- А где вы учились?
- Ах, - вздохнул Отто, - где угодно! Но в основном по учебникам. Ваших я не допрашивал. Говорю сразу, потому что, мне кажется, при виде немца моего возраста вы непременно думаете: "А что он делал тогда?" Я прав?
- Правы, - согласился я. - Некоторые из моих военных воспоминаний я не желал бы спроецировать на вас.
- Что вы можете помнить? - Отто говорил неспешно, рассудительно. - Вы делаете чужие воспоминания своей памятью. Чужую ненависть своей злостью. Мне Виктор сказал, что вы хотите фильм сделать про чужую и про свою память, про то, как все памяти спутались. Я прав?
- Правы, - снова согласился я.
- И вы решили сеять знание о том, что сами еще не познали?
- Есть болезни особенно опасные для неграмотных людей. Фашизм, к примеру. Я вполне серьезно считаю, герр Отто, что фашизм начался с сожжения книг на площадях Германии, с убийств невинных людей в стране. Имею в виду эту политическую шизофрению не как философию, а как систему руководства к действию. Мы у себя в стране воспринимаем фашизм как несчастье, хлынувшее на нас потоками крови и огня. Оно ведь вызрело в вас, внутри, необходимы были дикие люди, дабы принять религию дикарей. Я вас не обижаю?
- Почему же? Я радиожурналист и считаю своей обязанностью нести информацию. Но о чем? Вы свои представления о Гитлере и его компании хотите распространить на этих людей? - Отто сделал широкий жест, обведя рукой вестибюль "Макс Резиданс".
Виктор допил вторую банку пива и обратился ко мне мимо своего немецкого друга:
- Живи! Живя, забывай! Вот я умираю, Отто выдержал два инфаркта. Живи и дай жить другим, потому что мы все вымрем от твоих детских воспоминаний. У меня их нет, дым, да и только, я умираю счастливый! Пушки долбали по нас вслепую, но мы уцелели!
- Извини, - вмешался я. - Это молнии бьют вслепую. А пушки, бомбардировщики, пулеметы снабжены прицелами. Это не война вообще. Я хочу создать фильм и о том, почему вы с Отто проиграли войну, а я выиграл. У нас были разные войны. Я хочу рассказать всем, как мы воевали, а вы хотите, чтобы никто не знал, как это было. Ты, Виктор, своей выиграть не мог, ты всегда рассчитываешь на милость победителей! Но если бы победил Отто, у меня уже не было бы ни страны, ни дома, ни города. И неизвестно еще, жил бы я. Понимаете, в чем дело: я не собирался выигрывать войну, чтобы стереть с лица земли дом и род немцев. А Отто сражался за то, чтобы моего духа на свете не осталось. И надо бесконечно рассказывать о том, как он проиграл войну и его коллеги проиграли, и про то, какой гадине мы сломали хребет!
- Я не проигрывал, - сказал Отто, - войну проиграли и подписали акт о капитуляции от моего имени. А Виктор...
- Виктору хуже всех, - сказал я. - Таким всегда хуже всех. У него нет даже потерянных территорий. А в случае победы нет обретенных. Мы с вами лицом к лицу, а он между жерновами.
- Ты был на площади у Военной школы? - пьяно протянул Виктор. - Там, между ЮНЕСКО и той самой Эколь милитер, сидит нищий и просит, чтобы ему подали в память о битвах, в которых он участвовать не мог. Он не помнит, но напоминает другим! Как ты...
- Неправда, - сказал я. - Я помню и помнить буду. Даже то, что он, Отто, предпочел бы забыть.
- А я хотел увидеть представителя поколения, кото рое не стреляло по мне. - Отто хлебнул из банки.
- Мое поколение стреляло. Но дело даже не в том, скольких мы застрелили.
- Ладно, - сказал Отто, - не распыляйтесь. Давайте запишем нашу беседу о мире, о том, что все-таки все забыто, а кто прошлое помянет, тому глаз вон. По-вашему этот тезис звучит так?
- Не так. И я не дам вам интервью, которое вы хотите получить етоль настойчиво. А если дам, вы его не пустите в эфир.
- Пущу! - хлопнул Отто ладонью по столу. - Еще и напомню сценку из любимого русскими читателями Ремарка. Помните, там есть эпизод, когда два солдата из враждующих армий оказываются в общей воронке? Представьте, что это мы с вами, и я спрошу у вас перед микрофоном: что бы вы сделали?
- А война продолжается?
- Продолжается.
- Значит, я бы выстрелил в вас. Вплотную, в одной воронке, а стрелял бы!
Я встал, оглянулся: бар незаметно опустел, пока мы разговаривали, и я вышел в солнечный и такой светлый Париж, словно тому хотелось сегодня быть особенно красивым. Если бы война закончилась иначе, не было бы ни этого неба, ни Киева, ни Парижа, это уж точно. И меня бы не было. И никого из моих родственников. В том, что я воспринял и воспринимал Победу как личное счастье, было очень много от ее высокого смысла; своим содержанием все главные операции Красной Армии были направлены на то, чтобы спасти лично меня. Первый же наш солдат, которого я увидел в только что освобожденном Киеве, подхватил меня черными хлебопашескими руками, подбросил и закричал: "Не бойся!" Если бы Отто остался в Киеве, меня бы на свете не было.
А Париж? Меня даже оскорбило то, что Париж, кажется, был одинаково безразличен к Отто и ко мне. Нельзя так: у Парижа должна быть прекрасная память, он обязан помнить, он ведь великий город...
Прошу вас, не заставляйте меня возлюбить врагов моих, потому что я не верю во всепрощение. Всем, кому я смог простить, простил. Все, кто провинился лично передо мной, никакой жажды мести не вызывают во мне. Я стремлюсь разделить зрячую жажду справедливости и слепую жажду мести: слишком это опасное умение - забывать о пережитом.
Рыжий комендант из фильма Рене Клемана, с воспоминания о котором я начал, и взаправдашний эсэсовский комендант Парижа кричали в телефон: "Горит ли Париж?" - а ему удалось уцелеть; в спасенных же городах кто любит вспоминать про пожарища?
Наискосок от моей гостиницы на траве за решеткой покачивалось нечто металлическое, подаренное американским скульптором Кальдером ЮНЕСКО. Нечто металлическое называлось "Мобиль" и было похоже на оголенный взрывом каркас дома.
Но дом был цел. Треугольник ЮНЕСКО стоял на травке среди парижской архитектурной старины, будто девушка в мини-юбке среди манекенов, наряженных в кринолины. А на углу, между ЮНЕСКО и стеной Военной школы, на складном стульчике подремывал нищий. "Меня ранили под Верденом", - было написано на табличке у кружки для подаяний. Неужто на самом деле под Верденом? Тогда это уже не Отто, а его отец мог ранить нищего. Если, конечно, тот не врет, что его ранили так давно. Хорошо, что старая любовь не ржавеет, плохо, что старые раны так болят.
Я подошел к нищему и бросил ему в кружку восьмиугольную двухфранковую монету. Монета звякнула о медяки - больше чем полфранка никто сегодня не подал. Нищий среагировал на звяканье и поднял на меня стеклянные, абсолютно пустые глаза сумасшедшего.
- Спасибо, месье, - сказал он без всякой интонации. - Вы еще слишком молоды, чтобы знать, что такое война.
ПАМЯТЬ. (По журналу "Вопросы литературы", 1985 год, № 1.)
Кинорежиссер Г. Чухрай рассказывал, что, когда создавал свою "Память", документальный фильм о Сталинградской битве, он стоял на площади Сталинграда в Париже и брал интервью у молодых людей. Два человека прошли, пожав плечами, сказали, не знают, что это такое - Сталинград. Следующий сказал, что это, кажется, город в России. А парочка на вопрос, что для них означает Сталинград, ответила, что это что-то военное, далекое, "вроде Фермопил", и ушла, улыбаясь...
ПАМЯТЬ. (Сообщение западногерманского агентства ДПА.)
"Федеральный канцлер Г. Коль против пышных празднований 40-й годовщины капитуляции германского рейха, объявленной 8 мая 1945 года. Представитель правительства Бёниш, выступая в Бонне, подтвердил, что канцлер считает более уместным проведение торжественной церемонии без лишнего шума. "Тихая молитва больше подходит для дня памяти об этой ужасной войне, жертвами которой стали миллионы убитых со всех сторон", - заявил Бёниш".
ПАМЯТЬ. (Сообщение газеты "Правда" о пресс-конференции президента США Р. Рейгана 26 января 1985 года.)
"...ему был задан вопрос:
- Господин президент, поскольку вы поедете в Бонн незадолго до годовщины Победы над нацизмом в Европе, хотели бы вы продлить свое пребывание в Европе, чтобы отметить эту годовщину и, возможно, отметить ее вместе с русскими?
- Я надеюсь, - холодно ответил президент, - что во всем мире годовщина окончания второй мировой войны не выльется в празднование победы... Я надеюсь, что мы признаем теперь эту годовщину днем, положившим начало демократии, свободе, миру и дружбе между бывшими врагами".
ПАМЯТЬ. (Из записей, сделанных Александром Довженко в 1945 году.)
"Хотят забыть, не замечать нас. Потому что мы им не нравимся органически, они хотят, чтобы нас не было в их сознании. Они вытесняют нас в подсознание... Старый мир боится нас".
На этот раз все было наоборот, потому что Отто был пьян, а Виктор с Иваном Спиридоновичем трезвы. Разговор велся без предисловий, тезисы формулировались впрямую: Отто, так умело обкладывающий ваткой острые углы, к которым он намеревался подвести партнера, на этот раз даже не притворялся деликатным дипломатом. Может быть, повлияло выпитое, а возможно, выговор со службы, полученный накануне по телефону.
- Начнем-ка с тебя! - сказал Отто и положил на стол микрофон с прищепочкой, из тех, что цепляются куда угодно - к воротнику, лацкану, галстуку - и не мешают.
Иван Спиридонович задумчиво поглядел на аппаратик, шевельнул бородой и повел взглядом вокруг стола, еще раз поздоровавшись с Отто и с Виктором. Подышал на микрофончик, взял чашечку с кофе и неспешно заметил:
- Книжниками стали мы. Слово живое позабыли. Пленочки все, кассеточки, а прийти к человеку и по душам поговорить с ним с глазу на глаз и некому.
Виктор широко улыбнулся и прижал к столу ладонь Отто, собравшегося вмешаться. Взглянул на бородача и вежливо обратился к тому:
- Зачем вы, Иван Спиридонович, дурака валяете? К чему вся эта трепотня про кассеточки с пленочками? Вы ведь прекрасно знаете, что от вас требуется, и, судя по всему, вознамерились набить себе цену. Или как понимать вас?
- А вот так, - произнес господин писатель, ставя опустевшую кофейную чашку на блюдечко, и указал на Отто: - Он же ко мне на "ты", на ступенечку ниже себя ставит в иерархии. Вот вы считаете, что я здесь, с вами, вы мне кофе поставили и водки пообещали, так я раб ваш?
- Ну что вы, Иван Спиридонович, - пьяненько вздохнул Отто и возвратился к хорошим манерам, - и в мыслях не было вас унизить. Как можно унижать такого человека?! Обидишь вас ненароком, унизить попробуешь, так вы куда-нибудь съедете. Кстати, куда вы думаете податься, если вам и здесь надоест?