Сбоку было видно, как у старшего майора заходили желваки.
– Плохо, – сказал он после секундной паузы. – Провал. Живым не взяли. И рацию успел расколотить. На одной из машин была вмятина на бампере. Объект обратил внимание, сделал выводы. Это еще не все. Радист Карпенко, которого держали на Кузнецком, покончил с собой. Я недооценил его. В общем, кругом виноват. Готов нести ответственность.
Егор с трепетом ждал, что ответит Нарком.
В наушниках долго было тихо, от этого Дорину стало совсем страшно.
– В чем виноват? За что ответственность? – стальной нитью завибрировал далекий голос. – Радист был поручен Григоряну, он и ответит. Думаю, достаточно будет дисциплинарного взыскания. Если человек всерьез решил убить себя, помешать ему трудно. А вот вмятина на бампере – это хуже намеренного вредительства. Чей автомобиль?
– Младшего лейтенанта Лялина, служба наружного наблюдения.
– Под суд. Расстрелять. Чтоб другие помнили.
Эти слова Сам произнес без гнева, очень спокойно, даже рассеянно, будто думал о другом.
– Без нас уже расстреляли, – мрачно ответил Октябрьский.
Нарком помолчал.
– Ваш анализ ситуации?
– Скорее всего нить к Вассеру оборвана.
– «Скорее всего»? Значит, есть надежда?
– Чахлая, товарищ генеральный комиссар.
– Говори, Октябрьский, не тяни резину. Сам знаешь, как это важно.
– Первое: связной не имел возможности сообщить Вассеру о слежке. – Палец в черной перчатке согнулся. За ним последовал второй. – Второе: агент Эфир. Скорее всего используют именно его, если надо будет опять выйти на радиста – ведь про смерть Карпенки знаем только мы. Теперь третье. Вассеру без передатчика нельзя. После сомнительной истории с полыньей он все-таки рискнул, пошел на связь с радистом. Возможно, пойдет на риск и снова… Однако есть большое «но», которое превращает все эти резоны в мусор.
– Исчезновение связника?
– Так точно. Он пошел на встречу с радистом и не вернулся. Факт, как говорится, неопровержимый. Ничем не исправишь. Куда делся связной? Машина сшибла, кирпич на голову упал? Смешно.
– Значит, нужно убедить Вассера, что его связной погиб по случайности. Например, в результате дорожно-транспортного происшествия. Так?
Старший майор горько усмехнулся:
– Убедить – это чересчур шикарно. Если б Вассер хотя бы допустил такую возможность, уже хорошо. Пусть бы хоть засомневался: вдруг в самом деле случайность. И рискнул бы. Ему тоже не до жиру – связь нужна. Через посольство Вассер явно действовать не хочет. И правильно делает. Там у нас и прослушка, и Эфир, и другие возможности…
– Запасного радиста вы подготовили?
Это обо мне, понял Дорин. Сам Нарком про меня знает!
– Более или менее, – покосился на Егора шеф. – Только пустой это разговор, товарищ генеральный комиссар. Из области ненаучной фантастики. Ни на какое дорожно-транспортное Вассер не купится. Таких идиотов ни в одной разведке не бывает. Тем более в Абвере.
Нарком этих слов будто не расслышал.
– Личность связного установлена?
– Имеем паспорт на имя Селенцова Николая Ивановича. – Старший майор щелкнул пальцами, ему подали документ, изъятый из кармана самоубийцы. – 1902 года рождения. Печать, возможно, фальшивая, но штамп о прописке настоящий: улица Щипок, дом 13-бис, без номера квартиры – очевидно, индзастройка. Очень возможно, что именно там и проживает. Устроим обыск, это само собой. Только вряд ли что-нибудь найдем. Судя по повадкам, калач тертый.
– Не надо обыска. – Нарком заговорил быстро, отрывисто, словно вдруг заторопился куда-то. – Туда пока не соваться. Вообще ничего не предпринимайте. Труп связного передайте капитану Ковалеву, он получит инструкции. Засаду на Кузнецком не снимайте. А сами идите, отдыхайте. И участники операции тоже пускай отдохнут. Ночью будет много работы. И вот еще что: в девять вечера слушайте новости.
– Что? Какие новости?
– Обыкновенные. По радио, – усмехнулся голос в наушниках, и связь прекратилась.
Некоторое время старший майор озадаченно смотрел на рацию. Пожал плечами.
– Ладно, приказ есть приказ. – Он повернулся к Дорину: – Поступила команда отдыхать. До ночи свободен, потом вернешься на Кузнецкий. Извелся, поди, по своей зазнобе?
Егор и в самом деле сразу же подумал о Наде. По глазам шеф читает, что ли?
– Сегодня можно. Наведайся. Только ты, брат, похож на черта. Локоть разодран, на рубашке кровища. Щетиной зарос. Не брился, что ли?
– Не успел. Утром с рацией работал. Думал, попозже…
– Вот что, заедем-ка ко мне. Умоешься, побреешься, переоденешься. Тут близко.
Четверть часа спустя в сквере никого не осталось. Автобус с закрашенными стеклами увез мертвых, автобус с красным крестом – раненых. Сняли и оцепление.
Шоколадный «ГАЗ» Октябрьского, рыча 85-сильным мотором, понесся в сторону центра – по Метростроевской, мимо станции «Дворец Советов». За высоким забором шумели экскаваторы, там рыли котлован для величайшего сооружения в истории человечества. Через несколько лет оно вознесется над Москвой, накрыв полгорода тенью каменного Ильича. Егор задрал голову, пытаясь представить дом высотой в 420 метров.
– Почти приехали, – сказал шеф. – Вон там я квартирую, на острове.
Ну конечно, где жить такому человеку, если не в Первом доме ЦИК. В знаменитом Доме на Набережной Егор никогда не бывал – только в кинотеатре «Ударник», но знал, что здесь обитают члены правительства, военачальники, полярники, выдающиеся писатели – одним словом, лучшие люди советской страны.
Машина въехала в замкнутый двор, не по-московски чистый, аккуратно засаженный кустиками. Подъезд был просторный, у столика с лампой сидела дежурная в форме, а лифт оказался с зеркалом и ковриком. Красота!
От квартиры старшего майора Егор ждал и вовсе каких-то невероятных чудес, но напрасно. Она была, конечно, отдельная, однако этим всё роскошество и ограничивалось.
Одна-единственная комната окнами на Водоотводный канал. В ней железная кровать, платяной шкаф, голый стол с венским стулом. Что еще? Ну, кухня. Сразу видно, что заходят на нее редко, а плитой вообще не пользуются. На полке кружка, пара мисок. Больше ничего.
Зато ванная оказалась хороша: белейшая, с горячей водой. Егор побрился по первому классу. Хоть жил шеф по-спартански, но за внешностью явно следил: золингенские лезвия, специальная пена для намыливания щек, даже какой-то крем после бритья. Дорин попробовал – намазался, и лицо сразу сделалось мягкое, сочное, будто в самом деле кремовое пирожное.
– Куртку с рубашкой кинь под ванну, – велел Октябрьский. – Придет домработница, постирает. Возьми что-нибудь из шкафа, мы ведь с тобой одного роста. Бери что хочешь, кроме костюма в полоску. После отдашь.
В платяном шкафу, кроме френчей и гимнастерок, висело целых два костюма (один черный в белую полоску, другой серый, в котором шеф был в ресторане «Москва»), еще пиджаки, брюки, сорочки. Любил, выходит, старший майор принарядиться.
Серый костюм Егор взять постеснялся. Выбрал крапчатый пиджак, украинскую рубашку с вышитым воротом. Вышло нарядно. Октябрьский, во всяком случае, одобрил.
– Сей Грандисон был славный франт, игрок и гвардии сержант, – сказал он с набитым ртом. – На, пожуй.
– Спасибо. – Дорин взял с блюдца кусок крупно порезанной чайной колбасы. – Я, когда в школе «Евгения Онегина» проходили, не понял: этот Грандисон – сержант, то есть по-старорежимному нижний чин, а сам с помещицами гуляет, да еще франт. Разве так бывало?
– При Екатерине гвардейский чин считался выше армейского, на целых две ступени – для престижа. Как у нас, в Органах. Ты тоже вон младший лейтенант, а три кубаря в петлицах носишь. Так что за Грандисона не переживай, он имел полное право кадрить благородных барышень. Как и ты – в свободное от службы время. Я, Егорка, за тобой следил. Видел, что сохнешь по своей санитарке. Но ты не кис, думал не об амурах, а о деле. Это правильно. В жизни есть вещи главные и неглавные. Перепутал их местами – беда… Ну всё, хватит в зеркало пялиться, краше уже не станешь. Дуй на свидание. А я до вечера отосплюсь.
Осмелев от похвалы, Егор попросил:
– Шеф, раз вы спать будете, может, дадите машину? А то мне в Плющево. Метро, электричка – времени жалко. А?
И представил себе, как несется по Москве на 73-ем «ГАЗе», как подкатывает к дому за зеленым забором. При таком автомобиле и оправдываться легче – раз доверяют этакое средство передвижения, значит, ты и вправду человек серьезный, государственного масштаба.
– Шиш тебе, – отрезал Октябрьский. – По личным делам изволь кататься на личном транспорте. Сам так делаю и тебе советую. А пока не заработал на личный – валяй на общественном.
Егор уж и не рад был, что попросил – так разозлился старший майор.
– Ишь, завели моду. Раньше партмаксимум был, две семьсот в год, не разжируешься. А теперь, чуть кто в начальство вылез – и распределитель тебе, и оклад сумасшедший, и спецателье. Дачу мне тут выделили: зимняя, двухэтажная, с хрусталями-биллиардами, гараж, собственный теннисный корт, мать его. Посмотрел я на всё это, плюнул и уехал. Ноги моей там не будет. Я тебе вот что скажу, Дорин: фашистов-то мы одолеем, империалистам тоже свечу вставим, это ты можешь быть спокоен. Если наш советский строй от чего и рухнет, так это от жирных привычек… Ладно-ладно, чего насупился? Это ты мне на больную мозоль наступил. Всё, лети.
Насупился Егор не от тревоги за советский строй, а от мыслей о Наде. Теперь, когда до встречи с ней оставался какой-нибудь час, вдруг засвербило на душе.
Пока спускался на лифте и шел через замечательный двор, мысли были не об опасном шпионе Вассере и не о скорой войне, а обыкновенные, человеческие – впервые за всю неделю. По-человеческому выходило, что Егор Дорин поступил с Надей как последняя сволочь. За столько дней ни одной весточки.
А ведь какая девушка! Единственная на весь СССР, таких больше нет. Доверилась, душу распахнула. Тело, между прочим, тоже. А он что? Ее глазами посмотреть – предал, надругался. Подлец он получался распоследний, если с Надиной позиции.
Оправдание у него, конечно, уважительное, уважительней не бывает. Но это с государственной точки зрения. Что-то подсказывало Егору: Надя с государственной точки зрения на любовь смотреть не захочет.
Возле «Ударника» в ряд стояли таксомоторы. Не даете служебной машины, товарищ старший майор, не надо. Обойдемся личными средствами.
Пройдя мимо невзрачных «эмок», Егор приблизился к «ЗИСу», державшемуся на гордом отдалении.
– Свободен?
Окинув Дорина скептическим взглядом, шофер сказал:
– Если вы, гражданин, не в курсе, у меня авто класса «люкс», идет по двойному тарифу. Вам накладно выйдет: пятерка за посадку, каждый километр – рупь двадцать, пять минут ожидания – рупь.
Еще неделю назад младший лейтенант от таких расценок шарахнулся бы, но оклад в группе «Затея», со всеми спецнадбавками, был ого-го какой – 1200 рублей. Получку выдали в первый же день, да еще с подъемными, и до сих пор ни копейки из этой фантастической суммы Дорин еще не потратил, случая не представилось.
– Твое дело – промфинплан выполнять, а не советы давать, – поставил Егор на место нахала и плюхнулся на пахнущее новой кожей сиденье. – Мне за город, в Плющево. Давай без трепа, жми на газ.
– Понял, – кивнул водила, нисколько не обидевшись. – За полчаса доставлю. Устроит?
Пронеслись через Малый Каменный мост, только-только разогнались – и уперлись в синюю задницу двухэтажного троллейбуса, ни слева его не объедешь, ни справа. Так и ползли до самого Садового кольца. Шофер ругался:
– Скорей бы отменили двугорбых этих, ужас до чего надоели. Говорят, сам Вождь распорядился их убрать. Будто бы увидел из своего «линкольна» и выразил беспокойство – мол, не перевернулся бы на повороте, пассажиров не передавил. Заботится о простом человеке. Не слыхали такой байки?
– Не слыхал.
Егор озабоченно принюхивался к собственной подмышке. Никак потом несет. Эх, надо было не только побриться, но и душ принять.
– Останови-ка, – показал он на прямоугольник Показательного универмага, что на Добрынинской площади. – Не бойся, не сбегу. И про пять минут – рупь помню.
В парфюмерном отделе «Тэжэ» приобрел пузырек «Шипра», а еще пришла в голову хорошая идея: сделать Наде подарок.
– Какие духи самые лучшие?
– «Красная Москва», – ответил продавец. – Раньше назывались «Любимый аромат императрицы», выпущены фирмой «Август Мишель» к 300-летию дома Романовых. Тогда знали толк в красивых запахах.
Приобрел Егор монархические духи, не забыл и папашу Викентия Кирилловича – купил ему бритвенный станок «Буденновский», самый дорогой. В кондитерском взял бисквитно-кремовый торт «Заря Востока».
Перед тем как сесть в «ЗИС», хорошенько опрыскался «Шипром».
– Духовито, – одобрил водила, потянув носом. – На свидание? Понимаю. А букетик как же? Будем Рогожский рынок проезжать, туда тюльпанчики завезли, крымские.
– Букеты – пережиток, мещанство, – отрезал Егор. Мысль его посетила, неприятная: как бы этой самой «Зарей Востока» ему в рожу не засветили.
– Оно конечно, пережиток, но женщины к цветам слабость испытывают. Вот, к примеру, у меня в биографии случай был. Отдыхал я в Гагре и познакомился с одной гражданкой, зубным техником…
Под трепотню шофера выехали на Рязанку, разлетелись до восьмидесяти. За окружной железной дорогой Москва кончилась, пошли деревянные домишки с палисадниками, на едва зазеленевшем лугу мелькнуло стадо коров.
Чем меньше оставалось до Плющева, тем больше нервничал Егор. Когда же вдали показался знакомый забор, стало младшему лейтенанту и вовсе худо, хоть назад поворачивай.
– Вот же он, дом 18, улица Карла Либкнехта. Приехали, – уставился водила на прилипшего к сиденью клиента. – С вас 42 рубля 40 копеек. Не туда попали, что ли?
– Туда, туда…
Таксомоторный психолог присвистнул:
– Ясно. Предложение приехали делать, а гарантий, как говорится, нет. Ну вот что, жених. Я тебя четверть часика подожду. На всякий пожарный. Бесплатно. Если от ворот поворот – доставлю назад в Москву. Лады?
– Лады.
Выдал Егор таксисту красную бумажку в три червонца, три пятерки с летчиком. Обменялись рукопожатием.
– Ну, желаю.
Дольше тянуть было невозможно.
Набрав полную грудь воздуха, Дорин взял торт в левую руку, подарки зажал подбородком и вдавил кнопку, над которой блестела табличка «Д-р К.В. Сорин».
Ждал, что с той стороны забора донесутся шаги, и гадал, чьи – Надины или отца.
Но калитка открылась сама собой, никого за ней не было. Электричество, догадался Егор. Надя говорила, у ее папаши золотые руки.
Тут на крыльце появился и Викентий Кириллович, собственной персоной. Удивленно смотрел на дочкиного ухажера.
– Молодой человек, вы к кому?
Забыл, что ли? Не может быть.
– Это я, Егор. Здравствуйте. Надя дома?
Доктор поправил очки, спустился на две ступеньки.
– Вы? Да вас не узнать. Вы ведь, кажется, были блондин? А что у вас с ушами?
Только теперь Дорин вспомнил, что загримирован под Степана Карпенко: темный ежик, оттопыренные уши.
– Это так… – пробормотал он. – Для спектакля надо… Самодеятельность у нас.
– Ах, вы к спектаклю готовились, – сказал Викентий Кириллович голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Вы, стало быть, артист. Всецело отдались Мельпомене, забыли обо всем на свете. Что ж вы, господин артист, с Надеждой-то делаете?
– Я звонил в больницу, просил передать, меня в срочную командировку послали. Что, не передали? – упавшим голосом спросил Егор.
– Нет. Так где же вы были? В командировке или к спектаклю готовились?
Дорин только вздохнул.
– А… А где Надя?
– Ее нет.
Вот тебе и раз!
– Она в больнице? – спросил Егор, радуясь, что такси еще ждет.
– Нет.
– А где?
Папаша помолчал, глядя на несчастное лицо ухажера.
– Ладно, – сказал, – входите. Надежда скоро придет.
Сели на стеклянной веранде. Доктор покосился на торт и свертки, поморщился. Егор залился краской.
– Сердится она на меня? – не выдержал он.
– Это вы у нее сами спросите.
– Так где она все-таки?
– В церкви.
Тут насупился и Дорин – теперь оба смотрели друг на друга с неприязнью.
– Вы ее приучили в церковь ходить?
– Я.
– В Боженьку веруете. А еще ученый человек.
– Нет, не верую, – спокойно ответил доктор, будто не расслышав язвительности. – В мои времена это было немодно. Мы, студенты-медики, делились на атеистов и агностиков, с явным преобладанием первых. Но нынче времена другие, детей лучше воспитывать в вере. Нужна, знаете ли, хоть какая-то духовная опора.
Кто такие «агностики», Егор не знал и про духовную опору не очень понял, однако общий смысл был ясен – советские времена Викентию Кирилловичу поперек горла.
– Конечно, вам, дворянам, при царе лучше жилось, – сказал Дорин, понемногу заводясь – от нервов. – Чисто, сытно, культурно – за счет трудового народа.
Он ждал, что доктор от этих слов рассердится, но Викентий Кириллович снисходительно улыбнулся.
– Были среди привилегированных сословий и паразиты, но немного. Для вашего сведения, молодой человек: подавляющее большинство дворян в семнадцатом году имели это звание благодаря образованию и выслуге. Мой отец, например, родился на свет крепостным. Выучился на медяки, всю жизнь работал, дослужился до ординарного профессора. По Табели о рангах это был четвертый класс, дававший права потомственного дворянства. Всякий, кто хотел учиться и не боялся работы, мог добиться того же.
Чувствуя, что начинает злиться не на шутку, Егор решил взять быка за рога:
– Значит, самодержавие по-вашему лучше, чем социализм?
Во всем Советском Союзе вряд ли нашелся бы человек, который не испугался бы такого вопроса. Но Викентий Кириллович подышал на очки, протер стеклышко платком и как ни в чем не бывало ответил:
– Такой стране, как Россия, следовало бы пожить при монархии еще лет пятьдесят, а то и сто. Сейчас у нас, разумеется, тоже самодержавие, но совсем другой природы. Тот абсолютизм был естественный, то есть, как сказала бы Надежда, от Бога. А нынешнее самодержавие насильственное, и значит, от Дьявола.
Когда он всерьез заговорил про Бога и дьявола, Егор сразу злиться перестал. Что взять со старого человека, у которого мозги наперекосяк? И потом, настоящий контрик в открытую против советской власти агитировать не станет. Самый опасный враг – кто на словах за социализм, кто бежит, задрав штаны, впереди генеральной линии, а сам втихомолку гадит.
Своей откровенностью доктор Егору даже понравился. Опять же как-никак Надин отец.
– Вы бы это, поосторожней высказывались. А то дураков много, проявит какой-нибудь бдительность – не зарадуетесь.
Викентий Кириллович осведомился:
– Значит, себя вы к дуракам не относите? Это похвально. Знаете, Георгий, с тех пор, как умерла Анна Леонидовна, я как-то совершенно перестал чего-либо бояться. Если что, у Надежды есть ее Бог, он сироту не оставит. Имею обыкновение говорить, что думаю, и ничего, как-то сходит с рук. Правда, мой героизм недорого стоит. – Он коротко, сухо рассмеялся. – Я, простите за нескромность, лучший в России специалист по коррекции возрастных нарушений зрения.
– А? – не понял Егор.
– Ну, глаукома, сильная дальнозоркость, катаракта. Пользую самых высоких пациентов. Его высокопревосходительство Всесоюзного Старосту, светлейшего председателя Ве-Це-эС-Пэ-эС, ет цетера, ет цетера. В двадцатые годы меня за «антисоветскую агитацию» частенько арестовывали – ненадолго, до первого звонка сверху. Зато в тридцатые годы мои акции пошли вверх: стареют совпартработники, входят в возраст дальнозоркости. Скоро, глядишь, героем социалистического труда стану.
И снова затряс своей козлиной бородкой – смешно ему стало.
На улице просигналил автомобильный клаксон. Это, наверное, уже пятнадцать минут прошло, со всеми муторными паузами. Шофер решил, что предложение руки и сердца принято – поздравляет.
Только поздравлять Егора пока было не с чем. С доктором худо-бедно контакт налаживался, и смотрел он на Дорина уже не так колюче. Но решать-то не папаше. Как поведет себя Надежда – вот вопрос.
Услышав за спиной скрип калитки, Егор вжал голову в плечи и зажмурился. Вроде ждал этого момента, а все равно был застигнут врасплох.
Взял себя в руки, медленно встал, обернулся – и скакнуло сердце.
По дорожке к дому, неловко раскинув руки, бежала Надя. На голове белый платок, лицо счастливое, глаза так и сияют.
Ну и Егор, конечно, одним прыжком сиганул с крыльца, бросился навстречу.
Сшиблись так, что у обоих перехватило дыхание.
– Я…я…ты…ведь я что… – бормотал он бессвязное, да еще почему-то хлюпал носом. – Ты что ж думаешь… Никак, то есть совсем…
– Спасибо, матушка, живой, я знала, спасибо, – лепетала какую-то чушь и Надя.
Даже не целовались, просто сжимали друг друга, и Надя, пожалуй, еще сильней, чем Егор.
Он вспомнил про папашу, обернулся, но на веранде никого не было. Все-таки и у интеллигенции есть свои плюсы – взять ту же тактичность.
– Тебе остригли волосы. Ты болел. Я по всем больницам, а не нашла, – сбивчиво, но уже более понятно принялась рассказывать Надежда. – Фамилии же твоей не знаю. Только имя – Георгий. Все равно – искала, искала. У папы везде знакомые. Только тебя в больницах не было.
– И по моргам искала? – содрогнулся он, представив, через что она за эти дни прошла.
– Зачем по моргам? Я знала, ты жив. Если бы умер, я бы почувствовала. А сегодня пошла в церковь, помолилась Богоматери – и ты нашелся.
– Я не болел. Просто работа, днем и ночью. Никак не мог сообщить, честное слово!
– Не болел? Слава Богу, а то я представляла всякие ужасы. Машина сбила, и ты без сознания. Или воспаление легких, крупозное. В Московской области есть случаи брюшного тифа. А работа – это ничего, это нормально. Конечно, ты не мог сообщить, я знаю. Если бы хоть чуть-чуть мог, обязательно сообщил бы. Ты же понимал, как я волнуюсь.
Здесь с младшим лейтенантом Дориным приключилось стыдное: на глазах выступили слезы. Другой такой девушки во всем СССР (и тем более в остальных странах) не было и быть не могло, это железно.
На подобное доверие можно было ответить лишь равнозначным доверием. Он приосанился. Уже и рот открыл, чтобы сказать: «Я, Надюха, сотрудник Органов и выполняю крайне ответственное задание партии и правительства», но вспомнил про Викентия Кирилловича. Насчет Нади-то можно было не сомневаться. Кто умеет так любить и так верить, тот человек надежный. Но с кем встречается и перемывает косточки советской власти ее отец, неизвестно. Опять же, если доктору доверено оберегать зрение ближайших соратников Вождя, наверняка за ним коллеги из 5-го управления приглядывают. Как бы в донесение не попасть.
А Надежда его колебания истолковала по-своему.
Улыбнулась счастливой улыбкой, прошептала:
– Что засмущался? Я тоже знаешь как по тебе истосковалась. Пойдем.
Увела его наверх, в мезонин, и там, под скошенным потолком, он забыл обо всем на свете, а когда снова вспомнил, оказалось, что время уже к вечеру: солнце успело скакнуть к самым верхушкам деревьев и по двору прочертились длинные тени.
– Я ужасно голодная. Пойдем чай пить, – объявила Надежда.
Оделись, спустились вниз, где сидел с вечерней газетой Викентий Кириллович. Лицо у него было печальное.
Надя обняла его, поцеловала.
– Папа, я так счастлива.
– Вижу, – всё так же грустно сказал он, не поднимая глаз.
Егор на него тоже не смотрел, неудобно было.
Одна Надежда, кажется, чувствовала себя легко и свободно. Напевая, звенела вилками, расставляла посуду.
– Я сделаю яичницу и пожарю хлеб с сыром. Еще у нас есть торт. Бисквитно-кремовый? Вот здорово! А это что? – взяла она в руки красивый сверток.
– Это тебе. Духи. Дореволюционные, «Любимый аромат императрицы». – Егор покосился на Кирилла Викентьевича, но тот не смягчился, только вздохнул.
Сидеть тут с ним весь вечер Дорину не улыбалось, даже ради яичницы.
– Надь, я до самой ночи свободный. Может, съездим куда-нибудь? В ресторан можно. – И поймал брошенный поверх газеты взгляд доктора – похоже, одобрительный.
– Нет, лучше не в ресторан, а на концерт. Папа, дай-ка.
Она отобрала у отца «Вечернюю Москву». Вдвоем с Егором они склонились над разделом «Афиша». Надин локон щекотал ему висок.
– Гляди, Надь, в цирке представление «Теплоход Веселый», это по кинофильму «Волга-Волга»! Наши ребята ходили, говорят, мировой аттракцион. Там настоящий лев гоняет на мотоцикле!
– Ой, – ахнула Надежда. – Сегодня в консерватории Четвертая симфония Танеева, это такая редкость!
А Дорину было всё равно, куда идти, только бы с ней. Пускай даже на симфонию.
– Нормально. Давай в консерваторию.
– Не успеем. Там в девять начало, а сейчас уже половина.
Он небрежно пожал плечами:
– Возьмем у станции такси. В самый раз подкатим.
– Так ведь дорого же!
– Ерунда.
Викентий Кириллович кивнул:
– Вот это по-нашему, по-гусарски. Хоть ухаживать еще не разучились.
– Нет, всё равно не получится, – вздохнула Надя. – Наивный ты человек, Георгий. Билетов не достанем, даже стоячих.
– Зачем нам стоячие? – улыбнулся Дорин на «наивного человека». – Сядем в лучшем виде, на места из директорского фонда.
Она посмотрела на него с радостным восхищением, как ребенок на фокусника. Папаша тоже удивился:
– Кто вы, прекрасный юноша? Гарун аль-Рашид?
В общем, момент для, так сказать, официального представления сложился самый что ни на есть удачный. Всё равно ведь рассказать про свою службу нужно – мало ли на сколько придется снова исчезнуть. А так выйдет и эффектно, и культурно. Пускай папаша из-за своей интеллигентности и отдельной дачи сильно не задается. Егора Дорина тоже не на помойке нашли.
– Вот, – достал он из кармана красную книжечку, удостоверение сотрудника литерной спецгруппы. – С этим документом могу входить куда угодно, в любое культпросветучреждение, с правом посадки на любые места.
Первое, что заметил Егор, произнеся эти слова, – страдальческую гримасу на лице Викентия Кирилловича. С чего бы это?
Надя – та потянулась к книжечке:
– Ой, что это? Абонемент?
Он поневоле улыбнулся.
– Скорее, охотничий билет. С правом охоты на волков, которые точат зубы на нашу Родину. – И, посерьезнев лицом, объяснил. – Я, Надюша, сотрудник Органов. Всего тебе рассказать не могу, не имею права, но работа у меня ответственная, секретная. Может, в будущем придется опять исчезать без предупреждения. Так надо. Ты за меня не беспокойся, я волков не боюсь. Это пускай…
«Это пускай они меня боятся», хотел закончить он с бесшабашной улыбкой и тряхнуть чубом. Но чуба у младшего лейтенанта теперь не было, он про это забыл, и лихой улыбки тоже не получилось – с таким выражением лица смотрела на него Надежда.
– Ты чекист? – пролепетала она. – Нет, нет! Не может быть!
– Да чего ты так переполошилась? – растерялся Егор.
– У тебя фуражка с синим верхом? Ты по ночам ломишься в квартиры? Ты… ведешь допросы? – В ее глазах застыл ужас.
– Ну да, есть у меня и фуражка, только я ее сто лет не одевал, – еще пытался обратить всё в шутку Дорин. – Аресты-допросы, это больше по линии НКВД, а я служу в НКГБ…
– Это одно и то же. Папа! – повернулась Надя к отцу, голос ее дрожал. – Что я наделала! Папа!
Она бросилась к доктору на грудь и горько заплакала. Викентий Кириллович неловко гладил ее по затылку, на Егора не смотрел.
– Вы же советские люди! Не враги какие-нибудь! Что вы на меня так? – захлебнулся потрясенный Егор. – Мы под пули идем, жизнью рискуем! Чтоб вас защищать! А вы… Да вы хоть знаете, что скоро… Надя! Я же люблю тебя!
Тут она обернулась. Глаза были мокрые, но не жалобные – непреклонные:
– Уходи. Навсегда.
Еще и махнула на него рукой, будто прогоняла какую-то примерещившуюся нежить.
Этот жест был обидней всего.
Дорин вскочил из-за стола. Хотел сказать напоследок что-нибудь горькое, с достоинством, но не нашел слов. Протянул лишь:
– Эх ты…
И кубарем слетел с крыльца.
Грудь прямо разрывалась, не хватало воздуха. Споткнувшись на ровном месте, Егор не помнил, как вышел на улицу.
На столбе жизнерадостно вещал репродуктор:
– В связи с постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 23 февраля «О мероприятиях по расширению посевов и повышению урожайности кок-сагыза» многие колхозы впервые обратили внимание на узкие места в возделывании этого полезного растения…
Трясущимися руками Дорин раскурил «казбечину» и затоптался на месте – от волнения не мог сообразить, в какую сторону идти до станции. Ах да, влево.
За что? За что она его выгнала? Ведь ничего не знает, ничего не понимает! Он хотел объяснить, чуть было не разболтал государственную тайну, а она его и слушать не стала! Замахала, как на собачонку!
Он кинулся к калитке, нажал на кнопку звонка: раз, второй, третий.
Радио перешло с бодрого тона на сдержанно-озабоченный – это пошли международные новости:
– На греческом фронте английские имперские войска продолжают отступать, неся тяжелые потери… Ряд членов английского парламента требует в ближайшее время открытия дебатов по вопросу о военном положении. По сообщениям корреспондента Юнайтед-пресс, в Лондоне циркулируют слухи о предстоящих изменениях в составе кабинета министров…
Наконец открыли.
В проеме стоял Викентий Кириллович.
– Зря стараетесь, молодой человек. Надежда к вам не выйдет.
Ни враждебности, ни настороженности в лице доктора не было – лишь печаль и, пожалуй, сочувствие. От этого Егор сразу как-то сник, и возмущение поувяло.
– Плачет? – тихо спросил он.
– Хуже. Молчит.
– Викентий Кириллыч, ну объясните хоть вы ей. Я же не гестаповец какой, я Родину защищаю! Чего она? Будто я из чумного барака!
– Если б вы болели чумой, она бы вас лечила… – Доктор снял очки, помял переносицу. – Послушайте, молодой человек, в вас есть что-то симпатичное… Во всяком случае, вы не похожи на других. Может быть, пока не похожи. Послушайте моего совета: идите, живите своей жизнью, а Надежду забудьте. Она в покойницу-мать, для нее есть только белое и черное, оттенков серого она не различает. Право, уходите. Целее будете.
С этими словами, смысла которых Егор не очень-то понял, Викентий Кириллович захлопнул калитку.
После международной обстановки голос в репродукторе должен был снова повеселеть – в конце выпуска обычно шли новости культуры. Но диктор вдруг выдержал паузу и заговорил строго и скорбно, как если бы умер кто-нибудь из членов правительства или разбился самолет.
– Сегодня в четырнадцать часов пятьдесят минут на Крымском мосту произошло трагическое происшествие. Трехтонный грузовик «Мособлстройтреста», не справившись с управлением, врезался в двухэтажный троллейбус маршрута «Б», который упал в воду. Из Москвы-реки водолазами извлечено 83 мертвых тела, которые доставлены в Первую Градскую больницу. Для родственников запросы по телефону В1-96-54.
Вот уж беда так беда, подумал Егор. Что его любовные терзания по сравнению с такой ужасной катастрофой? 83 человека! Битком набитый троллейбус, все едут по своим делам, умирать никто не собирается. А тут удар, треск, крики. Всплеск, жадное бульканье речной воды… Бр-р-р.
Первым делом Егору, конечно, вспомнился рассказ таксиста – насчет двухэтажных троллейбусов. Вождь глядел как в воду, причем в самом буквальном смысле.
Но в следующую секунду младший лейтенант похолодел. Нарком говорил шефу о дорожно-транспортном происшествии и велел слушать девятичасовые новости!
Тук-тук-тук-тук-тук, мелко заклацали зубы.
«Казбечина» упала на землю, рассыпались мелкие искры.