточно внимательное согласование. Для Министерства это хороший предлог освободиться от неугодного ректора, расстаться с ним. Но вот письмо пришло. Нам разрешили досрочные выборы ректора. Значит, впереди предстоит собрание, волнение, опять два ученых совета. Результат, конечно, предсказуем, но мои сторонники должны для этого поработать. Я все надеюсь на какую-то перемену судьбы. С другой стороны, бросать все, когда стало работать полегче. Ходят также слухи о присвоении ректорам некого государственного статуса.
Вечером ездил в общежитие. Там снова маленькое воровство. Самое главное, что это не старики, а наши молодые рабочие смотрят на институтское, как в прежние времена на советское, — можно украсть, это все наше. Теперь это электрики: и провода на ремонт номеров в гостинице ушло в два раза меньше, чем выписали и стоит этот провод в два раза меньше, чем он стоит на самом деле. К счастью, я все это хорошо помню по покупке провода летом на дачу.
Президент, естественно, подписал указ о гимне. Слова здесь новые, даже не те, что мне показывал С.В. Это качество настоящего мастера, он шлифует текст до последнего и отказывается лишь тогда, когда истощает все свои ресурсы. В словах гимна огромная точность, только профессионал видит, как слова сливаются с понятиями и как плотно скомпоновано все поле.
30 декабря, суббота. Весь день продолжал читать биографию Оскар Уайльда Ричарда Эльмана. Образцовая книга. «Провожая гостя на поезд, Уайльд вдруг заговорил о «Яствах земных»; ранее он отозвался об этой книге лишь в общих выражениях. «Милый мой, — сказал он Жиду, — вы должны мне кое-что пообещать. «Яства земные» — прелестная вещь… прелестная. Но обещайте мне, дорогой мой, с нынешнего дня отказаться от местоимения «я». В искусстве не может быть первого лица».
На телевидении праздник в полном разгаре. Удивительное несоответствие ощущения страны и этой лихорадочной подтанцовки. Как надоели все эти «маленькие» случаи, дешевый одесский юмор и низкопробная эстрада, которые, по мнению устроителей, должна веселить. Есть определенная тоска по большому масштабному искусству. Одесса, родина юмора, отделилась от нас, но бросать нас, к сожалению, не собирается. Кажется, вчера в какой-то передаче, где в качестве главных персонажей оказались Киселев, Сванидзе и Доренко, кто-то из участников сказал, что они уже прошлая эпоха, что они могут уйти. Что-то действительно поменялось. Я очень остро почувствовал это во время огромного концерта Пугачевой. Вся эта вульгарность продавщиц советского периода, выдаваемая за народность, устарела. Будто прокололи воздушный шар, и он медленно через дырочку спускает воздух.
31 декабря, воскресенье. Утром по какому-то странному, но уже три года выполняемому правилу, ходил в баню. Пришел, убирался, накрывал на стол. В.С. чувствовала себя уже несколько дней разбитой и ожила только часам к девяти. На этот раз обошлись без привычного судака, который заменил кусок жареной в духовке свинины. Альберт Дмитриевич прислал с Федей четыре тарелки салата, ассорти рыбное, ассорти мясное и свежие овощи. Теперь еды на неделю. Встречали новый год вдвоем и очень радовались, что никто не посягнул на наше общество. От имени властей по ТВ поздравлял с новым годом В.В.Путин. Его речь была взвешенной, но последнее время я всегда пытаюсь отделить саму личность говорящей персоны от спичрайтера. Путин первым из всех произнес речь не в кремлевских апартаментах, а на улице. Была видна Спасская башня и часы над ней. Снег, погода, освещение казались натуральными. Но речь закончилась секунда в секунду с движение к полуночи часовой стрелки. Впечатка это или живая трансляция? Где здесь правда, где искусство телевидения? Потом заиграли старо-новый гимн.
1 января, Понедельник. 2001 год. Странные впечатления ночи от передач по ТВ. Утром, когда я пошел гулять с собакой, редчайшая тишина. Город будто бы весь вымер, будто через мир этой ночью пролегла какая-то трещина, и вот теперь все замерло, слушая, не обрушатся ли края гигантского каньона. Весь день сидел и редактировал дневники. Вечером В.С. мне сказала, что я уже никогда не смогу написать нового романа — «Ленин» и дневники меня иссушили.
2 января, вторник. 2001. Для «Труда»:
«Самыми заметными лицами в новогодние и предновогодние дни стали Михалковы. Впрочем, впервые мы еще, конечно, увидели поздравления президента, записанное не в недрах кремлевских хором, а на свежем воздухе. Путин говорил хорошо, но всегда, когда говорят крупные политики, хочется отделить искусство спичрайтеров от самой личности. У личности, правда, всегда есть право выбора предложений. За спиной президента возвышалась Спасская башня, и окончание его речи магически совпало с движение стрелок, в этот момент подобравшихся к двенадцати. Точный ли это расчет или телевизионные чудеса, не знаю, но шел снег, и погода вроде бы соответствовала.
Что касается триумфа Михалковых, то это, конечно, в первую очередь гимн России, одним из авторов которого стал Сергей Владимирович, — Михалков-старший. Работа исключительная, потому что только профан и мещанин, привыкший в искусстве к искусственным усложнениям, не увидит в стихах гимна несколько безукоризненных формул русского самосознания, которые еще десятилетия будут волновать сердца россиян. Я бы даже рискнул сказать, что гимн весь из этих формул.
«Сибирский цирюльник» — это телевизионный бенефис Никиты Сергеевича Михалкова. Фильм вроде бы снимался для заграницы, по крайней мере, английский и русский языки здесь на равных, но получился очень российским, национальным и народным. Здесь уместно вспомнить Белинского, полагавшего, что народность это не описание сарафанов. Боже мой, оказывается на российском экране можно обойтись без киллеров, мерседесов, банкиров и всей этой надоевшей барахолки, о которой тоскуют наши кинематографисты. Об этом замечательном фильме разговоры среди телезрителей только начинаются, но не менее интересной оказалась и другая работа Никиты Михалкова — еще один фильм, прошедший накануне, о том, как снимался «Сибирский цирюльник». Это увлекательно, как детектив, но воодушевляет и факт, что в наше время кто-то еще может работать с восторгом и увлечением.
Было также показан несколько раз клип с участием Андрона Михалкова-Кончаловского об участии холестерина в нашей жизни. Но здесь другое искусство и, видимо, другая судьба.
Вы заметили, как вдруг устарели все эти новогодние шуточки, репризики, песенки и прививаемая нам последнее время телевидением сальность. Это не феномен нового века, а готовность страны жить по-новому. Боюсь, что в ближайшее время сменятся не только телевизионные ведущие, о которых накануне праздника уже сказали, что они отжили свой век, но и певцы, и эстрадники. Стучатся в нашу дверь какие-то новые эстетические времена».
Сейчас много говорят о глобализации и, как бы ни относиться к ней (конечно же, управляемой «новым мировым порядком»), с нею уже нельзя не считаться. Даже и само праведное сопротивление ей предполагает ориентирование в том, что принято называть «ценностями» западного мира. Автор «Дневников» обладает даром свободного контактирования с той средой, с которой ему приходится иметь дело во время его зарубежных поездок. Он — не из тех постоянных заграничных писательских вояжеров, которые крутятся там с чисто коммерческими интересами, заискивая перед своими «благодетелями». Так, в «Дневнике» приводятся слова одного из них, Приставкина, (не вылезающего из Германии, подлаживающегося там под немецкую публику): «Как писатель, я скорее нужен Германии, чем России». Именно потому что Есин чувствует себя нужным прежде всего России, он и о других странах пишет с любознательностью человека, не забывающего о том, что может быть интересно для его соотечественника. Части «Дневников», относящиеся к поездке автора во Францию, Корею, Италию, можно назвать «записками русского путешественника» — с характерным для них сгущением текста (то же самое можно сказать о поездке в Крым). Но к чести автора, он не скрывает и того, огромная информация, которую он каждый день получает, будучи за границей, не соответствует «количеству духовной работы». И здесь освоение впечатлений «своих» и «чужих» — то есть у себя на родине и на чужбине — можно сравнить с таким наблюдением автора «Дневников»: «За пролистыванием книги мысли идут по-другому», чем за чтением на компьютере. Но вот за пестротой «информации» открывается вдруг то, что становится открытием и для нашего читателя: «Сеул потрясает своими размерами. Мы все хотим от Востока экзотики, сохранения нравов и обычаев, чтобы было чем любоваться, — а он уже другой. Уже несколько поколений живет с техникой и в современных домах. Это не Запад, а выбранный всем населением — оптимальный образ жизни». Упрощение помогает иногда лучше понять сущность явления, и в данном случае этот выбираемый всем населением «оптимальный образ жизни» может быть ключом и пониманию и «западной цивилизации», и соблазна нынешней «глобализации» с ее «опорой» на эту цивилизацию. Вообще в есинских записях есть точки, которые ударяют по сознанию, будят мысль, могли бы войти в тот «Сборник цитат», который многие годы, по его признанию, он собирает.
Можно говорить об особой значимости для автора поиска новаторской формы, своей стилистики, средств выражения. Из некоторых его признаний видно, что он ценит в своих «Дневниках» своеобразие формы: «романное повествование», «личностная интонация», «тексты мои — не биографически-протокольные, а скомпонованные, придуманные» и т. д. Но я хотел бы, предваряя знакомство читателя с книгой, выделить другую особенность ее. Многое поясняет в «стилистической позиции» автора вскользь иронически брошенное им словцо «духмяное» в отношении той литературной продукции, которую обычно называют «кондовой», «доморощенной», изготавливаемой «на завалинке». Не стоит путать эту «кондовость» с той подлинной традиционной крестьянской культурой, которая, как известно, была колыбелью и самой классической русской литературы. Нынешняя же «духмяность» лишена того, без нет энергии слова — современного ощущения бытия, моральной стойкости, самой элементарной духовной культуры.
Имея в виду в худшем смысле слова провинциализм мышления иных «патриотов», автор замечает, что они «не хотят знать ничего, кроме своего». Сам же он не считает зазорным работать в «контексте мировой литературы». В этом смысле он — «западник». Отправляясь во Францию, он берет с собою в качестве «путеводителя» по этой прекрасной стране Пруста, его «Содом и Гоморру», в парижской гостинице перечитывает эту книгу, цитирует ее, делает сноски, его тянет к «собеседованию с господином М.Прустом». Когда я был в Париже, меня тянуло к «собеседованию» с Паскалем, книгу которого «Мысли…» я взял с собою из Москвы, влекло меня к нему просто по контрасту с внешними впечатлениями от кишащей уличной жизни «мировой столицы». Собеседник Сергея Николаевича Марсель Пруст вызвал в моей памяти ту давнюю историю с моей статьей о нем, когда я за нее подвергся атаке целой дюжины член-корров АН и докторов (журнал «Литературное обозрение», № 6, 1975). Попало мне за то, что я не принял принципа релятивности, морального нигилизма этого французского модерниста. И я не думаю, что Сергею Есину, восхищающемуся Прустом, его стилистической новизной, изысками, «ассоциациями» и прочим, что писателю Есину, видящему во фразе, абзаце, в их физиономии — суть прозы, — не думаю, что его чарует абзац из текста того же Пруста, где понятия божественные смешаны на равных правах с понятиями обратного смысла, высокое — с низменным и т. д. Как бы ни был автор «Дневников» озабочен «формой», «новаторством», — главное для него — «суть» («Во всем мне хочется дойти до самой сути» — Б.Пастернак). И эта суть в данном случае — в этической определенности, неразмытости нравственных критериев. В этом смысле он — писатель традиционно русский.
Уже чисто русская черта — литературоцентризм, одержимость ею, этой проклятой литературой как изнурительным пожизненным бременем. В записи конца 1998 года вырывается: «А ведь и себе и всем говорю, что только ради этого и живу. Точнее было бы сказать — проживаю». Но ведь именно живет, а не занимается литературой, как на том же Западе, где литература в основном такое же профессиональное занятие, как адвокатура, медицина, бизнес и т. д.