Доринский сожитель, вымотанный бессонной ночью, уснул не раздеваясь. А Егору хоть бы что. Облился до пояса холодной водой, помахал гантелями, и снова как огурчик. Засиделся в четырех стенах, измаялся – не то чтоб от безделья (дел-то как раз было по горло), а от монотонности и, главное, от ожидания. Безвылазно торчал в коммуналке шестой день, а звонка от Вассера всё не было. Может, и вовсе не выйдет на контакт?
Натянув майку, Егор вышел на кухню, где соседка слева, в стоптанных тапках, в застиранном халате невнятного цвета, варила щи.
– И хде ты, Зинаида, тильки таку похану капусту берешь? – лениво сказал Дорин, говоря на украинский манер. – Хоть противохаз надевай.
– Пошел ты, Степка… У тебя и так рожа как противогаз, – огрызнулась соседка, всегда готовая к отпору. – Барин нашелся – шти ему нехороши. А мой Юшка любит. Надо больному дитятке горяченького похлебать?
Егор хмыкнул – Зинкиному сыну, идиоту Юшке, было под тридцать. Ничего себе «дитятко», еле в дверь пролазит.
– Некультурная ты баба, Зинаида Васильевна. На общественной кухне матом ругаешься, живешь в антисанитарных условиях. Как только тебя в Моспищеторге держат, доверяют мороженым торговать?
Этого Зинаида ему тем более спустить не могла. Хряпнула крышкой об кастрюлю, подбоченилась и заорала таким базарным голосом, что из комнаты справа выполз Демидыч, даром что глухонемой. Тоже пожелал принять участие в конфликте. Замычал, показал Зинке кулак – проявил мужскую солидарность.
Не утерпел и малахольный Юшка. Выехал на кухню в своей каталке – огромный, с пухлой детской физиономией, на которой дико смотрелась небритая щетина. Заволновался, захныкал, принялся дергать мамку за подол: успокойся, мол. Щека у Юшки была подвязана грязной тряпкой – у идиота который день болели зубы.
Обитатели коммуналки так увлеченно собачились, что прошляпили момент, когда открылась входная дверь. Среагировали лишь на скрип линолеума в коридоре.
Оборвав на полуслове трехэтажную матерную конструкцию, Зинаида крутанулась на пятке, полусогнула колени и выхватила из-под фартука револьвер.
Демидыч в долю секунду оказался слева от двери, Юшка, опрокинув свою каталку, справа. У обоих в руках тоже было оружие. Один Егор чуть замешкался – сунул руку под мышку, а вынуть ТТ не успел.
Всё нормально, это был шеф – у него свой ключ.
– Ваньку валяете? – сказал Октябрьский. – Крику от вас на весь двор.
Старший майор на явку заглядывал три, а то и четыре раза на дню, благо от ГэЗэ сюда две минуты ходу. Был он в драповом пальто поверх формы, на голове кепка.
«Глухонемой» Демидыч, как старший группы, доложил:
– Репетируем, товарищ начальник.
– Ну-ну. Где Карпенко?
– Спит, – отрапортовал Егор. – Мы с ним полночи по легенде работали и потом еще три часа на ключе.
– Это что у вас? Щи? – принюхался Октябрьский. – Угостите?
И присел к краю стола, снял кепку.
Зина налила ему полную тарелку, отрезала хлеба. Старший майор, обжигаясь, стал жадно есть.
– Опять не спали, не ели, товарищ начальник, – укорила его Зинаида.
Грубый Октябрьский в ответ на заботу сказал:
– Кухарка из вас, Валиулина, как из слона балерина. Где вы только такую капусту берете?
Она обиженно схватила тарелку, хотела отобрать, но старший майор вцепился – не отдал.
– Прошу извинить, товарищ оперуполномоченный, – покаялся он. – Больше не повторится. А щи замечательные. Сильно горячие.
– Ну и нечего тогда, – проворчала Зинаида.
– Как у радиста голова? – спросил Октябрьский, доев. – Жалуется?
– Так ведь сотрясение мозга, средней тяжести, – встрял Юшка, не дав Егору ответить. – Боксер хренов, бил – не думал. Человека надо интеллигентно отключать, чтоб мозги не вышибить. По-умному надо бить, товарищ Дорин, а не по-еврейски.
– Чего это «по-еврейски»? – удивился Егор.
– А ты кто, не еврей разве? Фамилия самая еврейская: Дорин, Басин, Шифрин. И нос крюком.
– Нос это на ринге сломали. А фамилия у меня по месту рождения, деревня Дорино. Бабушка рассказывала, помещики такие были – Фон Дорены, что ли. От них и деревню назвали.
Октябрьский, собиравшийся прикурить, не донес спичку до папиросы.
– Как ты сказал? Фандорины?
– Вроде бы. А что?
– … Нет, ничего. – Старший майор открыл было рот, но передумал. – Ничего.
Бабушка рассказывала, что те деревенские, у кого фамилия Дорин, пошли от Сладкого Барина – жил сто лет назад такой помещик, большой охотник до баб. Но этой информацией с руководством и товарищами Егор делиться не стал – незачем.
Начальник молча курил, глядя куда-то вдаль, и взгляд у него был не такой, как всегда, – рассеянный, отсутствующий.
С группой больше ни о чем не говорил и скоро ушел – только напоследок внимательно посмотрел на Дорина, будто видел младшего лейтенанта в первый раз. С чего бы это?
Вообще-то за без малого неделю знакомства Егор уже успел привыкнуть к особенностям поведения товарища старшего майора. Необыкновенный это был человек, и вел себя тоже необыкновенно.
Например, после операции на Святом озере, когда возвращались в Москву, вдруг ни с того ни с сего заговорил по-былинному:
– Ну, добрый молодец, проси за удалую службу награду. Чем тебя уважить-одарить за то, что добыл золотую рыбку? Златом-серебром, жалованой грамотой иль шубой со своего плеча? Желай, чего хочешь.
Если честно, Егор к такому повороту событий был готов. Видел, что начальство после успешной операции пребывает в отличном расположении духа и желание продумал заранее.
– Товарищ старший майор госбезопасности, возьмите меня в спецгруппу, а? Сами говорите, война на носу, а я груши боксерские околачиваю. Не пожалеете, честное слово.
– Нет, – сказал Октябрьский, как отрезал, и у Егора упало сердце. – Нет, товарищ младший лейтенант госбезопасности. То, о чем вы просите, это не награда. Это приказ начальства, который не обсуждается, а принимается к исполнению. В штат спецгруппы «Затея» ты будешь зачислен с завтрашнего числа, вне зависмости от желания. А за сегодняшнюю операцию представлю тебя к внеочередному званию, заслужил.
– Спасибо! – подскочил на мягком сиденье лимузина Дорин. – В смысле не за награду, а за то, что берете к себе. То есть за награду, конечно, тоже спасибо, – поправился он. – Служу Советскому Союзу.
Октябрьский кивнул, не сводя глаз с темного шоссе. Машину он вел сам, шофер дремал сзади.
– Вот-вот, служи. А благодарить не за что. Беру тебя по следующим причинам. Во-первых, из-за того, что в общем и целом держался молодцом. Во-вторых, из-за того, что наломал дров: так отмолотил радиста, что его в подобной кондиции Вассеру показывать нельзя. Синяки, положим, через несколько дней сойдут, но что прикажешь делать со сломанной челюстью? В-третьих, ты обучен радиоделу. В-четвертых, благотворно действуешь на арестованного – он при тебе прямо шелковый. В общем, даю тебе ответственное задание. Будешь состоять при Карпенке. Подробности объясню позже. А с боксом, конечно, прощайся. Мало того, что тебе нос попортили, так рано или поздно еще и мозги вышибут. Мне безмозглые сотрудники не нужны.
Эх, плакал финал чемпионата, подумал Егор, но без особого сожаления.
– Товарищ старший майор…
– Ты вот что, – перебил его Октябрьский. Называй-ка меня «шеф», было в прежние времена такое обращение к начальству. Коротко и удобно. В группе меня все так зовут. Ты ведь теперь один из наших.
Так младший лейтенант Дорин, можно сказать, вышел на светлый путь, занялся настоящей работой, большим, важным делом. Пускай армеец Павлов забирает чемпионский титул даром, не жалко.
Началась новая жизнь, совсем не похожая на прежнюю. Под началом у Октябрьского служить было одно удовольствие – спокойно, весело и ни черта не страшно, кроме одного: не разочаровать бы шефа.
Вот каким должен быть начальник. Настоящий большевик, профессионал высокого класса и, что немаловажно, человек хороший. Идиот Юшка (которого на самом деле звали Васькой Ляховым), хоть в штате спецгруппы не состоял, а числился временно прикомандированным, говорил то же самое: «С вашим Октябрьским работать – лафа. Волынить не даст, загрузит под самую завязку, но и больше возможного не потребует. А главное, все знают, что он своих ребят не сдает. Если напортачишь, сам тебе башку отвинтит, но перед начальством всё возьмет на себя. Правильный мужик, сердечный. У нас в Органах злыдней полно, служба такая, а этот добрый».
Правда, насчет того, добрый ли человек Октябрьский, у Егора было сомнение – после одного памятного разговора.
В самый первый день это было, в кабинете у шефа, когда тот объяснял, как с радистом работать и почему так важно ниточку к агенту «Вассер» не оборвать.
Дорин спросил: что, если возьмем мы этого Вассера, а он упрется и говорить не станет. Ведь, судя по всему, шпион он матерый, экстра-класса.
– Яйца поджарим – заговорит, – усмехнулся старший майор. – И даже запоет, приятным фальцетом.
В первый момент Егор подумал, что ослышался.
– Что глаза вылупил? – неприязненно посмотрел на него шеф. – Методов физвоздействия пока никто не отменял. Мера эта, конечно, противная, но в нынешних условиях без нее не обойтись. О том сказано и в закрытом постановлении ЦК 10–01. – Старший майор процитировал по памяти: – «Метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод». ЦК ВКП(б) так решил, понятно? Учитывая особый накал борьбы за выживание нашего рабоче-крестьянского государства. Арестуем Вассера – адвоката вызывать не станем.
Хотел шеф продолжить инструктаж, но, поглядев на лицо младшего лейтенанта, решил эту неприятную тему развернуть, чтоб не осталось недомолвок.
– Ты, Дорин, учти: методы физвоздействия – это целая наука, построенная в первую очередь на психологии. Наши костоломы из Следственного управления ею не владеют, по себе знаю. Тут штука в том, что хорошему психологу к самому физвоздействию прибегать обычно не приходится. Достаточно, как в средние века, показать допрашиваемому орудия пытки. Только надо правильно определить, чего человек больше всего боится.
– Откуда же это узнаешь? – спросил Дорин, ободренный известием, что можно обойтись одной психологией.
– Не квадратура круга. Мужчины делятся на две категории: глаза и яйца. Настоящего мужика мордобоем или там иголками под ногти не возьмешь. Вот мой придурок-следователь об меня все кулаки отбил, палец себе кусачками прищемил, новые галифе кровью забрызгал, а ничего не добился, потому что был дубина. А пригляделся бы ко мне получше, полистал бы досье, почитал бы, сколько времени я на баб трачу – сразу сказал бы: «Враг народа Октябрьский, не подпишешь признательные показания – яйца оторву». Глядишь, я и подписал бы, что я франкистский шпион и тайный агент беломонархического центра. – Октябрьский засмеялся, глядя на застывшее лицо младшего лейтенанта. – Ну, а вторая категория – это кто ослепнуть боится. Такому человеку пригрози, что зрения лишишь, – расколется.
Егор покосился на графин – от таких разговоров у него пересохло в горле. Но налить воды не решился, не хотелось выглядеть слабаком.
– С женщинами тоже несложно. Если примечаешь, что следит за собой: причесочка там, маникюр, сережки и прочее, считай, дело в шляпе. Пригрози вырвать ноздри или отрезать верхнюю губу. Покажи фотокарточку – как выглядят женщины, с которыми это сделали.
– Но ведь гадость это! – сорвалось у Дорина. – Подлость!
Не выдержал-таки, опозорился перед шефом.
– Я тебе уже говорил. Хорошо то, что годится на пользу дела. Подлость – всё, что делу во вред. А о каком Деле идет речь, сам знаешь. Критерий в нашей работе может быть только один: целесообразность. К тому же, повторяю, – тон старшего майора смягчился, – при правильном психологическом диагнозе прибегать к таким методам необходимости нет. Если мужик не испугался «глаз-яиц», а баба отрезанного носа, нечего тратить время и силы на пытку. Это потенциальные самоубийцы или, того хуже, мазохисты – люди, которые от боли и увечий только крепче духом становятся. Про святых великомучеников вас теперь в школе не учат, а то бы ты понял, что я имею в виду.
– И что же тогда делать?
– Если есть доступ к родственникам или к предмету любви, можно попробовать психдавление. Но с нашим клиентом Вассером это вариант маловероятный. Он наверняка немец и все его дорогие родственники живут в фатерлянде. Ничего, что-нибудь придумаем. Только взять бы.
Октябрьский все не мог успокоиться – то ли тема его разбередила, то ли выражение доринской физиономии.
– После ужасов империалистической войны, а особенно после Гражданки мерихлюндии невозможны, – сказал шеф убежденно. – Как зверствовали беляки, что творили наши – этого тебе в кинофильме «Чапаев» не покажут. В жестокое время живем. И если хотим выжить и победить, мы тоже должны быть жестокими… Ладно, всё об этом. Продолжаем работать.
Такую лекцию прочел Егору старший майор в самый первый день. Вот и спрашивается, какой он после этого – добрый или злой?
Думал про это Дорин, думал и пришел к следующему умозаключению. Для своих товарищей шеф добрый, а для врагов – зверь. И это правильно. Доброта – не всеобщий эквивалент. Она, как и все на свете, понятие классовое, политическое. Что плохо для врага, то хорошо для нас. И наоборот. Чего проще?
А впрочем, сильно много времени на то, чтоб предаваться отвлеченным рассуждениям, у младшего лейтенанта Дорина в эти дни не было.
Итак, первым местом службы нового сотрудника спецгруппы «Затея» стала запущенная коммуналка на Кузнецком Мосту. Квартиру немцы выбрали толково. Четырехэтажное строение располагалось в проходном дворе, из окон комнаты просматривались все подходы. В случае необходимости можно было уйти и по черному ходу, и крышами, через чердак.
Соседей агенты Абвера тоже подобрали с умом: комната, которая предназначалась радисту, числилась за дальневосточником, служившим на Камчатке, а в двух остальных жили глухонемой старик Демидыч и мороженщица Зинаида Кулькова с сыном Юшей, великовозрастным олигофреном.
Но что немцу хорошо, то и нам сгодится, перефразировал Октябрьский известную поговорку. Близко к Лубянке? Отлично. Убогие соседи? Замечательно.
В соседних домах, по периметру двора, старший майор разместил несколько групп, работавших посменно – на случай, если Вассер вздумает наведаться лично.
Соседей Октябрьский подменил – да так, что никто этого не заметил. Глухонемого отправили в дом ветеранов (он давно этого добивался), вместо него поселили лейтенанта Григоряна, внешне похожего на Демидыча, так что и гримировать сильно не пришлось.
Мороженщице с сыном выделили из фонда НКВД отдельную квартиру на другом конце Москвы, в Усачевском рабочем поселке. Зинаидой Кульковой стала Галя Валиулина из 2-го (контрразведывательного) управления НКГБ. Женщина она была молодая, собой видная и лицом на обрюзгшую мороженщицу не шибко похожая, но зато примерно той же комплекции. Навели Валиулиной алкоголический румянец, состарили кожу, одели в Зинкины платки-халаты – если смотреть издали, не отличишь, а вблизи любоваться на нее у посторонних возможности не было: сидела «Кулькова» дома, на больничном.
Сыном-идиотом, на потеху сослуживцам, назначили опытного волкодава Васю Ляхова, тоже из контрразведки. Роль у идиота до поры до времени была простая, но скучная: сидеть у окна с обмотанной щекой и пялиться во двор. Стекло, без того грязное, запылили еще больше. Да никто из соседей по двору на окна особо и не пялился – чего там интересного.
Главная же роль – так требовало дело – досталась Егору Дорину, самому неопытному из всех.
Когда он обучался в Школе Особого Назначения, там проводился эксперимент по подготовке разведчиков-универсалов, которые могли бы существовать в одиночку, без связников и радистов. Считалось, что это сделает агента менее уязвимым. Поэтому курсанта Дорина учили работать на передатчике, чинить рацию и даже собирать ее из подручных материалов. Потом, после провала нескольких ценных агентов, идею признали вредительской: лично выходя на сеансы радиосвязи, нелегал рисковал гораздо больше, чем при контакте с радистом. Однако Егору полученные в Школе знания пригодились.
Он в два счета научился обращаться с хитрой немецкой рацией, которая оказалась не только компактной, но и удивительно удобной в обращении. Ломать голову над кодами не пришлось – Карпенко сказал, что таковых не имеет и должен работать вслепую. Шифровка и расшифровка в его обязанности не входят. Оставалось научиться подделывать почерк Карпенки – была у Октябрьского идея подготовить украинцу замену на случай продолжительной радиоигры.
Этим Егор в основном и занимался. Сидел и смотрел, как Карпенко работает на ключе. Пробовал повторить. Сначала не получалось – не успевал по скорости, все-таки уровень подготовки у Дорина был не тот, да и не практиковался давно. Просиживал у не подключенного к антенне передатчика часами. Пока пленный отдыхал, долбил ключом под магнитную запись. На третий день упорных тренировок наметился прогресс, а на пятый день выходило уже довольно похоже.
Когда не работали с рацией, Егор изучал биографию изменника родины: детство, контакты и, особенно подробно, немецкий период жизни.
Был Степан Карпенко деревенский, родом из-под Чернигова. Врал, что сын бедняка, но Егор был уверен – кулацкого рода-племени, иначе не пошел бы против своей родины. Про детство в колхозе плел такое, что оторопь брала.
Он вообще оказался брехун, причем самого подлого типа – из тех, что брешут правдоподобно, с деталями. Несколько раз Егор хотел на него прикрикнуть, чтоб перестал клеветать на советскую власть, но сдерживался. Важно было знать не правду, а то, что Карпенко натрепал своим немецким хозяевам.
Якобы у них в деревне была голодуха, люди мерли, и Степанов батька украл со склада мешок картошки. Был пойман, осужден. Ну как в такое поверить? Чтоб за паршивый мешок картошки целую семью сослали в Сибирь, в битком набитом вагоне для скота? И насчет голода, конечно, тоже вранье. Не может в советском колхозе быть голод. У дедушки Михеля в деревне лучше, чем в городе, живут – уж Егору ли не знать?
Правда, колонисты и при царе хозяйствовали крепко. Потому что непьющие и скопидомистые – типичные Deutsche Bauern.[7] И колхоз построили зажиточный, со всего Союза приезжают передовой опыт перенимать. Так ведь и хохлы пьют несильно, куркули они почище немцев, а земля у них, говорят, чистый чернозем. С чего это им голодать?
Однако не спорил с гадом – молча слушал, записывал.
По карпенкиной брехне, то есть легенде, выходило, что в первый же день после высылки он, еще пацаненок, выпрыгнул из теплушки и сбежал в лес, где прибился к каким-то «лесным» – то ли недобиткам с гражданской, то ли к сбежавшему кулачью, Егор толком не разобрал. От «лесных» попал на Волынь, к националистам-ОУНовцам. У тех были закордонные связи, и Карпенко несколько раз доставлял записки на ту сторону. Парень он был расторопный, бойкий, послали его учиться – сначала в Австрию, потом в Германию.
Спецподготовку Карпенко проходил в главном учебном центре Абвера, в Квенцгуте, где таких, как он, набирали в «Украинскую роту».
Вот про Квенцгут слушать было интересно. Судя по рассказу радиста, подготовка там во многом была похожа на ШОНовскую. Те же предметы, такие же занятия на полигонах, штурмовых полосах, учебных объектах, в тирах. Только в Квенцгуте размах был пошире. На территории имелись шоссейные и железные дороги, мосты в натуральную величину, даже макеты заводов и буровых вышек – для диверсионной практики. Курсантов учили водить все виды транспорта: и самолет, и планер, даже паровоз. Особенно впечатлило Егора, что в заливе Квенцгутского озера устроен аквариум для аквалангистов.
Без дураков готовят в Абвере агентов, ничего не скажешь.
Егор заучивал наизусть имена и прозвища однокурсников и преподавателей Карпенки, географические названия, даты. Поди знай, что может пригодиться.
А еще подолгу просиживал перед зеркалом, тренировался в украинском акценте («Та я шо? Я нишо. Я вам мамою клянуся. Того знати не можу…») и привыкал к своему новому облику.
По словам Карпенки, Вассер своего радиста в лицо не знает, но вдруг видел фотографию или имеет словесный портрет. Поэтому шеф приказал Егора загримировать.
С шикарным пшеничным чубом пришлось распрощаться – радист стригся коротко, почти налысо, оставляя всего пару миллиметров. Волосы и брови Егору покрасили в черный цвет, а брови еще и наполовину повыщипывали. Не оставили без внимания и особые приметы: соорудили розовый шрам у виска и слегка оттопырили уши.
Наверно, чудная была картина – наблюдать со стороны за двумя Карпенками, когда они сидели друг напротив друга, похожие, как родные братья: оба лопоухие, со стрижкой ежиком и разговаривают одинаково, только у одного половина лица заклеена пластырем.
Вот ведь загадка психики. Если проживешь с кем-то очень тебе неприятным, даже ненавистным, несколько дней бок о бок, в тесном общении, вдруг начинаешь замечать, что он для тебя уже не лютый враг, а вроде как просто человек. Даже жалко его становится.
Приказы Карпенко выполнял беспрекословно, отвечал на все вопросы, саботажа не устраивал, но никакой инициативы не проявлял. Если Егор ни о чем не спросит – сидит молча, опустив голову. Когда отдых – глядит в стенку. И взгляд пустой, мертвый, хрен разберешь, о чем думает. И ест так же: дочиста, но равнодушно, безо всякого аппетита. А кормили, гада, между прочим первостатейно, не то что оперативников. Полагался радисту спецпаек: икра, краковская колбаска, баночные сардины, шоколад.
– Что мы его так ублажаем? – спросил Егор у шефа в один из первых дней. – Спит на мягкой кровати, жрет в три горла, патефон вон ему притащили. Чего перед ним бисер метать? Он и так сотрудничал бы на все сто, без паюсной икры.
– Плохо понимаешь психологию, – сказал тогда Октябрьский. – Степан – человек сильный. Помнишь, как он нас с тобой чуть на тот свет не отправил? Такие люди плохо гнутся и с трудом ломаются, но уж если ломаются – то вдребезги. Тогда, на озере, мы с тобой ему характер покорежили, убили уважение к себе. От этого до самоубийства один шаг. Карпенко сейчас по кирпичику разобран, до самого фундамента. А в фундаменте у нас, людей, камни простые: страх смерти, жажда жизни. Вот чтобы он вкус к жизни не потерял, нужна хорошая жратва, мягкая перина, музыка. Это на пока. А потом мы его снова построим, этаж за этажом, только уже по нашему чертежу. Пригодится нам еще Степан Карпенко.
А времени на личное у Дорина в эти дни не было совсем. Ни минуты. Отлучаться из квартиры он не мог, дать о себе весточку Надежде возможности не было.
В больницу имени Медсантруда он, конечно, позвонил. Попросил дежурного передать санитарке Сориной, что некий Егор уехал в срочную командировку. Передали или нет, неизвестно. Большая персона – санитарка. Если даже передали, что она могла подумать?
Понятно что. Поматросил и бросил. Наплевал на ее любовь, доверчивость, душевное отношение. То-то папаша Викентий Кириллович, наверное, злорадствует.
Некрасиво выходило, не по-человечески.
Как вспомнит Егор зеленые глаза Нади, ее расплетенные волосы на подушке, тихий голос – внутри прямо схватывает. В такие минуты он говорил себе: ничего, вот возьмем Вассера, сразу поеду в Плющево. Всё объясню, всё расскажу (ну, не всё, конечно, а сколько начальство разрешит) – она поймет. Не в кабаке же гулял, Родину защищал. Между прочим, с риском для жизни.
Был у него на эту тему разговор со старшим майором.
Однажды, не выдержав угрызений совести, попросил Егор отпустить его хоть на часок. Сгонял бы на Таганку. Если б не застал Надю, хоть оставить записку.
Когда Октябрьский, нахмурившись, спросил: «Зачем?» – честно объяснил. Не врать же.
Ну, шеф ему и выдал по первое число:
– Вы из-за девчонки готовы оставить свой пост? А если именно в этот час Вассер позвонит? Удивляюсь я на вас, Дорин. Может, вам лучше вернуться в спортивное общество «Динамо»? – и прочее, и прочее.
А потом, глядя на повесившего голову младшего лейтенанта, смягчился и заговорил по-другому, не официально.
– Вот что я тебе посоветую, Егор, по-товарищески. Если хочешь в нашей профессии чего-то добиться, сердца не слушай, живи головой. Сердце – оно глупое. У многих, конечно, и голова тоже дурная, но ты-то парень смышленый. Заруби себе на носу: не увлекайся любовью. И семьей не обзаводись. Чекист, если он влюблен или, того пуще, женат, становится чудовищно незащищенным. Цельность утрачивает. Душу на две части в нашем деле не разделишь. Монахом быть незачем, это вредно для физического и психического здоровья, а вот в эмоциональную зависимость не попадай. Женщина – существо другого устройства. Ты ей никогда не втолкуешь, что долг важнее любви. Они этого понимать не умеют… – Тут Октябрьский помрачнел, будто вспомнил что-то неприятное, но тряхнул головой и продолжил уже в другом тоне. – Есть, правда, исключения. Вот у лейтенанта Григоряна с женой товарищеские отношения нового типа. Проснувшись утром, здороваются за руку. За чаем читают друг другу газетные передовицы и тут же обсуждают. В интимную связь вступают по результатам голосования. Чего ржешь? Он сам рассказывал. Если оба «за» – понятно. Если «против» – тоже. Но у них бывает, что муж «за», а жена воздержалась – тогда мероприятие проводится по сокращенной программе.
Подождав, пока Егор дохохочет, шеф снова посерьезнел:
– Если тебя такая жизнь не манит, с семьей лучше подождать. Вот победим фашистов и империалистов, тогда можно будет расслабиться. Я думаю, ждать недолго осталось – года три-четыре, максимум пять. Тебе-то что, ты молодой, успеешь, а я, видно, так бирюком и подохну.
Ага, бирюком.
Тут была такая история: 24-го числа вечером на телефонной станции проводили профилактику и вырубили все номера по нечетной стороне Кузнецкого Моста.
Октябрьский зашел, говорит:
– До полуночи не включат. Значит, Вассер не позвонит. Поехали, Егор, покормлю тебя человеческим ужином.
Проситься в увольнительную после вышеприведенного разговора Дорин не посмел. Да и лестно было с шефом вечер провести.
Поехали не куда-нибудь – в ресторан «Москва», где Егор еще ни разу не бывал. Прежняя зарплата не позволяла, а новую (ого-го-го какую) потратить случая пока не представилось.
Гардеробщик, весь в золоте, был похож на белогвардейского генерала, только со значком ударника на груди. В фойе журчал настоящий фонтан, за ним во всю стену многоцветная мозаика: «Вождь на озере Рица».
«Скоро будут ему молитвы возносить», – вспомнил Егор слова зловредного Надиного родителя.
– Что, не одобряешь? – спросил шеф, как обычно, безошибочно угадав невысказанную мысль подчиненного.
– Уж в ресторане-то зачем? – хмуро сказал Дорин.
– И в ресторане, и в бане, и в сундучке у тети Мани. – Октябрьский встал перед зеркалом, поправил галстук (он сегодня был в штатском). – Народ должен видеть своего Вождя всегда и везде. Люди так устроены, что любят не умом, а глазами, ушами, обонянием. Надо бы одеколон придумать, самый лучший, и назвать «Запах Вождя».
Шутит он, что ли, подумал Егор и тут же услышал:
– Я серьезно. Пойми ты, всенародно обожаемый вождь – требование эпохи. Так сейчас нужно. В смертельной схватке сильней оказывается та страна, которая крепче и монолитней, согласен? Ты посмотри, во всех динамично развивающихся государствах сегодня обязательно имеется культ вождя, как бы он ни назывался – фюрер, дуче или микадо. Мы все на пороге войны. Страшной войны, небывалой, на истребление. Либерализм и демократия – сладкая сказочка для жирных и беззубых. В современной войне победит общество, которое бьет кулаком, а не растопыренной пятерней, наступает не гурьбой, а стальным клином. Сколько у клина бывает вершин? То-то. Одна. И непременно стальная. Немцы сделают большую ошибку, если нападут на нас, не дожав Англию. Сначала нужно добить жирных, мягких, а потом уж сойтись сталь против стали и посмотреть, чья возьмет. Иначе затупим булат о булат, и в выигрыше окажется злато. Как у Пушкина: «Всё куплю, сказало злато».
На пороге огромного зала Егор чуть не ослеп от сияния накрахмаленных скатертей, чуть не оглох от грохота джаз-банда.
Официант повел их в самый дальний угол, но Октябрьский, поглядев по сторонам, сказал:
– Ты свою тетю из деревни сюда сажай. А нас, братец, пристрой вон за тот столик, где табличка «заказано». И давай, мечи жратву, какая получше. Коньяку «Юбилейного», двести грамм. Больше нельзя, нам еще работать.
Рука в перчатке небрежно сунула официанту в нагрудный карман целую сотенную, и минуту спустя старший майор с младшим лейтенантом обосновались в самом центре зала, а за соседним столиком (Егор так и ахнул) сидела заслуженная артистка Любовь Серова, в сопровождении двух модников с прилизанными проборами. Вблизи она показалась Дорину постарше, чем на экране, но зато и здорово красивей. В кино всё черное, белое или серое, а тут было видно, что глаза у Любови Серовой голубые, волосы отливают золотом, а губы ярко-алые. И одета – лучше, чем капиталистки в заграничной картине «Сто мужчин и одна девушка». Крепдешиновое платье с открытой шеей, жемчужные бусы, сережки капельками. Загляденье!
– Что, хороша? – шепнул Октябрьский. – Чур – моя, не встревать. Ты для нее еще зелен.
Егор только улыбнулся. Во-первых, Надя всё равно лучше, хоть у нее нет таких кудряшек и бровок в ниточку. Ну а, во-вторых, при всем уважении к шефу, надо ж реально смотреть на вещи. Это всесоюзно известная киноактриса, ее красотой восхищаются миллионы. Был бы Октябрьский при орденах, в форме с генеральскими лампасами – еще куда ни шло. А так обычный лысый гражданин.
Поймав скептический взгляд, брошенный Егором на его череп, старший майор засмеялся:
– Что, прическа моя не нравится? Волосяной покров – это атавизм. Бритая голова дышит свободней, а стало быть, шустрей соображает.
– Если атавизм, зачем вам усы? – съехидничал Дорин.
– Усы у самцов вроде брачного наряда. Знак, адресованный женскому полу: мол, интересуюсь вами и приглашаю к интимной дружбе. Вот женюсь когда-нибудь – сбрею к чертовой матери. Буду идеальным мужем.
Хоть шеф обращался к Егору, но смотрел исключительно на Любовь Серову, и та уже пару раз задержала на нем взгляд: сначала просто так, потом вроде как вопросительно.
Официант уставил стол закусками: такая-сякая икра, салаты, рыба, ростбиф, маринованные огурчики, пирожки. Егор сунул за воротник салфетку, потянулся за балыком – вдруг Октябрьский говорит:
– Вот что, Дорин. Ты человек военный, обучен есть быстро. Пять минут тебе на разграбление стола. Что успеешь слопать – твое. А потом эвакуируйся. Дуй назад, на Кузнецкий. Понятно?
Он поманил метрдотеля, передал купюру для оркестра – заказал музыку.
– Вы чего, правда, что ли? – спросил Егор с набитым ртом. – У нее же кавалеры.
– Эти хлюсты не в счет, – бросил шеф, поднимаясь и одергивая пиджак.
Подошел к соседнему столу, по-старомодному учтиво спросил:
– Граждане молодого возраста, могу ли я пригласить вашу даму на тур танго?
Егор страдальчески скривился – неохота было смотреть, как шеф получит от ворот поворот.
Один из хлюстов выразительно обвел немолодого мужчину взглядом, насмешливо бросил:
– Гражданин пожилого возраста, Любочка не расположена танцевать.
Но актриса смотрела на Октябрьского с любопытством.
– А ты, Филя, за меня не распоряжайся, – вдруг сказала она. – Отчего бы и не потанцевать?
Уплетая салат, Егор не сводил глаз с танцующей пары. Модники тоже поглядывали – сначала с развязными улыбочками, потом физиономии у них стали вытягиваться.
Старший майор так властно взял красавицу за талию, так уверенно повел ее, что их тела будто слились в одно целое. Голая белая рука словно бы сама собой скользнула по широкому плечу, обвилась вокруг крепкой шеи.
Каменная скула Октябрьского прижалась к разрумянившейся щеке актрисы. При очередном развороте Егор увидел ее рот, с закушенной нижней губой, и вдруг стало неловко, как если бы он подглядывал за чем-то, не предназначенным для посторонних глаз.
Когда музыка доиграла, шеф и его партнерша еще несколько секунд стояли неподвижно, не спеша расцепиться. Наконец Октябрьский отодвинулся, церемонно поцеловал красавице руку, сказал что-то – она кивнула. Выражение лица у нее было мечтательное, полусонное.
Увидев, что шеф ведет спутницу не к хлюстам, а к собственному столу, Егор опрокинул рюмку «Юбилейного», залпом выпил стакан боржоми и освободил шефу оперативное пространство. Пятнадцать минут спустя уже сидел на квартире, склонившись над передатчиком, стучал ключом. Вздыхал.
За все это время скомканный ужин в ресторане «Москва» был единственной отлучкой с боевого поста. Днем и ночью Егор готовился к встрече с Вассером, а тот, гадина, всё не звонил. Центральной точкой квартиры, смыслом существования всех ее обитателей был черный телефон, висевший на стене в коридоре. Иной раз, одурев от бесконечного писка морзянки, Дорин застывал в дверях своей комнаты и подолгу смотрел на молчащий аппарат.
Так продолжалось день, два, три, четыре, пять. На шестой день телефон очнулся.
Было это 26-го, в то самое утро, когда шеф отведал Зинаидиных щей.
Как ушел, началась потеха: «мамаша» стала кормить «сынка» с ложки. Егор и Демидыч-Григорян наблюдали – с развлечениями в скучной квартире было так себе, а Васька Ляхов исполнял роль идиота со смаком.
– Открой рот, горе ты мое, – сказала лейтенант Валиулина, пихая ему в рот ложку.
Юшка разинул огромную пасть.
– Теперь закрой.
Он закрыл.
– Глотай, сволочь!
Послушно проглотив, лейтенант Ляхов скорчил жалобную рожу и пожаловался:
– Ки-исло.
Немедленно получил ложкой по лбу.
– Да что я вам, стряпухой нанялась?! – вышла из роли Валиулина. – Не нравится – сами кухарничайте! Одному не так, другой кобенится! Я, к вашему сведению, кулинарных курсов не заканчивала, я специалист по внедрению!
Тут-то и зазвонил телефон – резко, пронзительно.
– Опаньки. – Васька мягко, по-кошачьи приподнялся с каталки.
– Может, опять Собес, – ровным голосом сказал Григорян (он вообще был мужик спокойный). – Давай, Галина. Действуй согласно инструкции.
Валиулина дала телефону прозвонить еще три раза, потом сняла трубку и сварливо закричала:
– Ну чего звуните? Сказано же, нету тут никаких Шмаковых. Вы какой номер набираете? Звонют, звонют!
И только после этого сделала маленькую паузу – дала звонившему вставить слово.
– А-а, – протянула она. – Так бы сразу и сказали. – И заорала во все горло. – Степа! Степа-а-а! Спишь, что ли? К телефону! Степана Карпенко просют!
Нормально, кивнул ей Григорян и движением ладони остановил Егора, ринувшегося было к аппарату: не так быстро. Шепнул:
– Вася, пометь для рапорта: 12 часов 19 минут. Давай, Дорин. Можно.
Егор набрал полную грудь воздуха, выдохнул.
– Алё, хто это?
– Здравствуйте, – произнес вежливый, немного смущенный голос. – Я извиняюсь, товарищ, если ошибка. Мне ваш телефончик в адресном столе дали. Вы ведь Степан Петрович, так? Случайно, не сын Карпенко Петра Семеныча? Мы с ним в полтавском Облпотребсоюзе работали, с тридцать второго по тридцать четвертый. Селенцов моя фамилия.
Немецкие крестьяне (нем.).