Собственно, по этой причине я и старалась свести наше общение к минимуму. Заезжая к ней, деньги передавала у порога и, отговорившись делами, тут же сбегала, а если она ко мне наведывалась, встречала ее в дверях уже одетая и торопилась покинуть квартиру. Иногда и вовсе оставляла деньги в почтовом ящике, от которого у нее был ключ. Этот способ ей не нравился, хотя доступ к ящикам внизу никто, кроме нас с ней, Тимофея и Людки, не имел, а у них ключа от ее ящика, соответственно, не было. Почтальоны всю корреспонденцию, состоявшую в основном из счетов, закидывали в щель, предусмотрительно сделанную в двери, что Марину Витальевну, кстати, тоже беспокоило: «счета потеряются». Мне стоило больших трудов объяснить, что при автоплатежах весь этот ворох бумаг без надобности.
В общем, обращаясь к ней, я прекрасно понимала, что нарушаю привычное течение ее жизни и подвергаю себя испытаниям. Но любопытство было сильнее.
— Давайте я вам ее покажу. Ничего особенного, но меня она заинтересовала. Вот я и хотела поговорить о прежних жильцах. Можно по телефону поговорить, если вам удобнее.
— А как же записка?
— Я вам ее прочитаю.
Она с минуту размышляла.
— Я приехать не могу, у меня варенье… Приезжай прямо сейчас и записку привези.
— Хорошо. Спасибо.
Я поспешила закончить разговор, собралась за пять минут и покинула квартиру.
Жила Марина Витальевна в трех троллейбусных остановках отсюда, и я решила отправиться к ней пешком. Разомнусь, а заодно придумаю объяснение моему внезапному любопытству.
Двухподъездную пятиэтажку втиснули между особняками начала прошлого века, и была она как бельмо на глазу. Совершенно неуместное здесь сооружение, но году в семидесятом, когда строили этот дом, должно быть, считали иначе.
Набрав код на домофоне и сообщив о своем приходе, я поднялась на третий этаж. Марина Витальевна ждала меня, стоя в дверях.
Было ей лет сорок пять, выражение лица такое, словно она говорила: «Когда ж вы меня в покое оставите!»
— Заходи, Тиночка, — сказала Марина.
Я вошла, сбросила балетки, отказалась от предложенных тапочек и вслед за хозяйкой направилась на кухню. С вареньем она уже закончила. Земляничный запах еще стоял на кухне, но медный таз был убран на один из шкафов, а на столе выстроились стеклянные банки, на крышках которых Марина Витальевна фломастером написала «земляника». Должно быть, боялась перепутать.
— Вот сюда садись, — засуетилась хозяйка. — Хочешь чаю?
— Спасибо, ничего не надо.
— Ага… А где записка?
Я достала листок бумаги и протянула ей. Руки ее дрожали, что, в общем-то, не удивило. Зная ее характер, я не сомневалась: ничего хорошего она от жизни в принципе не ждет.
С минуту Марина Витальевна разглядывала записку, точно там не пара слов, а текст на три тысячи знаков. Потом взяла очки, лежавшие на холодильнике, и вновь принялась читать. Губы ее при этом шевелились, словно у первоклашки. Я приготовилась к испытаниям.
— Я ничего не понимаю, — жалобно произнесла она, положив листок на стол перед собой.
— Видите ли, 23-й дом вроде бы нежилой, а моя подруга мечтает устроить там фотосессию, вот я и подумала: может, кто-то из ваших бывших квартирантов знаком с хозяином дома?
— Какой дом? Господи, Тина, как ты меня напугала…
«Интересно, что ж такого страшного я сказала?» — очень хотелось спросить мне, но вместо этого я начала плести про подругу и фотосессию, а Марина Витальевна, сложив руки на коленях, продолжала смотреть на пожелтевший листок бумаги с таким выражением, точно перед ней устроилась гадюка.
Разумеется, я уже жалела, что пришла сюда, и тут Марина сказала:
— Теперь придется в полицию идти. Как думаешь?
Это уж вовсе никуда не годилось, и я, не сдержавшись, спросила:
— В полицию-то зачем?
— А вдруг это важно?
— Кому?
— Ну, не знаю… — Она тяжело вздохнула.
«С ума сойти», — мысленно простонала я, а вслух сказала:
— Это просто адрес, который кто-то из квартирантов записал на листке бумаги. Я сомневаюсь, что в полиции этим заинтересуются.
— Думаешь? А следователь сказал, если что-то вдруг вспомните или еще чего…
— Какой следователь? — насторожилась я.
— Фамилии я уже не помню. Шесть лет прошло.
— Стоп! — прорвало меня.
Может, прозвучало не особо вежливо, но подействовало. Марина Витальевна теперь смотрела и помалкивала, а я задала вопрос:
— Что случилось шесть лет назад?
— Как же… сестра моя пропала.
— В каком смысле «пропала»?
— В таком, — пожала плечами она. — Была и нет.
— Но… — подобное в моей голове не особо укладывалось. — Она возвращалась с работы или еще куда-то пошла? При каких обстоятельствах это случилось?
— Да никаких обстоятельств не было. Пропала, и все, до сих пор ни слуху ни духу… Такие обстоятельства.
— А почему вы решили, что записка имеет отношение к вашей сестре?
— Почерк-то ее.
— Вы уверены?
— Конечно, уверена. Почерк у нее красивый, буковки ровненькие и с завитушками. Она еще в детстве всем поздравительные открытки подписывала. Здесь видно, что спешила, но все равно буковки одна к одной.
Приподнявшись, я посмотрела на записку. Буквы действительно ровные, и завитушки присутствуют.