- Что с ним?
- Не знаем, сегодня сняли с поезда в бессознательном состоянии.
- Снимите гимнастерку и рубаху.
Женщина наклоняется. Я вижу ее покрытое тонкой сеткой морщин измученное лицо. Она внимательно осматривает мою грудь и вдруг бледнеет. Быстро выпрямившись, отрывисто командует:
- Немедленно в изолятор. Сыпняк...
Это было последнее слово, которое я услышал. Дальше снова провал памяти.
Прихожу в сознание от оглушительного грохота: на меня что-то валится сверху. Широко раскрываю глаза и... ничего не вижу. Обжигает тревожная мысль: "Неужели ослеп?" Лежу словно в телеге, которая подпрыгивает на ухабах. Рядом кто-то жалобно причитает:
- Ах ты, господи, несчастье какое!
Вдруг в глазах светлеет. Вижу белую гладь потолка, свисающий матовый абажур. Перевожу взгляд влево и замечаю стройную фигурку в белом халате, пытающуюся приставить к стене огромный лист фанеры. Видимо, фанера закрывала разбитое окно, из которого теперь несет холодным сырым воздухом. Откуда-то издалека доносится взрыв. Над моей койкой низко склоняется девушка лет шестнадцати-семнадцати. Я вижу ее испуганные глаза. Девушка радостно вскрикивает:
- Живы, товарищ лейтенант, живы!
- Что случилось? Где мы?
- Фашисты проклятые, опять бомбят станцию! - Огромные синие глаза девушки сужаются в гневе, она поправляет выбившуюся из-под косынки темную прядь. - Не бойтесь, товарищ лейтенант, - успокаивает она, а сама дрожит как осиновый листок, - бомбы падают рядом, а в здание не попадают...
Вид хрупкой девчушки, пытающейся ободрить фронтовика, настолько умилителен, что я не могу сдержать улыбку.
- Ну, раз вы не боитесь, сестренка, то и я не буду. А где я все-таки нахожусь?
- В госпитале. Он размещается в здании бывшей железнодорожной школы, недалеко от станции, - поясняет девушка. - Станцию бомбят почти ежедневно, поэтому и нам достается.
- Что за станция?
- Лихая.
- Тебя-то как звать-величать, сестренка?
- Марина.
- А меня - Александр... Терентьевич. Что со мной приключилось, Марина?
- Сыпной тиф у вас. Двенадцать суток не приходили в сознание, думала, и не поправитесь. Теперь, слава богу, очнулись.
Девушка продолжает оживленно щебетать, а я снова впадаю в забытье.
Так повторялось несколько раз.
Трудно сказать, сколько дней находился я в таком состоянии. Постепенно сознание становится отчетливее. Я уже реальнее воспринимаю окружающий мир, ограниченный полутемной комнатушкой изолятора.
В очередной раз пробуждаюсь от сильного озноба: одеяло сползло, а в комнате холодно. Хочу достать его, но не могу поднять руки; хочу крикнуть, а из горла, вырывается хрип. Облегченно вздыхаю, когда появляется Марина. Она укутывает меня, потом присаживается рядом и пытается влить в рот что-то горячее. Аппетита совершенно нет, запах пищи вызывает отвращение. Виновато поглядываю на сестру и отворачиваюсь...
Однажды, отчаявшись, Марина спрашивает:
- Ну чего бы вам хотелось?
Чувствуя невыносимый жар, представил, как дома в июльскую жару пил когда-то холодную простоквашу, и почти машинально шепчу:
- Простокваши...
- Достану, ей-богу, достану! - оживляется Марина. - В семи километрах отсюда живет моя подруга. У ее родителей есть корова. Сбегаю!
- Ничего себе, семь верст!
- Я мигом, одна нога здесь, другая - там, - заверяет Марина. - Ночью сбегаю, пока все будут спать.
Когда я снова прихожу в себя, то на подоконнике замечаю стеклянную банку, наполненную чем-то белым.
"Все-таки сбегала! - удивился я. - Четырнадцать километров по весенней распутице!" И вдруг с ужасом почувствовал, что при одной мысли о кислом молоке меня затошнило.
В комнату вбегает сияющая Марина. Бодрая, словно и не было бессонной ночи и четырнадцати километров бездорожья. Увидев, что я открыл глаза, радостно приветствует:
- Добрый день, Александр Терентьевич!
Она хватает банку, наливает простоквашу в кружку и подносит к моим губам, ласково приговаривая:
- Вот и простокваша! Можно покушать. - И вдруг, заметив, с каким отвращением я делаю первый глоток, горестно опускает руки: - Неужели не нравится?
Мне так жалко Марину, что я решительно говорю:
- Давайте, давайте, Марина, вкусная простокваша!
Быстро проглатываю и, обессиленный, закрываю глаза, отчаянно борясь с попытками моего желудка выплеснуть простоквашу обратно, а вскоре снова теряю сознание.
Однажды утром я впервые очнулся с почти ясной головой, но весь в поту: нательную рубашку хоть выжимай. К счастью, возле меня сидела Марина. Она сует мне под мышку градусник и тут же выбегает из комнаты. Возвращается с чистым бельем. Переодеваюсь и радуюсь, что руки уже немного повинуются мне. Впервые ощущаю голод. Марина приносит кружку крепкого сладкого чая с печеньем.
Кризис миновал. Меня переводят в общую палату. Здесь двенадцать коек. Мой сосед, маленький черноволосый человечек с ястребиным носом, улыбаясь, приветствует меня:
- С прибытием, кацо! - Приблизив лицо ко мне, доверительно шепчет: Эта койка только сегодня освободилась: твой предшественник умер. Хороший был человек...
- Ну как вы тут, Александр Терентьевич, устроились? Лучше, чем в изоляторе? - Нежный голосок Марины звучит, как пение весеннего жаворонка.
- Светлее и теплее, но не лучше, - говорю я с серьезным видом. - В изоляторе между мной и костлявой ведьмой с косой всегда бдительно стояла ты, Марина, и я не боялся ее. А теперь боюсь. Днем еще ничего, а ночью она может застать меня врасплох.
- Ну, теперь костлявой злюке с вами не справиться, - улыбается Марина, - вы стали совсем хорошим.
- Принеси мне зеркало, Марина, хочу взглянуть, какой я "хороший".
- Ладно, принесу, - обещает Марина и ласково гладит мою руку.