Василий Курочкин вспоминал, что изумительный рассказчик, друг его Максимов, без труда овладевал в разговорах любой компанией: никогда не повторялся, великолепно владел юмором и сам простодушно смеялся со своими слушателями, но, замолкнув на полуслове, мог он совершенно неожиданно для всех уснуть "каменным сном", а, поспавши немного, был снова весел, насмешлив и светел умом.
Однажды он уснул за банкетным столом - а уж тогда явилась в Россию мода устраивать пир по случаю юбилея знаменитого писателя иль обыкновенного, ничем и нигде себя не проявившего человека. Словоблудие, как и в наши времена, не знало удержу. На этот раз чествовали какого-то малоизвестного редактора третьестепенной либеральной газеты, и не столько уж его прославляли, сколько либерализм. Однако, редактор под воздействием речей и спичей уже начал верить в свою исключительность, хотя на "золотник" правды приходились "пуды" пустых комплиментов. И вот когда празднество набрало силу и мощь, шампанское лилось рекой, проснулся Максимов и говорит во всеуслышание юбиляру: "И ты веришь, что тебе говорят правду?! Неужели ты так глуп?"
В редакции "Ведомостей" помощников у Максимова почти не было, и он иногда там задерживался до глубокой ночи, когда и до утра, приходил домой под хмельком, с какими-то случайными собутыльниками, и утром сам не мог вспомнить, как оказался сей гость в его кабинете. Конечно же, семья тяготилась дурными склонностями и привычками главы дома, который не покидала гнетущая нужда. И хотя к той поре Максимов уже был довольно известным литератором, за год до смерти был избран почетным академиком по отделению русского языка и словесности Российской Академии наук, не раз и не два сиживал он на петербургской гауптвахте, где довелось побывать и подумать "о своем поведении" не одному российскому литератору. По сию пору не забыто, как молодой Лермонтов, сидючи на гауптвахте, может быть, на той же, что и Максимов, дерзко сочинительствовал, а убитая горем бабушка кормила баловня-внука не с тюремного, но непременно со своего стола, и домашние повара привозили обожаемому внуку уху из свежей стерляди, сваренную на шампанском, ростбифы, сладости. Стихи великого поэта от этого, однако, не делались сладкими, не то что в наше время - порою на одной картошке сидит поэт, а таким ли соловьем заливается, так ли восторженно славит жизнь, жену свою, дочку да березку под окном, что и удивляться только остается этакой сладкозвучно- сти "лиры".
В очередной раз на "губу" Максимов угодил за то, что объявил в своем издании панихиду по императору Александру III, который благополучно здравствовал, а надо было поминать в Бозе почившего Александра II, большими неприятностями могло это кончиться для небдительного редактора и его семьи, если бы влиятельные друзья не заступились за него.
Продолжая служить и "шебаршить", Максимов не прекращал литературной деятельности. Он пишет воспоминания о поэте Мее, Островском, о декабристах Дмитрии Иринарховиче Завалишине и о Николае Александровиче Бестужеве.
В то же время начинается увлекательный труд над "Крылатыми словами", которые первоначально печатались в журнале под названием "Неспуста слово молвится". Будучи глубоким знатоком родного языка, его ревностным охранителем, Максимов с упоением работает на будущее российской словесности.
По утверждению нашего современника, литературоведа и прозаика Сергея Плеханова, труды его, в том числе "Крылатые слова", это "настоящее противоядие от языкового бескультурья".
Тонко и глубоко понимающий родной язык, почерпнувший знания его не в одних только книгах, а в странствиях, на ярмарках, в заезжих домах, в юртах и станах кочевников, поморов, бывши участником многих исторических событий, Максимов не без оснований утверждает: "Ломало народ наш всякое горе, ломает оно и теперь, подчас крепко больно, а все же в нем еще много сил, и хватает их настолько, чтобы быть воистине великим народом".
Откровения подобного рода у нас и доныне не прощаются, немедленно зачисляют за них в шовинисты. Попадало писателю-этнографу и тогда за сермяжность, "засорение" литературного языка и прочие, так хорошо известные всякому русскому литератору грехи, Максимов хотя и тих был нравом, скромен до застенчивости, однако в работе настойчив, упрям, и продолжал упорно бороться за чистоту русского языка.
Думается, переиздание книги "Крылатые слова" в годы возрождения гражданской и национальной активности русского народа, во время, когда обюрокрачивание общества "ржавчиной" казенных словесных трюков и вывертов изрядно поразило и подточило чистый исток родного языка, опростило его новомодными словесами иностранного толка, блатным жаргоном, газетной и докладной трескотней, издание это не только полезно, но и весьма своевременно, как своевременно и возвращение к читателю самого писателя-этнографа Сергея Васильевича Максимова, почти забытого нашим "самым лучшим в мире" читателем. Впрочем, чего тут удивляться! Коли читатель наш мало знает или вовсе не знает писателей, которые бы сделали честь любой просвещенной европейской стране: Салтыкова-Щедрина, Лескова, Короленко, Писемского, Андреева, Гаршина, Мамина-Сибиряка, обоих Успенских, Курочкина, Златовратского, Помяловского и многих-многих других.
Перед тем как уйти в мир иной, никогда не заботившийся о своем здоровье и благосостоянии, Сергей Васильевич по настоянию и с помощью друзей, известных писателей и поэтов Григоровича, Плещеева, Потехина, Вейнберга, которые не оставляли его и во дни тяжкой службы в полицейских "Ведомостях", понимая, что не место красит человека, но наоборот, зная о том, что с помощью этого самого "органа" честный и добрый человек Максимов много сделал для попечения больных и бедных, искалеченных на войне и потерявших здоровье на службе людей, отправляется в Крым для лечения горловой чахотки, принимающей угрожающие формы.
Объездивший страну от северного Поморья до Каспийского моря и Тихого океана, неугомонный человек сделал крюк и заехал к своему брату, Василию Васильевичу, хирургу и профессору Варшавского университета.
В Варшаве Сергею Васильевичу стало совсем плохо. Брат делает ему блестящую операцию трахитомии и тем продляет на недолгое время жизнь писателя.
Вернувшись в Петербург, Сергей Васильевич Максимов слег окончательно ослабело и сердце.
3-го июня 1901 года он скончался.
В летнюю душную пору в Петербурге почти не оставалось почтенной публики и за гробом известного писателя Максимова до Волкова кладбища следовала довольно реденькая процессия. Но литературная общественность широко откликнулась на невосполнимую утрату. Появились некрологи в разных изданиях, подписанные Толстым, Чеховым и многими другими знаменитыми русскими писателями.
"Драгоценное свойство господина Максимова, - писал Салтыков-Щедрин, заключается в его близком знакомстве с народом и его материальною и духовною обстановкою. В этом смысле рассказы его должны быть настольной книгой для всех исследователей русской народности".
Вскоре после кончины писателя Максимова товарищество "Просвещение" предприняло издание собрания его сочинений во "Всемирной библиотеке" и выпустило двадцать томов подлинной "энциклопедии народной жизни", хотя и в двадцать томов уместилось далеко не все написанное великим тружеником и глубочайшим знатоком жизни своей страны и народа.
Но затем происходит то огорчительно-обидное, даже горькое для нашей отечественной культуры и народа явление, которое называется печальным русским словом - забвение. На много лет, на целые десятилетия драгоценное наследство писателя Максимова утрачивается народом, являясь лишь вспомоществованием в трудах ученых-словесников и "подкормкой" для богатых компиляций ловких людей, всегда густо обретающихся возле русской словесности.
"У Максимова нет последователей, и теперь в таком роде уже никто не пишет, - еще в 1907 году горько сетовал один из современников писателя. - С ним, Максимовым, последним представителем бытописательной литературы, кажется, вымирает и самый бытописательный жанр", - и далее: - "Есть что-то грустное в обезличивании народов, в том умирании индивидуальности, которая зовется цивилизациею. Но покамест нам еще дорого наше родное, Россия будет дорожить памятью писателя, который так много посвятил труда и таланта на ее изучение, особенно сумев запечатлеть в своих произведениях поэзию народных верований и русской родной жизни".
В России, как я уже писал в начале этого очерка, все идет по кругу. И вот наступило время, когда всем нам "приспичило" подумать: кто мы и откуда взялись? Наступила пора вспомнить о наших сугубо национальных делах, заново взяться за книги и труды тех, кто радел за отечество свое и, положив живот за него, успел походить и в реакционерах, и в пропагандистах проклятого прошлого. Даже такой гений, как Федор Михайлович Достоевский, побывал в оных, Пушкин печатался избирательно, так что уж говорить о "глашатаях" крестьянской старины - Есенине, Клюеве, Мельникове-Печерском или о том же Максимове.
Отечеству и народу нашему дана одна очень устойчивая особенность прозревать через беды и воскрешать самосознание с помощью родной великой культуры, когда "подходит край", когда мы зримо скатываемся к одичанию.
Так было в двадцатых, сороковых и пятидесятых годах нашего столетия, и ныне мы расхлебываем кашу духовного застоя и глубокого кризиса во всех сферах жизни. Приступила, и вплотную, пора вспомнить о духовном и культурном наследстве России - одна за другой издаются и выпускаются библиотеки, не только всегда "действующих" классиков, но и полузабытых или вовсе забытых радетелей русской культуры.
В Новосибирске вышел уже седьмой том "Литературного наследства Сибири". Стараниями и подвижничеством неутомимого человека Николая Николаевича Яновского и его сотоварищей-сибиряков Отечеству нашему возвращены и пущены в культурный обиход многие славные имена русских мыслителей, культурных деятелей, писателей и ученых: Г. Н. Потанина, В. Я. Зазубрина, М. К. Азадовского, А. Н. Сорокина, Г. Г. Гребенщикова, П. П. Петрова и многих-многих других.
В Иркутске одновременно осуществляется издание библиотек "Литературные памятники Сибири", "Сибирь и декабристы", "Полярная звезда". Здесь же, в Сибири, была в свое время предпринята и осуществлена попытка издания "Библиотеки сибирского романа", куда вошли книги и старых, полузабытых русских писателей. Правда, пухлая эта библиотека слишком загромождена толстыми современными романами "обязательного порядка", т.е., теми, которые издавались по указанию сверху. Перегруженная "правильны- ми", но серыми произведениями, библиотека не имела того значения, на которое вправе были рассчитывать издатели. Ныне в Иркутске выпущен уже третий том "Сибирской библиотеки для детей и юношества", рассчитанный на десятилетие, в течение которого выйдет 25 томов книг, состоящих преимущественно из произведений писателей-сибиряков.
Приходит пора и Максимова, вот что сообщает из Подмосковья много занимающийся наследием Сергея Васильевича Максимова, написавший о нем роман "Охота за словом" Сергей Плеханов: "К 150-летию я подготовил "Избранное" Максимова, в 1982 году - "Куль хлеба", в 1984 году - "Год на Севере"; готов к изданию сборник "По русской земле". Пытался пробить в Иркутске, в "Лит. памятниках", "Сибирь и каторгу" - но безуспешо. В Ярославле отвергли идею издания "Лесной глуши". Белорусы ("Мастацкая литература") схватились было за предложение выпустить "Обитель и житель", но потом написали, что Максимов - реакционный (?!) и потому изданию не подлежит..."
Уже в момент написания этого очерка я наткнулся на любопытное известие: в No 8 за 1986 год журнала "Наш современник" сообщается, что состоялась встреча с работниками и авторским активом "Морского сборника". Да, да, того самого!
Вот что написано в информации по этому поводу: "На журнальной полке, наверное, трудно найти второго такого "долгожителя" (даже "Вокруг света" почти на полтора десятилетия моложе). Многие и многие его собратья "юноши", если сравнить их по возрасту. С 1848 года издается журнал. И ни разу за всю историю он не огорчил читателя: не было случая, чтобы не вышла очередная, из месяца в месяц, книжка журнала. Его публикации высоко ценили Н. Г. Чернышевский и Н. В. Добролюбов. На страницах журнала выступали: Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров с циклом путевых очерков "Фрегат "Паллада", К. М. Станюкович с повестью "Вокруг света на "Коршуне"", видные флотоводцы и ученые, среди них вице-адмирал С. О. Макаров и академик Н. А. Крылов. Да, мы говорим о "Морском сборнике" - ежемесячном журнале Военно-Морского флота Советского Союза. В наши дни здесь печатаются военно-теоретические и прикладные статьи, материалы по истории флота, публицистические выступления, рассказы о матросской аудитории: моряках, ученых, судостроителях, людях многих профессий. Интерес к журналу велик не только в нашей стране, но и в доброй полсотне стран мира. Его читают, изучают, переводят..."
Очень хорошо, что сохранился журнал, сыгравший в свое время такую большую роль в прогрессивном возрождении России, объединивший талантливых русских писателей, давший направление передовой общественной мысли второй половины прошлого века, сблизил с российским простолюдьем наиболее талантливых литераторов, на долгие годы приохотил их к этнографическим поискам в родном отечестве, среди родного народа и тем самым содействовал сближению литературы с жизнью, с языком истинно народным. Наша отечественная история была бы неполной, если бы мы забыли о роли "Морского сборника" в возрождении России, какая неполная была она, когда искажались и выкорчевывались целые отрезки времени в истории нашей, замалчивались важные события и явления, надолго исключались из обихода целые литературные направления и объединения.
Когда не издается Бунин и забываются Гумилев, Павел Васильев, Борис Корнилов, Клюев, Замятин, Зазубрин, Северянин, Шмелев, Слепцов, Решетников, когда шельмуется волшебница стиха Ахматова, когда великий Есенин переходит почти в "подпольные", с помощью школьных альбомчиков и блатных глоток распространяемых поэтов, их места занимают десятки угодливых, в литературе случайных людей, пытающихся "стянуть" мысль и слово до своего уровня, и сделать литературу себе подобной.
Потоки серой литературы, кризисные застои в творчестве сделались возможными только потому, что истинно талантливое заменялось далекой от нужд и требований народа писчебумажной продукцией типа "Наша родина прекрасна и цветет, как маков цвет, акромя явлений счастья никаких явлений нет..."
Встряхнулись, огляделись, пора и делом заняться, очень трудным, восстановительным во всех сферах жизни и прежде всего духовной, ибо безмыслие приводит к забвению, равнодушию, ожирению ума, к нравственному оскудению общества. Надо воскрешать в памяти народной все то лучшее и истинное, что было свойственно истории нашей и литературе.
Сергей Васильевич Максимов - радетель слова русского, так много сделавший для своего народа, должен с полным правом и достоинством занять принадлежащее ему и никому другому место в отечественной культуре. Он его заслужил и заработал многолетним, тяжким и, не побоюсь громкого слова, неистовым трудом.
1987
И все цветы живые
О Константине Воробьеве
Судьбы человеческие, они - каждая сама по себе, хотя живем мы вроде бы сообща, и все у нас должно быть общим. Судьбы писательские и вовсе прихотливы. На моем веку произошло немало блистательных, шумных восхождений на вершины, где уж одно только сияние, благоухание, восхищение, поклонение, и вершина эта оказывается столь заманчивая и удобная, что сиднем сидит на ней обласканное новоявленное творческое диво и совсем уж не видит, что делается вокруг, в особенности у подножия вершины - кто там копошится, зачем копошится и куда это все спешат, на работу, что ли?
Однако есть писатели, напоминающие мне старательного и умного пахаря, который встает до зари и без шума, гама, показной активности и молодеческой стати делает свою трудную работу, зарабатывает свой хлеб.
Но случалось, как это ни горько признать, и поныне случается, что судьба такого вот скромного труженика не только в повседневной сложной жизни, но и в литературе проходит незамеченной не только при жизни, но даже и после смерти - и это вроде бы при всеобщем-то заинтересованном внимании к современным нашим творцам?!
Такой вот укорный пример нашему творческому коллективу и многохваленому читателю - судьба писателя Константина Воробьева, которого граждане наши, даже много и внимательно читающие современную литературу, по сию пору путают со всеми Воробьевыми, кои были и есть в литературе (а их и сейчас там до десятка), но чаще всего и совсем не знают. Упомянешь его на встрече, назовешь в числе выдающихся русских советских писателей недоумевают читатели, пожимают плечами или изумленно спросят: "Да уж не тот ли это Воробьев, что написал "Убиты под Москвой", "Крик" и еще что-то?" "Тот, тот!" - скажешь, и непременно последует: "Это ж замечательные вещи!"
Вот так: знают книги, знают повести, но не знают автора! Тоже феномен читательский, тоже загадка, и загадка тем удивительней, что не только читатели, но и многие, так сказать, "собратья по перу", "работники одного цеха" мало или совсем не знают творчества Константина Воробьева. Однако не было еще случая, чтоб, отрекомендовав кому-то книги моего, ныне уже покойного, товарища и собрата по войне и работе, я услышал бы: "не понравилось", "не показалось". Наоборот: всегда письменно или устно благодарили меня читатели за то, что открыл "замечательного художника, к стыду моему, как-то пропущенного..."
Печататься Константин Воробьев начал в середине пятидесятых годов, сперва в провинции, затем в Москве, и не где-нибудь, а в "Новом мире", где появиться в ту пору мог писатель не просто сложившийся, но и владеющий "крепким пером".
Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты в журналах и издательствах, громили беспощадно, изничтожающе, я потом узнал их, этих "закрытых" рецензентов, - громили они и меня, и в конце концов убедился, что это в большинстве своем несостоявшиеся писатели-теоретики, все и вся знающие про литературу, но не имеющие писательского дара.
Чтобы существовать самим в литературе, кормиться - им надо было оборонять себя и свое утепленное место и в первую очередь обороняться от периферийной "орды", от этих неуклюжих, порой угловатых и малограмотных, но самостоятельных и упорных, жизнь повидавших мужиков. Имеющие за плечами институтское или университетское образование, они какое-то время успешно справлялись с нашим братом, сдерживали на "запасных позициях", но когда их "скрытая оборона" была прорвана, они взялись трепать нас печатно, и доставалось нам все больше за "натуралистическое видение жизни", за "искажение положительного образа", за "пацифизм", за "дегероизацию", за "окопную правду", которую один и ныне процветающий писатель назвал "кочкой зрения", хотя сам "воевал", между прочим, в армейской газете и что такое окопы, представлял больше по кино, да и самое войну наблюдал издалека.
В особенности досталось за "окопную правду", за "натуралистическое" изображение войны и за искажение "образа советского воина" писателю Константину Воробьеву.
Но у периферийных писателей той поры, в первую голову у бывших воинов, - доподлинных фронтовиков-окопников - в конце концов образовалось своего рода товарищество, которое, как правило, начиналось с переписки, с заочного знакомства.
И мы прекрасно понимали и были единодушны в том, что когда читателя долго кормят словесной мякиной, пусть она, мякина, и о войне, у него, у читателя, появляется голодная тупость и малокровный шум и звон в голове.
Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне. (К. Воробьев уверял меня в том же.) Да и в самом деле: как иначе-то думать, если вот под песню "Клен зеленый" воюют летчики, даже не воюют, а выступают на войне: "Парни бравые, бравые, бравые!.." И так вот красиво выражаются: "Война дело временное, музыка - вечна!" И-и... взмах руки: "Кле-он кудр-рявый!.." - летят вверх эшелоны, цистерны, - "р-рас-кудр-рявый!" - и лупит в хвост удирающему фрицу краснозвездочный сокол, аж из того сажа и клочья летят! Еще раз: - "Раскудр-рявый!.." - и в землю врезается бомбовоз, разбегаются ошеломленные враги, все горит, все бежит - и как-то в кинотеатре я тоже заподпрыгивал на сиденье, и в ладоши захлопал вместе с ребятишками школьного возраста - до того мне поглянулась такая разудалая война.
Или вот еще: смертельно раненная девица поет романс: "Ах, не любил он, нет, не любил он..." - и палит из автомата по врагам, палит так много, что уж в рожке немецкого автомата не сорок, а вся тыща патронов должна быть это она, под романс-то, "красивая и молодая" заманивает фашистов в темь леса, на неминучую погибель. А там, на некиношной-то войне, на настоящей, дяди баскетбольного роста, как штангист Алексеев телосложением, раненные в живот (редко кто с этим ранением выживал), криком кричали "маму", и уж срамотища сплошная - доходило до того, что просили, умоляли: "Добейте, братцы!.."