Настал решающий момент. "Если фашистской пехоте удастся прорваться к нашим окопам одновременно с танками, бойцы, загнанные танками в щели, погибнут!" Эта мысль непроизвольно выбрасывает меня из окопа, и я, боясь, что в таком шуме командиры не расслышат мой приказ, бегу, не замечая разрывов снарядов и мин, не слыша свиста осколков и шальных пуль. На огневых позициях лейтенанта Воронова отчаянно кричу:
- Шквальный огонь по пехоте, мин не жалеть!
Не добежав до взвода лейтенанта Степанова, от резкого толчка в спину неожиданно лечу на землю. Горячая взрывная волна прошла надо мной, осколок проскрежетал по каске, комья сухой земли больно ударили по распластанным на земле ладоням. Кто-то сполз с моей спины, и я, полуоглохший, услышал словно издалека доносившийся голос:
- Простите, товарищ комроты, что так сильно толкнул.
Удивленно оглядываюсь и вижу тяжело дышащего Мишу Стогова, смахивающего пыльным рукавом ручейки пота, отчего лицо его стало как у татуированного туземца. Смущенно поглядывая на меня, Миша повторил:
- Простите, я не хотел...
"Если бы не Стогов, меня бы изрешетило осколками", - подумал я, испытывая неожиданную нежность к своему тихому и скромному ординарцу.
- Ты не ранен, Миша? - обеспокоенно спрашиваю я, не отрывая взгляда от его порванной в клочья гимнастерки.
- Нет, товарищ комроты. Вроде бы нет... - неуверенно отвечает Стогов.
Убедившись, что ординарец отделался небольшими царапинами, облегченно вздыхаю и перебегаю в окопы второго взвода, минометчики посылают по фашистской пехоте мину за миной. Они вылетают из стволов беспрерывно и рвутся в самой гуще атакующей пехоты. Вспомнив контрольные стрельбы перед отправкой на фронт, начинаю опасаться, что какая-нибудь из мин, не успев вылететь из ствола, столкнется с очередной, и кричу:
- Заряжающие, осторожнее!
Минометчики продолжают вести огонь прежним темпом.
Мне вдруг захотелось запеть от радости: вражеская пехота остановлена! Меткий огонь минометов и станковых пулеметов заставил ее залечь. Теперь надо метр за метром прочесать огнем рубеж, за которым фашисты: не дать им окопаться.
К батальонным минометам присоединяются полковые. Фашисты не выдерживают интенсивного огня. Следивший за полем боя лейтенант Степанов радостно кричит:
- Драпают фашисты, драпа-ю-ю-ут!
Лейтенант прав: фашистская пехота стремительно откатывается назад.
Однако радоваться рано. Мне даже без бинокля видно, как прорвавшиеся танки утюжат наши окопы - методично, из конца л конец, словно трактора на пахоте.
Вдруг танки, оставив окопы, двинулись на батальонные пушки, упорно посылавшие снаряд за снарядом. На ближайшее ко мне орудие шли, развернувшись веером, три танка. Временами орудие затягивала пелена дыма и копоти, однако я видел, как ловко действуют артиллеристы. Их оставалось всего двое, но они сумели поджечь один танк и открыли огонь по второму. Видно было, как снаряд, попав в его башню и выбив искру, отскочил от нее. Обходя огромную воронку, танк на миг приоткрыл бок. Этого было достаточно, чтобы артиллеристы всадили туда снаряд. Танк задымил л остановился. Но тут над пушкарями навис третий танк. Я думал, что артиллеристы попытаются спастись в укрытии, а они не сдвинулись с места и почти в упор сделали последний выстрел. Через мгновение танк подмял под себя и пушку, и бойцов. Несколько минут он крутился на одном месте, пытаясь стереть с лица земли все, что могло бы напомнить об отважных советских парнях, затем повернул в сторону холма, где находились огневые позиции минометчиков.
"Все погибло, - с отчаянием подумал я, - что делать?" В глаза бросилась связка гранат. Прежде грозная, сейчас она кажется мне игрушечной. Как вступить в единоборство с бронированным чудовищем с таким легким оружием? На словах легко, а на деле ой как не просто подбежать и бросить под гусеницу эту связку! Руки почему-то ослабли, и ноги словно ватные. "Не раздумывай, лейтенант, ведь рота на краю гибели!" - приказываю себе, хватаю гранаты и, пригнувшись, бегу к глубокой воронке на пути движения танка. Земля под ногами вскипела - бил крупнокалиберный пулемет, - инстинктивно падаю. Новая очередь просвистела над головой. Отползаю метров на пять в сторону и снова бросаюсь вперед. И снова пулеметная очередь каким-то чудом по прошила меня. Падая, краем глаза захватываю три фигурки, ползущие навстречу танку от огневой позиции первого взвода. Видимо, мысль о гранатах пришла не мне одному.
Танкисты, внимание которых отвлечено моими перебежками, не замечают смельчаков. Укрывшись в воронке, внимательно слежу за развитием событий, а минометчики с прежней интенсивностью продолжают вести огонь по пехоте.
Танк уже примерно в пятнадцати метрах от воронки, где притаились бойцы. Вот летит первая связка гранат. Перед танком взметнулось пламя. Машина вильнула влево, вдогонку ей летит вторая связка. Новый взрыв всколыхнул землю, но и он не остановил танк. Вдруг танкисты, словно испугавшись, что в многочисленных воронках таится новая опасность, попятились, развернули машину и поползли назад. Гляжу вслед удирающему танку и с досадой думаю: "Не так-то, оказывается, просто попасть связкой под гусеницу".
Внимательно осмотрев поле боя, убеждаюсь, что фашистской пехоте и на этот раз не удалось ворваться в расположение нашего батальона, а уцелевший фашистский танк уходит, прорываясь через боевые порядки первой стрелковой роты.
И в этот момент случилось что-то невероятное. На левом фланге первой роты послышалась беспорядочная ружейная пальба, отчаянные крики, и в тыл с переднего края побежали люди - прямо под пулеметный огонь, который открыли фашистские танкисты. Одни падают сразу, словно споткнувшись о невидимое препятствие, другие продолжают бежать, видимо не соображая, что бегут навстречу гибели. В отчаянии смотрю и не понимаю, что происходит. Потом какая-то неведомая сила подхватывает меня, я бросаюсь к ним, кричу во весь голос:
- Ложись! Ложись!
Люди, охваченные паникой, не слышат...
Только четыре красноармейца добрались до холма, за которым находились позиции минометчиков. Трижды выстрелив в воздух из револьвера, я заставил их спрятаться в воронке от снаряда. Прыгаю следом и обнаруживаю, что трое без оружия. Лишь четвертый крепко сжимает в руках винтовку. Тесно прижавшись друг к другу, они смотрят на меня незрячими глазами и, словно выброшенные на берег рыбы, широко открытыми ртами хватают раскаленный воздух, с шумом и хрипом выдыхают его. Впервые увидев такое паническое проявление страха, с удивлением и жалостью смотрю на них. Становится неуютно от мысли: "Неужели и со мной может произойти такое?"
- Из какой роты?
- Не знаем, - с полным безразличием отвечает крепкий, широкоплечий, скуластый пехотинец лет тридцати пяти.
- Как это не знаете?
- Да так: всех нас, вышедших из окружения, собрали и посадили в оборону, а в какой батальон и роту включили, не сказали.
Пополнение! Я вспомнил, как утром капитан Тонконоженко провел мимо меня группу бойцов и командиров на усиление первой стрелковой роты. Вот так "усилил"! Видно, людям, собранным из разрозненных частей, нельзя поручать самостоятельный участок обороны. Если их распределить по нескольку человек в каждую роту, такой беды не случилось бы. А может, наоборот, может, эти психически надломленные люди в критическую минуту вызвали бы панику среди необстрелянных бойцов? Трудно предугадать. Все познается на опыте. Сколько боев надо пройти, чтобы найти ответ на такие вот вопросы, над которыми в мирное время не задумывались. Ведь само собой разумелось, что все мы - люди долга, а значит, способны преодолеть чувство страха, не дать ему даже при смертельной угрозе перерасти в психоз, когда человек перестает быть человеком.
- Ваша фамилия? - спрашиваю скуластого пехотинца.
- Ефрейтор Васюков, - нехотя отвечает он, слегка привстав.
- Вы включены в состав первой стрелковой роты. Почему бежали с поля боя? Знаете, что за это полагается расстрел?
Ефрейтор побледнел, растерянно глянул мне в лицо, словно надеясь, что он ослышался.
- Да-да! - повторил я. - Военный трибунал за бегство с поля боя меньше расстрела не даст.
Спутники ефрейтора, до которых тоже дошел смысл сказанного, понурили головы, избегая моего рассерженного взгляда.
- Да ведь танки появились у нас в тылу! - пытается оправдать свое бегство ефрейтор. - Кто-то крикнул: "Спасайся!" - и побежал, за ним другой, третий. Ну и я...
- Во-первых, не танки, а один танк. Их больше десяти прорвалось, а уцелел один. Если бы все воевали, как вы, танки уничтожили бы батальон. Вон впереди, - показал я на позиции первой роты, - сидят вчерашние шахтеры. Это их первый бой, а они не побежали.
Беглецы молчат, опустив глаза.
- Вот что, Васюков, - решительно говорю ефрейтору, - возвращайтесь и доложите командиру первой роты о случившемся. Может, он предоставит вам возможность искупить свою вину в бою.
Лица беглецов оживились, в глазах зажглась надежда.
- Спасибо, товарищ лейтенант. - Васюков посмотрел на своих спутников. - Больше такое не повторится: умрем, но без приказа не отступим! Поднявшись во весь рост и взмахнув винтовкой, он крикнул: - Пошли! Не отставать!
Вернувшись на огневые позиции минометчиков, узнаю, что одновременно со мной навстречу прорвавшемуся танку бросились лейтенант Воронов, парторг Лысов и наводчик Павел Стеклов. Воронов и Лысов уцелели, а вот Стеклова, нашего Пашу-цыгана, танк задавил. Воронка, в которой он укрылся, оказалась недостаточно глубокой. Смотрю на изуродованные до неузнаваемости останки погибшего и вижу его мужественное лицо, горящие антрацитовым блеском глаза, черные, вьющиеся кольцами волосы, и кажется, слышу его голос, с гордостью произносящий: "Я - русский! А бабка по материнской линии из цыганского табора была выкрадена моим дедом..." Впервые увидел Павел фашистский танк и не испугался, вступил в единоборство с ним ради спасения товарищей. Спасибо тебе, солдат!
Более трех часов длилось относительное затишье. Люди занимались расчисткой и укреплением огневых позиций и укрытий, отправляли в тыл раненых, хоронили убитых. К великой нашей радости, Охрименко привез двадцать ящиков мин. Рота была готова, к новым боям.
В шестом часу вечера фашисты снова пошли в атаку. На этот раз танки следовали за пехотой, поддерживая ее огнем.
Внезапно донесся гул авиационных моторов. Из-за леса, что позади нас, выскочили три краснозвездных бомбардировщика. Скоро на луговине, по которой ползли танки, поднялись густые клубы пыли и дыма. Самолеты повторили удар, и фашистские танкисты обратились в бегство, а пехота, лишившаяся поддержки, залегла.
Однако на стыке первой и второй стрелковых рот прорвалась большая группа фашистов. Они атаковали взвод лейтенанта Николаева, оборонявшийся во втором эшелоне. Окруженные бойцы оказали отчаянное сопротивление, и это спасло минометчиков.
Первой моей мыслью было немедленно организовать круговую оборону. А как же взвод Николаева? Пусть гибнет на глазах? Нет, после такого позора нельзя жить! Собрав около трех десятков бойцов и командиров, всех, кроме наводчиков и заряжающих, которые продолжали вести огонь, и Сусика, державшего связь с капитаном Тонконоженко, бросаюсь на выручку. Рядом вижу тщедушную фигурку появившегося откуда-то Стаднюка. Пытаюсь уговорить его возвратиться к минометчикам, оставшимся на огневой позиции. Но младший политрук решительно протестует, заявляет, что его место там, где большинство бойцов роты, и, выхватив револьвер, он некоторое время бежит, не отставая от меня ни на шаг. Его обгоняют, заслоняют собой бойцы, и я теряю его из виду.