…ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие.
Иерусалим, Меа-Шеарим
— Что значит «это не выдумка»? — сказал Рэнд в трубку, сдерживаясь, чтобы не закричать.
Он стоял посреди захламленной гостиной в меблированной квартире, где они с Трейси жили последние несколько месяцев. Две спальни, ванная. Кухня размером с чулан. Но местоположение, к северу от Яффского шоссе, в квартале Меа-Шеарим, населенном ортодоксальными евреями, было трудно переоценить. Меа-Шеарим — буквально «сто ворот» — был основан в 1873 году иудеями-ортодоксами, и это было второе поселение, созданное за пределами городских стен Иерусалима, в котором изначально жили сто семей. И по сей день эта община строго придерживается ортодоксальных взглядов. На ее территории десятки крошечных синагог. Дороги, ведущие в квартал, во время Шаббата перегораживают, а на стенах домов висят плакаты с цитатами из Торы о том, что женщины должны одеваться подобающим образом.
Хотя Рэнд и Трейси поселились в довольно старом доме, вокруг было чисто и безопасно. Они обосновались в двух кварталах от Старого города, и до любого кафе или магазина можно было дойти пешком. Да и Музей Израиля — в каких-то полутора километрах.
Все эти месяцы после раскопок усыпальницы Каиафы прошли как в тумане, правда по большей части радужном. С тех пор как Рэнд уехал из Тель-Мареша, он не прикасался к алкоголю, да ему и не хотелось выпить, не считая того дня, когда пропала Трейси. Все исследования оссуария Каиафы и свитка Никодима, как он теперь его называл, указывали на одно и то же. Анализ на масс-спектрометре дал интервал времени, на пятьдесят лет перекрывающий предположительный период жизни Каиафы. Лингвисты сошлись на том, что надпись на оссуарии и текст на свитке абсолютно аутентичны. Некоторые даже провели повторное остеопатическое исследование фотографий скелета, которые по просьбе Рэнда первой изучила Надя Станишева. Они подтвердили ее предположения о возрасте и других характеристиках умершего, что свидетельствовало в пользу того, что Рэнд действительно нашел кости человека, две тысячи лет назад возглавлявшего судилище над Иисусом!
Рэнд написал две статьи и послал их в научные журналы по рекомендации Игаля Хавнера. До публикации оставалось еще несколько месяцев. Рэнд давал интервью газетам и телекомпаниям, но не всем без разбору. Шли недели, а его имя и фотография по-прежнему мелькали в журналах, газетах и телепередачах на английском языке — конечно же, в связи с обнаруженной усыпальницей Каиафы и найденным в ней письмом Никодима к Каиафе, первым документальным доказательством существования обеих легендарных личностей.
А потом — тишина. Так же быстро, как началось, все и закончилось. Ажиотаж вокруг его открытия иссяк. Журналисты, ученые, чиновники, коллеги перестали звонить.
Рэнд пришел в замешательство. Он анализировал все, что он где-либо сказал или написал, размышляя, удалось ли ему объяснить, насколько важное открытие он сделал. Но в своих научных статьях он как раз подчеркивал огромное значение находки оссуария и свитка: ведь если первосвященник, который не просто участвовал, но возглавил суд над Иисусом, уверовал в воскресение Христа, то нет никаких причин сомневаться в том, что все описанное в Новом Завете произошло на самом деле! Но на ученых, похоже, произвел впечатление лишь факт, что американский археолог обнаружил документальное свидетельство того, что Каиафа и Никодим реально существовали, а журналистов, по-видимому, интересовали лишь драматические подробности самого процесса археологических раскопок. Ни тех ни других совершенно не занимало то, что, по мнению Рэнда, являлось главным следствием обнаружения свитка и изучения его содержания.
Рэнд решил исправить дело и стал говорить ученым и репортерам газет о том, что он называл «истинной историей». Несколько раз пытался напечатать статьи в «Нью-Йорк таймс», лондонской «Таймс» и израильской «Гаарец». Контакты журналистов предоставил ему Игаль Хавнер. Сейчас, например, он говорил по телефону с неким Вэнди Барром из «Вашингтон пост».
— Воскресение Иисуса — не такая уж новость, — заявил Барр после того, как объяснил Рэнду, что не видит смысла рассказывать читателям что-то еще, кроме самой истории обнаружения гробницы.
— Не такая уж новость? — не без иронии переспросил Рэнд. — Для верующих — может быть. А как же миллиарды остальных людей?
— Я журналист, а не проповедник. Вам лучше позвонить Билли Грэхему.
Рэнд взялся за лоб. Это был тупик, и он понятия не имел, куда двигаться дальше. Судя по мертвой тишине на том конце линии, Барр уже все сказал. Рэнд попытался подойти к вопросу с другой стороны, когда в комнату вошла Трейси.
— Пап, мы можем поговорить? — спросила она.
— Не сейчас, Трейси. — Рэнд повернулся в ее сторону, чтобы она увидела прижатый к его уху мобильник.
— Ой, извини. Не знала, что ты говоришь по телефону.
— Вы меня слышите? — окликнул Рэнд журналиста.
— Да, но я уже собирался повесить трубку. Я очень занят. Извините, ничем не могу вам помочь.
— Послушайте, давайте посмотрим на это дело с другой стороны, — настаивал Рэнд. — Если бы нашлось письменное признание стрелка, который прятался за зеленым пригорком,[55] вы бы на это клюнули?
— Это большая разница.
— В чем же она?
Вэнди Барр шумно вздохнул.
— Убийство Джона Фицджеральда Кеннеди не имеет никакого отношения к религии и вере. Это простая и понятная история.
— Об этом я вам и толкую, — не сдавался Рэнд. — Обнаружение усыпальницы Каиафы и свитка Никодима превращает рассказы о воскресении Иисуса в исторический факт… простой и понятный, как вы только что сказали. Этот свиток меняет все. На самом деле он куда важнее, чем стрелок за зеленым пригорком, потому что имеет отношение ко всем людям на планете, ко всем без исключения, понимаете?
— Боюсь, что нет. Все равно это вопрос веры. У вас своя вера, у меня своя. Так есть, и так будет всегда, — ответил Барр.
— Поправьте меня, если я неправильно понял. Вы говорите, что, поскольку потрясающее открытие, которое я сделал, касается Иисуса, факты не имеют значения?
— Ну, думаю, для некоторых имеют, — нехотя согласился Барр.
— Но не для вас? — уточнил Рэнд.
— Как я уже сказал, я журналист, а не проповедник.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Все пошло не так с самого начала.
За последние несколько часов Каиафа и большинство членов Синедриона выслушали огромное количество свидетелей, и их поток не иссякал. Свидетелей вызывали члены Совета и их слуги. К исходу ночи Каиафа устал до изнеможения.
— Ты знаком с Иешуа, рабби из Галилеи? — спросил Елеазар одного из свидетелей, человека, которого поднял с постели его дядя, член Совета.
— Я слышал его проповедь в Храме, — кивнул тот.
— И?
— А что еще вы хотите услышать?
— Мы ничего от тебя не хотим! — прорычал Елеазар. — Мы книжники и священники Израиля! Мы ищем истину!
— Ах вот чего вы хотите! Тогда я буду говорить только правду, если вы ищете именно ее.
— Кое-кто говорит, что он нарушал Шаббат, — сказал Елеазар.
— Об этом я ничего не могу сказать. — Допрашиваемый почесал заросший бородой подбородок.
— Некоторые говорят, что он исцелял в Шаббат…
«Свидетель» пожал плечами.
— Может, он и вытащил вола из канавы в Шаббат. Не знаю. Не видел ни того ни другого.
Елеазар бросил гневный взгляд на этого человека, который прекрасно понимал, что хочет от него священник. Работать в Шаббат — смертный грех по Закону Моисееву, но Закон также предписывает и милосердие к другим, даже к скоту. «Свидетель» говорил теми же словами, что и рабби, приводивший фарисеев в бешенство. Он ушел, но были и другие.
Приближалось утро, и бесконечные допросы уже стали вызывать раздражение у Каиафы. Совет не мог, как было положено по Закону, найти двух надежных свидетелей преступления, чтобы совершившего его можно было приговорить к смертной казни. Один «свидетель» утверждал, что рабби выражал презрение к первосвященнику, но не нашлось другого, который мог бы подтвердить его слова. Каиафа и сам в это не верил.
— Властители Израиля, — начал первосвященник, когда эта бессмысленная ночь подошла к концу. — У нас нет ничего, что мы могли бы предъявить этому человеку в качестве обвинения.
— Ерунда! — крикнул фарисей Исаак. — Мы знаем, что он трудился в Шаббат и всуе произносил Имя! И то и другое заслуживает смерти!
— Как же тогда могло произойти, что среди всех этих людей мы не смогли найти двоих, утверждающих одно и то же? — возразил Каиафа.
— Я сам буду обвинять его! — крикнул Вениамин Еммаусский.
— Ты хочешь быть свидетелем и судьей одновременно? — удивился Каиафа. — И ты погрешишь против истины, чтобы защитить ее, Вениамин?
Тут Каиафа увидел входящего Малха. Кивнул слуге, и тот приблизился.
— Рабби здесь, — прошептал Малх. — Они доставили его из дома Анны и отвели в подземелье.
Каиафа кивнул.
— Останься. Я скажу, когда послать за ним.
— Властители Израиля, мы слышали двух свидетелей, сказавших одно и то же, — провозгласил Елеазар.
— Когда же это было? — изумленно спросил Каиафа.
Елеазар скривился, понимая, на что намекает первосвященник.
— Зять Эфраима и серебряных дел мастер Барак. Оба они слышали, как Иешуа сказал: «Разрушу Храм и в три дня воздвигну его заново».
— Если я хорошо запомнил, лишь один из них сказал, что рабби призывал разрушить Храм, — заметил Каиафа.
— Это тонкости. — Елеазар пожал плечами. — Но показания свидетелей не противоречат друг другу.
— И где же написано, что тот, кто произносит такие речи, заслуживает смерти? — поинтересовался Каиафа.
— Не только произносит речи, но и подбивает на бунт, вот что значат эти слова! — вступил в разговор Вениамин. — «Пророка того или сновидца того должно предать смерти за то, что он уговаривал вас отступить от Господа, Бога вашего, выведшего вас из земли Египетской и избавившего тебя из дома рабства, желая совратить тебя с пути, по которому заповедал тебе идти Господь, Бог твой; и так истреби зло из среды себя».
— Разве это не оскорбление Храма и священства, — Елеазар почти перешел на крик, — призыв разрушить Храм? И даже сама мысль, что он может быть разрушен? Разве не сказал Моисей: «А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом, Богом твоим, или судьи, тот должен умереть, — и так истреби зло от Израиля»?
Послышались гневные выкрики и проклятия рабби из Галилеи, а в дверь незаметно проскользнул Ионатан, сын Анны.
— Тишина! — крикнул Каиафа, поднимая руки.
Ему пришлось сделать так несколько раз, пока крики не стихли.
— Ионатан, сын Анны, ты принес нам весть? — спросил Каиафа, пристально глядя на шурина.
Вопрос застал Ионатана врасплох.
— Да, ваше превосходительство. Задержанный доставлен.
— Надеюсь, тесть мой Анна допросил его?
Ионатан смутился. Он явно не ожидал такого вопроса.
— Э… Да, ваше превосходительство, он допросил его.
— И каково суждение Анны, тестя моего, насчет Иешуа Назарянина, рабби из Галилеи? Заслуживает ли он смерти за то, что сделал?
— Анна, первосвященник Израиля, просит Совет ничего не предпринимать по отношению к Иешуа Назарянину, — медленно и веско произнес Ионатан.
Каиафа нахмурился. Такой ответ не поддавался истолкованию. Первосвященник сразу понял, что эта неопределенность позволяла Анне и Ионатану, вне зависимости от дальнейшего хода событий, положиться на мудрость членов Совета. Если Иешуа приговорят к смерти и его ученики поднимут мятеж, Анна и Ионатан скажут: «Вам не следовало ничего предпринимать против этого человека». Если Иешуа приговорят, а его последователи в страхе разбегутся, Анна и Ионатан скажут: «Мы были правы, не нужно было проявлять милосердие к этому человеку, но и что-то предпринимать против него не имело смысла». И конечно же, если Иешуа освободят и позволят и дальше произносить проповеди, пока они не вызовут возмущение Рима, Анна и Ионатан скажут: «Совету не следовало связываться с этим человеком» — в том смысле, что следовало тихо избавиться от него без всякого суда. Да, такой ответ подходил в любом случае.
Каиафа ждал, что шурин продолжит, но Ионатан не собирался ничего добавлять. Он сложил руки на груди и прислонился к стене.
— Больше он ничего не сказал? — спросил Каиафа.
— Ничего более, брат мой, — ответил Ионатан. — Он считает, что в таком важном деле всякий поступит мудро.
Каиафа не мог скрыть отвращения и повернулся к Малху.
— Пусть приведут задержанного, — сказал он, мельком оглядывая зал.
Здесь больше двадцати трех членов Совета — того минимума, который необходим по Закону. Было бы лучше, если б Совет собрался в полном составе, но многие не откликнулись на его зов.
— Огласите список Великого Синедриона, — велел он двум писцам, которые сидели слева и справа от заседавших, и занял свое место в первом ряду.
Писец развернул тоненький свиток и стал оглашать имена членов Совета. Первым в списке был Иосиф бар Каиафа.[57] Затем он перечислил имена остальных семидесяти членов Совета, начав с самых молодых и закончив убеленными сединами. Когда он дошел до середины списка, два стража ввели задержанного.
Каиафа с любопытством посмотрел на него. Рваная одежда, мятая и грязная, словно недавно его повалили на землю лицом вниз. Руки связаны кожаным ремнем. Глаза красные, под левым багровый кровоподтек. Стражи вывели рабби из Галилеи на середину зала и повернули лицом к собранию.
Писец закончил читать список членов Синедриона и записал имена присутствующих. Каиафа обратился к задержанному. Как наси, глава Синедриона, он должен был огласить обвинение.
— Иешуа Назарянин, ты обвиняешься в том, что восстанавливал народ против Господа Бога нашего, выражал презрение к Храму Господню и священству, призывая разрушить Храм, а также в том, что упоминал всуе Имя Божие и богохульствовал, называя себя равным Хашему. Что ты скажешь в свое оправдание? — громко произнес Каиафа, повернувшись к Синедриону, но обращаясь к задержанному.
Тот молчал. Даже не подал виду, что слышит первосвященника. Просто медленно и спокойно рассматривал лица собравшихся.
Каиафа подождал, а затем повернулся к Иешуа и повторил вопрос.
— Что ты скажешь в свое оправдание?
На лице Иешуа не отразилось никакого беспокойства. Он продолжал смотреть на членов Совета, не говоря ни слова.
Каиафа, как и требовал Закон, дал обвиняемому еще одну возможность ответить.
— Ты не собираешься отвечать на обвинения? Что ты можешь сказать в свою защиту?
Ничего.
Первосвященник подождал, глядя Иешуа в лицо. У него не слишком впечатляющий вид, он даже казался меньше, ниже ростом. Каиафа вспомнил, как этот человек проповедовал на ступенях Храма. Трудно поверить, что это он.
— Есть ли свидетели, готовые говорить в пользу обвиняемого? — задал вопрос Каиафа.
Его голос эхом прокатился над мраморным полом. Ответом ему было молчание. Он ждал. Но никто не заговорил.
Каиафа бросил взгляд на задержанного, сел на свое место и кивнул Елеазару. Тот стал вызывать свидетелей по одному. Каждый послушно повторил слова, которые слышал от рабби, — о том, что он разрушит Храм и воздвигнет его в три дня. Некоторые члены Совета встали, громко выражая негодование. Когда второй свидетель закончил говорить, Каиафа снова встал и подошел к задержанному.
— Ты ничего не скажешь в свою защиту? — спросил он, заглядывая Галилеянину в глаза.
Иешуа посмотрел на первосвященника. В его взгляде сквозила усталость. Ни страха, ни злобы. Первосвященник отвернулся, и так же равнодушно Иешуа посмотрел ему в спину.
— Скажи, ты Мессия? Ты Сын Божий? — раздались крики.
Шум нарастал, переходя в гвалт. Не оборачиваясь назад и пристально глядя на задержанного, Каиафа поднял руку.
«Если ты действительно послан Богом, — неожиданно подумал он, пережидая, когда шум стихнет, — самое время сказать об этом».
Крики смолкли. Иешуа медленно повернул голову и снова внимательно посмотрел на Каиафу, словно читал его мысли.
— Если скажу вам, вы не поверите; если же и спрошу вас, не будете отвечать Мне, — не повышая голоса, ответил он.
Каиафа почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, как будто это был вызов. По лицу Иешуа он не смог определить, были эти слова адресованы всему Совету или лично ему. Но понял, что этот рабби с его незамысловатыми речами куда умнее его самого. Желание лечь наконец спать и накопившаяся усталость вдруг навалились на первосвященника, и он отошел в сторону, чтобы члены Совета видели Галилеянина, когда он будет отвечать на вопрос, на который праведный еврей не мог не ответить.
— Заклинаю тебя во имя Бога Живого, ответь, ты ли Мессия, Сын Божий?
— Ты сказал. — Иешуа кивнул, будто услышал вопрос, которого ждал. — Узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных.
Все сидящие в зале едва не ахнули, и время словно остановилось. Только тут Каиафа осознал, в каком невозможном положении он оказался. Этот человек, этот чудотворец явно и недвусмысленно заявил пред лицом властителей Израиля, что он и есть обещанный Машиах. Избранный, избавитель, которого они так долго ждали. Когда молчать стало нельзя, когда молчание было бы нарушением Закона Моисеева, этот рабби из Галилеи назвал себя Сыном Давидовым, Корнем Иессеевым, Праведной Ветвью, Звездой Иакова, Солнцем Правды и Избавителем народа Израилева.
Решать нужно было быстро, но это мгновение показалось Каиафе вечностью. Либо он примет признание Галилеянина прежде прочих священников и книжников и согласится, что Иешуа — тот, кем себя называет, либо объявит это признание богохульством, и тогда все прочие свидетельства станут второстепенными и ненужными.
Каиафе показалось, что он поменялся местами с Иешуа. Преступник он, а не Иешуа. Осужден. И приговорен.
«Нет, — опомнился Каиафа. — Этот Галилеянин, этот Назарянин поставил его в немыслимое положение. Несправедливо. Это безумие. Ждать, что эти люди в одно мгновение поверят в невозможное? Я не буду этого делать».
Взявшись обеими руками за ворот своих дорогих одежд, Каиафа разорвал их до пояса.
— Богохульство! — крикнул он.
На глазах выступили слезы, слезы гнева и раскаяния.
— Богохульство! Нужны ли нам другие свидетельства? Все вы слышали его богохульство. Он совершил преступление перед глазами вашими! — вопил Каиафа. — Каково будет решение ваше?
— Виновен! — раздался крик.
Кто-то встал и разорвал на себе одежды, как Каиафа.
— Богохульство!
Остальные последовали их примеру. Казалось, каменный дом первосвященника содрогается от криков.
— Приговорил себя собственными словами!
— Он виновен!
— Он богохульник!
— Он должен умереть!
Члены Синедриона неистовствовали. Несколько человек вскочили со своих мест и подбежали к Иешуа. Одни плевали ему в глаза, другие били по лицу ладонями. А кто-то замахнулся кулаком…
Каиафа отошел в сторону, тяжело дыша, не в силах подавить рыдания, опустился на скамью и закрыл лицо руками.
Иерусалим, Меа-Шеарим
Трейси вернулась в свою комнату, оставив дверь открытой, чтобы услышать, когда отец закончит разговор. Нахмурившись, посмотрела в зеркало. Хотелось сделать новую прическу, что-нибудь особенное, чего Карлос еще не видел.
После того памятного вечера в армянской таверне в Старом городе, когда отец испортил лучший день в ее жизни, ни за что ни про что ударив Карлоса по лицу, они стали встречаться. Сначала Трейси вела себя сдержанно: отвечала на звонки Карлоса или звонила ему, только когда отца не было рядом. Но иногда они проводили вместе дни, когда у Карлоса был выходной в Тель-Мареша, или встречались вечером. Загорали на пляже в Тель-Авиве, купались в Мертвом море, лазали по горам Масады, последнего оплота еврейских повстанцев в борьбе с Римом после разрушения Иерусалима и Храма в 70 году от P. X. Он с гордостью показал ей множество археологических находок и отреставрированных предметов из Тель-Мареша. Им даже довелось помучиться желудком после обеда в придорожном ресторане в окрестностях Иерусалима.
Но любимым времяпрепровождением Трейси стали прогулки по Старому городу, особенно по магазинам и кафе в богатом еврейском квартале. Карлос впервые взял ее за руку именно здесь, когда они шли по мостовой Кардо, главной улицы древнего Иерусалима. Они впервые поцеловались на древней стене у Башни Давида, куда Трейси взобралась по нескольким ступеням. Карлос обнял ее и поцеловал со страстью и нежностью. Тогда Трейси показалось, что земля древнего Иерусалима закружилась под ногами. Карлос признался ей в любви, когда они сидели в уличном кафе у Ворот Ирода.
Но сегодня все было как-то загадочно. Он позвонил ей пару минут назад, сказал, что у него выходной (а предыдущий был больше недели назад), и пригласил поужинать. Конечно же, Трейси согласилась и пошла к отцу, чтобы рассказать о своих планах. А он говорил по телефону.
То собирая волосы в хвост, то распуская, накручивая пряди на палец и расчесывая по всей длине, Трейси наконец услышала, как отец прощается с собеседником. Подошла к двери и приоткрыла ее. Выяснилось, что ей это только показалось: отец продолжал говорить. Тянулись минуты, а он все звонил и звонил кому-то.
«Может быть, он просто забыл обо мне», — подумала Трейси.
Она встала в дверях гостиной и ждала. Рэнд ходил туда-сюда по комнате и говорил по телефону, бурно жестикулируя. На его лице читалось разочарование. Он слушал, потом вставлял фразу, снова слушал, пытался перебить, но, как она поняла, безуспешно. Увидев Трейси в дверном проеме, отец бросил на нее раздосадованный взгляд: «Не отвлекай меня».
Разочарованная, Трейси вернулась в свою комнату. Их отношения с отцом стали намного лучше с того дня в «Рамат-Рахель», когда они сидели на кровати, обнявшись, и плакали. Но Трейси не казалось, что они стали полноценными отношениями отца с дочерью. Время от времени он рассказывал о работе, иногда она рассказывала о поездках с Карлосом. Иногда отец предлагал где-нибудь поужинать вместе или Трейси предлагала ему помощь в работе. Но этим все и исчерпывалось. Трейси не могла сказать, что по-настоящему понимает его, а он уж точно ее не понимал.
Когда Трейси услышала, что отец прощается с одним собеседником и тут же набирает еще чей-то номер, она взяла ручку и листок бумаги. Надо оставить записку на случай, если он так и не заметит, что она уходит.
Иерусалим, Старый город
Карлос сделал заказ заранее, и теперь они сидели за тем же столиком в армянской таверне, что и в первый раз несколько месяцев назад. Официантка им обрадовалась и спросила, нужно ли подать воду к еде. Карлос ответил утвердительно и заказал те же блюда, которые они попросили в тот памятный вечер.
Он взял Трейси за руку и, не отпуская, нежно поцеловал в губы. Трейси закрыла глаза и еще долго не открывала их.
— Ты счастлива? — спросил Карлос.
Она посмотрела на него, кивнула и улыбнулась.
— Я тоже счастлив, — сказал Карлос и замолчал.
Казалось, он что-то обдумывал.
— Наверное, счастливее быть уже нельзя, если бы не одна вещь.
— Что же это? — удивилась Трейси.
— Мы знаем, что счастливы вместе, — начал Карлос. — Надеюсь, так будет и дальше.
Он снова задумался.
«Это первый раз, когда он такой нерешительный, неуверенный в себе», — отметила Трейси.
И вдруг поняла, что происходит. Сердце ее затрепетало. Сразу могла бы догадаться! Сегодня все так таинственно, они снова в армянской таверне, заказали те же блюда, что в тот первый вечер. Он хочет сделать предложение!
Мысли так и завертелись у нее в голове. Не слишком ли рано ей выходить замуж? Где они сыграют свадьбу? Где будут жить? Означает ли это, что она не вернется в колледж? Что скажет Рошель? А отец? Наверное, нужно, чтобы он дал согласие? А если он не согласится? Можно ли ей вообще выйти замуж в Израиле? И кто будет проводить свадебный обряд?
Ее захлестнули эмоции. Трейси смотрела на Карлоса. Он был серьезен. Очевидно, старался подобрать нужные слова. Трейси чувствовала, что любит его еще больше, чем прежде. Конечно, она скажет «да». А все остальное они решат вместе. Трейси попыталась успокоиться в ожидании решительной минуты. Карлос собрался с мыслями и был готов продолжить, а она хотела, чтобы все прошло хорошо, ведь этот момент она запомнит на всю жизнь. Ей даже захотелось сказать «да», прежде чем он начнет говорить, но она заставила себя слушать и только слегка улыбалась.
— Даже не знаю, с чего начать. Я долго ждал этого момента, наверное, с нашей первой встречи. Ты уже сделала меня счастливым, но я все-таки стану еще счастливее, если буду знать, что твое сердце наполнено любовью, как и мое.
Трейси кивнула, надеясь, что это только предисловие.
— Я не раз говорил тебе, что Христос всегда в моем сердце, — сказал Карлос.
Трейси даже заморгала от неожиданности, но постаралась не выдать своего замешательства.
«Да, от таких слов растеряешься».
— А ты говорила, что твоя мать верила в Иисуса Христа, как и я.
Улыбка исчезла с лица Трейси. Официантка принесла множество тарелок и расставила их на столе. Трейси и Карлос не обменялись за это время ни словом. Он снова взял ее руку, склонив голову, произнес благодарственную молитву перед едой, но Трейси ее, казалось, не слышала. Она обдумывала его последние слова. Упоминание Иисуса Христа и направление, которое принял разговор, сбили ее с толку. Что-то это не похоже на предложение руки и сердца, которое она ожидала услышать.
Карлос помолился и, хотя еда уже была на столе, продолжил:
— Я долго думал, надо ли говорить с тобой об этом. Хотел, чтобы мы лучше узнали друг друга. Теперь я чувствую, что знаю тебя и люблю тебя больше всех на свете.
Трейси слегка расслабилась, разгладила салфетку на коленях и взяла вилку. Все-таки он подбирался к главному, и она приготовилась услышать слова, которые изменят ее жизнь.
— Поэтому я хочу спросить тебя, будешь ли ты следовать за Иисусом Христом всем сердцем, так, как это делаю я? Если да, для меня это будет огромная радость.
— Что?
Вилка повисла в воздухе на полпути к тарелке. Ресницы Трейси затрепетали.
— Что ты говоришь?
— Я спросил, станешь ли ты следовать за Иисусом Христом.
Трейси почувствовала, что краснеет. Она растерялась, и на глазах мгновенно выступили слезы. Она постаралась взять себя в руки, положила вилку на тарелку, хотела что-нибудь ответить Карлосу, но слова не шли с языка. Ей вдруг захотелось оказаться подальше отсюда, где угодно, только не за этим столиком. Подумать только, она ждала, что он сделает предложение, а оказалось… Это было такое сильное разочарование, что Трейси готова была разрыдаться.
Она чувствовала, что дрожит, и не могла успокоиться. Если она попытается что-то сказать, то сразу заплачет. Поэтому Трейси встала, собрав всю свою волю в кулак, спокойно положила салфетку на стол и быстрым шагом вышла из ресторана.
31 год от P. X.
Иерусалим, Зал тесаных камней
Каиафа словно оцепенел.
Прокричал дозорный на башне Храма, послышался трубный звук, который всегда звучит на рассвете первого утра Пасхи, великого праздника Исхода. Синедрион начал официальное судебное заседание в Зале тесаных камней по делу Иешуа Назарянина. Они продвигались вперед очень быстро.
Каиафа уже не смотрел на подсудимого, разве что когда того ввели в зал. С тех пор как первосвященник видел его последний раз, кровоподтеков на теле Иешуа стало больше. Зачитав обвинение, Каиафа напомнил собравшимся, что подсудимый сам произнес слова, позволяющие признать его виновным, причем сделал это в присутствии членов Синедриона. Писец, как обычно, назвал семьдесят одно имя, начав с самых младших и закончив старшими. Отсутствовали только трое — Анна, Никодим и Иосиф Аримафейский. Остальные шестьдесят восемь человек один за другим заявили, что признают подсудимого виновным.[58]
Писец заполнил инскрипцию, официальный документ, в котором было имя обвиняемого, предъявленное обвинение и вынесенное судом Синедриона решение. Поскольку совершенное преступление предполагало смертный приговор, инскрипцию следовало передать, вместе с обвиняемым, префекту Понтию Пилату, который подтвердит приговор и прикажет привести его в исполнение, ведь Синедрион не имел права казнить преступников — это прерогатива римской власти.
Члены Синедриона разошлись по Двору язычников, где уже было немало священников, служащих Храма, паломников, купцов и жертвенных животных. Каиафа, будто во сне, отдал приказ Ионатану и Елеазару доставить осужденного к префекту.
— Я думал, ты сам это сделаешь, — сказал Ионатан.
— Я останусь в Храме, — сквозь зубы ответил Каиафа.
— А если префект не утвердит приговор? — спросил Елеазар.
Все знали переменчивое настроение префекта, иногда в его действиях просто нельзя было уловить никакой логики. Если Пилат решит открыто выказать и так едва скрываемое презрение к евреям, приговор Синедриона может утратить силу.
Каиафа внимательно посмотрел на Ионатана, сына Анны.
— Тогда мы можем лишь надеяться, что «свобода и избавление придет для иудеев из другого места», — сказал он, цитируя слова Мордехая, обращенные к царице Эсфири.[59]
Каиафа знал, что Ионатану они известны.
Затем первосвященник вместе со всеми вышел из Зала тесаных камней на свет утреннего солнца, оставив осужденного под охраной храмовой стражи.
— Нам следует вызвать подкрепление из числа членов Синедриона и храмовых служителей, — сказал Ионатан.
— Да, они должны кольцом окружить осужденного, пока его будут вести в Преториум, — согласился Елеазар. — Последователи рабби могут следить за нами.
Они пересекали Двор язычников, когда к ним подошел человек с измученным лицом. Первосвященник с удивлением понял, что это тот самый человек, который согласился отвести храмовую стражу к Иешуа. Сейчас его трудно было узнать — лицо искажала мука раскаяния.
— Я согрешил, — сказал он. — Предал невинного.
Каиафа не обратил на него внимания и обратился к Ионатану и Елеазару.
— Если уж собрались это сделать, то делайте быстрее.
— Нет! — воскликнул тот, кто подошел к ним.
Каиафе пришлось обойти его и ускорить шаг. Елеазар и Ионатан отправились исполнять приказ Каиафы. Первосвященник уже прошел через Восточные ворота, когда тот человек догнал его на ступенях, ведущих к Воротам Никанора, и преградил дорогу.
— Пожалуйста, — умоляюще сказал он, — я был не прав. Это ужасная ошибка.
Отвязав от пояса кошель, он высыпал деньги себе в ладонь. Несколько монет упали и звеня покатились по лестнице. Остальные он протянул первосвященнику.[60]
— Видите? Я возвращаю деньги.
— Ты дурак. И ты опоздал, — ответил Каиафа.
— Нет, умоляю… — еле слышно, почти плача, сказал человек.
Он все еще держал в руке серебряные шекели, протягивая их Каиафе.
— Вы должны что-нибудь сделать…
Каиафа придвинулся к нему вплотную, почувствовав запах пота.
— О да, я должен, — свирепо зашептал он. — Я кое-что сделал. И очень скоро я узнаю, что именно я сделал. Так чего мне беспокоиться о содеянном тобой? Это уже твое дело.
Обогнув просителя, Каиафа вышел сквозь богато украшенные Ворота Никанора во Двор священников. За спиной он услышал звон монет по гладкому мраморному полу. Предавший рабби выбросил свои деньги во двор Храма.
Он оглянулся, но предателя нигде не было видно. Каиафа повернулся налево, увидел Александра, казначея Храма, и сделал ему знак.
— Позаботься об этом, — сказал он, показывая на рассыпанные под ногами монеты.
— Да, конечно.
Александр подозвал нескольких левитов и приказал им подобрать деньги.
— Я отправлю их в казну.
— Нет, мы не можем внести их в казну Храма, — сказал Каиафа. — Это кровавые деньги.
— Тогда что мне с ними делать?
Казначей вытаращил глаза на первосвященника.
Каиафа опустил веки и вздохнул. Наверное, он никогда не сможет забыть этого рабби из Галилеи.
— Сделай с ними что-нибудь хорошее, — ответил он, открывая глаза. — Чтобы не умножать грех.
Иерусалим, Меа-Шеарим
— Игаль, друг мой, — просил Рэнд, — ты должен мне помочь, пожалуйста.
Он стоял у раковины на крошечной кухне в квартире в Меа-Шеариме, держа сэндвич с кетчупом в одной руке, а другой прижимая к уху мобильный телефон.
— Сделаю все, что смогу, — ответил Хавнер. — Ты меня знаешь.
— Мне никто не перезванивает. Никого нисколько не интересует свиток Никодима.
— Никого?
— По крайней мере, тех, кого это должно интересовать, — вздохнул Рэнд.
— Тех, кого это должно интересовать, — словно эхо, откликнулся Хавнер.
— Да, мне пришлось буквально отбиваться от тех, кто хотел заполучить все права на эту историю. Но это не те, кому следовало бы интересоваться находкой больше других.
— Не понимаю. О ком ты? — спросил Хавнер.
Рэнд почти застонал.
— Например, Ватикан. Один парень с длинной и непроизносимой итальянской фамилией звонит мне почти ежедневно и не желает слышать отказ.
— Тебя удивляет, что Ватикан заинтересовался твоей находкой?
— Нет, не удивляет. Не удивляет, что какая-то радиовещательная корпорация «Агапэ» тоже не оставляет меня в покое. Мне звонили из дюжины христианских журналов и всевозможных организаций, и это меня не удивляет. Суть в другом.
— В чем же?
— В том, что теперь, когда подлинность открытия официально подтверждена, все факты задокументированы, похоже, никого не интересует его значение.
— Ведь ты сказал, что десятки людей интересовались…
— И только, Игаль, — перебил его Рэнд, положив остатки сэндвича на стол и перекладывая телефон в другую руку. — Свитком, тем, что в нем написано, интересуются люди, которым это нужно в последнюю очередь. Ватикан и «Агапэ» интересуются им, но ведь он доказывает только то, во что они и так верят.
— Винить их в этом не приходится.
— Конечно нет, я и не виню!
«Интересно, слушал его Хавнер до сих пор?» — подумал Рэнд.
— Я не понимаю, почему никто другой не интересуется этим! Ради бога, Игаль, ты же знаешь, что там написано! Неужели ты думаешь, что это не может заинтересовать кого-то еще, кроме тех, кто и так верит в воскресение? Это же самое достоверное из всех найденных свидетельств, что все, рассказанное в Библии, — правда. Неужели никто не хочет объявить об этом, закричать во весь голос? О том, что Иисус действительно воскрес из мертвых? И что богобоязненный первосвященник Израиля признал это?
На другом конце линии воцарилась тишина.
— Ты меня слышишь? — спросил Рэнд.
— Да, слышу, — ответил Хавнер. — Думаю, ты сам ответил на свой вопрос.
— Как? Когда?
— Когда сказал, что твое открытие подтверждает — и убедительно подтверждает — то, о чем Библия говорит уже две тысячи лет.
— Ну да. И что?
— Рэнд, друг мой, — начал Хавнер таким тоном, каким учитель журит своего лучшего ученика из самых лучших побуждений, — подумай, ты же знаешь мир, в котором мы живем, все эти средства массовой информации да и научные круги. Ты когда-нибудь сталкивался с вещами, которые оправдывали твои ожидания?
— Что ты имеешь в виду? — спросил Рэнд, опускаясь на стул.
— Подумай хотя бы о нашей работе, об археологии. Никто еще не сделал себе имени в науке, просто подтвердив то, во что другие и так верят.
— Ты не понимаешь, Игаль. Меня не интересует простое подтверждение того, во что люди и так верят. Именно поэтому я сказал «нет» Ватикану, «Агапэ» и всем остальным. Я хочу донести это до тех, кто еще не верит. До людей, которым сама мысль о возможности верить в Бога, может быть, не приходила в голову. Которые считают рассказы об Иисусе, его распятии и воскресении выдумкой, сказками, как это было со мной. Люди, которые в последнюю очередь прислушаются к мнению Ватикана или «Агапэ», если именно они расскажут об этом. Но прислушаются, если об этом скажет Мануэль Гарсия из «Таймс» или Вэнди Барр из «Вашингтон пост». Вот чего я пытаюсь добиться.
После его тирады в трубке снова стало тихо.
— Тогда я могу только пожелать тебе удачи, — сказал Хавнер.
— Ты желаешь мне удачи?
— Да, именно так.
— Но не можешь помочь?
— Думаю, да.
— Почему?
— Потому что, мне кажется, ты не прав.
— Не прав?!
Рэнд не мог поверить, что услышал такое от своего старого друга.
— Думаешь, я не прав, что хочу рассказать людям о том, как важно это открытие?
— Нет, я думаю, ты не прав, считая, что людям нужна всего лишь информация.
Иерусалим, Старый город
Трейси взлетела по лестнице, прочь из армянской таверны, и выбежала на улицу. Она не знала, куда идет, ей просто нужно побыть в одиночестве. Слезы сейчас польются градом, а Трейси не хотела, чтобы кто-нибудь это видел.
Она свернула к Яффским воротам, но там было слишком людно. Куда бы она ни пошла, по узким улочкам Старого города или через ворота, в противоположную сторону, ей все равно никуда не деться от толпы. Тогда Трейси вернулась к армянской таверне и решила найти какое-нибудь место подальше от ресторана, чтобы побыть одной. И увидела Карлоса, бегом поднимающегося по лестнице. Трейси резко крутанулась на месте и побежала на улицу Царя Давида, в самую толчею: магазины привлекали туда множество людей.
Она услышала за спиной голос Карлоса, он звал ее. Пошла быстрее, проталкиваясь сквозь толпу торговцев, и уже почти бежала по узкой мостовой. Карлос продолжал окликать ее, догоняя. Наконец догнал, и она почувствовала его руку на плече. Трейси уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Карлос обнял ее, и они так и стояли посреди запруженного народом переулка.
— Что не так? — ласково спросил он. — Что я такого сделал? Почему ты плачешь?
Трейси сотрясали рыдания, но наконец она затихла, только шмыгала носом и судорожно переводила дух. Карлос по-прежнему обнимал ее, ничего не говоря.
— Может, отойдем куда-нибудь? — наконец решился он спросить.
Трейси кивнула, вытирая слезы.
Он отвел ее назад к ресторану, и они сели на каменные ступени у входа. Трейси не поднимала глаз.
— Что не так? — спросил Карлос. — Пожалуйста, скажи мне, что я такого сделал, что ты так плачешь?
Трейси не знала, что и сказать. Как она может признаться, что ждала от него предложения и так расстроилась, когда он заговорил совсем о другом? Она покачала головой и снова заплакала, на этот раз тихо.
Но ей все-таки пришлось поднять глаза на Карлоса. Открытое выражение его лица, на котором было лишь терпеливое ожидание объяснений, подействовало на Трейси.
— Извини, — сказала она.
Трейси несколько раз попыталась заговорить, но никак не могла решиться рассказать ему все.
— Я тебя обидел?
Трейси помотала головой.
— Сказал что-то плохое?
Она снова помотала головой, но передумала и неопределенно пожала плечами.
Карлос продолжал терпеливо допытываться, обещая все исправить, если она скажет, что он сделал не так. И все это время Трейси боролась со своими страхами и сомнениями. Что он о ней подумает, если она прямо скажет, что ожидала услышать предложение? Как отреагирует на это? Не решит ли, что она любит его сильнее, чем он ее? Не подумает ли, что она глупая девчонка или что слишком торопит события?
Они много раз говорили о будущем, всякий раз подразумевая, что они будут вместе. Но ни один из них не касался брака, если не считать самых общих и обтекаемых фраз. Так что Карлос мог только удивиться ее самонадеянности и такому горькому разочарованию.
«Он ни в чем не виноват, — подумала Трейси. — Он не мог знать, о чем я думаю. Все, что он сказал в ресторане, было сказано с такой теплотой… это было даже романтично. Если не считать разговора об Иисусе. Но ведь он не хотел меня обидеть. Я просто ждала, что он заговорит об одном, а он повел речь совсем о другом. Если бы я так не зациклилась на своих глупых мечтах и надеждах, все могло получиться совсем по-другому. Но что мне надо было сказать? Если бы я так не расстроилась из-за того, что он и не собирался делать мне предложение, что бы я могла ответить на его вопрос, буду ли я следовать за Иисусом Христом? Конечно, сказала бы „да“. Ведь я христианка. Я верую в Бога, Иисуса, и все такое. Но… ведь это не то, о чем он спрашивал. То есть спрашивал-то он об этом, но придавал моему ответу куда большее значение».
Трейси снова посмотрела на Карлоса. Но он уже отвел взгляд. Просто сидел рядом с ней на ступенях. Который час? Трейси поняла, что потеряла ощущение времени. Но Карлос такой добрый и терпеливый… может задать вопрос и ждать ответа, сколько нужно. И ни разу он не выказал раздражения или разочарования. Трейси почувствовала, что начинает улыбаться, глядя на Карлоса. И тут он снова повернулся к ней.
— Когда ты спрашивал меня там, в ресторане… — продолжая улыбаться, начала она.
— Да?
— Ты не спросил, верю ли я в Иисуса.
— Не спросил.
— Ты спросил, буду ли я следовать за Иисусом.
— Да, — подтвердил Карлос.
— Почему?
— Почему? — переспросил он.
Трейси кивнула.
— Меня еще никто об этом не спрашивал. По крайней мере, такими словами.
— Так я расстроил тебя этим?
— Нет. — Трейси резко мотнула головой. — Нет, просто… я всегда верила в Иисуса, с раннего детства.
И Трейси рассказала Карлосу, как мать учила ее не только верить в Иисуса, но и любить Его, молиться Ему и верить в Его прощение и спасение.
Карлос внимательно смотрел на нее, пока она говорила.
— Ты думаешь, верить в Иисуса и следовать за Ним — одно и то же?
— Именно об этом я и хотела спросить тебя.
Карлос широко улыбнулся.
— Думаю, очень многие люди просто «верят» в Иисуса. Верят в то, что он жил, умер и восстал из гроба. Верят, что он Мессия иудеев и Спаситель мира. Верят, что смерть Его принесла спасение всем, кто уверует в Него.
— Но это не то же самое, что следовать за Ним, да?
Карлос кивнул, продолжая улыбаться.
— Именно поэтому я и спросил, станешь ли ты следовать за Иисусом Христом. Когда Иисус ходил по земле, не было разницы между человеком, верующим в Него, и человеком, следующим за Ним. Верить в Него означало следовать за Ним. Когда кто-то делал шаг, уверовав, что этот человек из Назарета — действительно Сын Божий, Спаситель мира, единственным логичным продолжением было следовать за Ним — слушать Его учение, делать так, как Он говорит. Но сейчас все по-другому. Не знаю, как такое возможно, но есть очень много людей, которые находят возможным верить в Непорочное Зачатие, безгрешную жизнь Иисуса, Его смерть за грехи мира и Воскресение из мертвых, но при этом не посвящать всю свою жизнь сознательному и чистосердечному следованию Его учению.
— Ну, если ты имеешь в виду именно это… — начала Трейси.
— А разве можно сказать по-другому? — рассмеялся Карлос.
— Думаю, нет, — застенчиво улыбнулась Трейси.
Они снова замолчали, глядя на поток людей, торговцев и покупателей, обтекающий угол улицы Царя Давида. Туристы. Двое полицейских. Мужчина, толкающий перед собой тачку. Женщина с огромным блюдом испеченного хлеба. Священники Армянской апостольской церкви. Семья хасидов, идущих к Стене Плача. Наконец Трейси снова повернулась к Карлосу.
— Знаешь, ты прав. Я всю жизнь знала, кто такой Иисус и что Он сделал для меня. Для нас всех.
Трейси развернулась. Она больше не могла сидеть бок о бок с Карлосом, ей нужно было смотреть ему в глаза.
— Но я не знаю, как могла думать, что этого достаточно, учитывая… ну, многое. Все. Понимаешь, о чем я?
— Думаю, да, — радостно улыбаясь, ответил Карлос.
— Так ты поможешь мне в этом? — спросила она.
— Помочь тебе?!
— Да. Ты уже живешь так какое-то время, так ведь? Если ты поможешь мне, я тоже научусь следовать за Ним.
Карлос ничего не ответил, только вглядывался в ее лицо. Потом притянул к себе голову Трейси и поцеловал ее так страстно, как не целовал еще ни разу.
31 год от P. X.
Иерусалим, Храм
Каиафа сидел на низком ложе в своих личных покоях, отведенных ему в Храме. Сначала он даже испугался, что к Храму приближается армия. Земля задрожала так, словно где-то рядом строевым шагом шли тысячи римских легионеров, и Храм сотрясался. Держась за ложе, первосвященник посмотрел по сторонам и увидел, что стены и потолок колеблются. Все здание дрогнуло, в воздух поднялась пыль, камни под ногами подпрыгнули и упали на землю, как морская волна.
Когда толчки закончились, Каиафа понял, что это не армия на марше, а землетрясение. Выйдя из своей комнаты, он направился во Двор язычников. Перед ним открылась пугающая картина. Небо потемнело, молящиеся, заполнившие двор Храма в главный для евреев праздник, смотрели на него и перешептывались. Тишина заставила замолчать даже торговцев и животных в загонах. Люди понемногу пробирались к выходу, словно опасаясь, что врата Храма могут закрыться.
Каиафа пересек Двор женщин и через Ворота Никанора попал во Двор священников. Там царила отнюдь не праздничная атмосфера. Даже священники и левиты так перепугались, что готовы были покинуть Храм. Один из левитов быстрым шагом направился к Каиафе и приветствовал его почтительным поклоном. Каиафа вспомнил: его зовут Шимон.
— Завеса. Она… повреждена, — сказал Шимон.
— Повреждена? — не понял Каиафа.
Он сразу догадался, что речь идет о плотной занавеси, отделяющей Святая Святых от Святилища.[61]
— Как это могло произойти?
— Она разорвана надвое… сверху донизу.
— Надвое? Но каким образом? — изумился Каиафа.
— Землетрясение, — буднично ответил Шимон.
Каиафа огляделся. Землетрясение, тьма, теперь еще и это. Он с трудом мог заставить себя не дрожать. Что происходит? Что-то роковое, но что? Завеса, служившая границей между Святилищем и Святая Святых, местом присутствия Хашема в Храме, разорвана. Что это означает? И что теперь делать? Чего ждать? Первосвященник снова задрожал. Казалось, земля поплыла у него из-под ног и вот-вот разверзнется и поглотит его. Наконец, огромным усилием воли совладав с собой, Каиафа поднял глаза на левита.
— Займемся этим позже.
— Позже? — не понял его левит.
— Грядет Шаббат.
— Но разве мы не…
— Я все сказал. Нужно готовиться к Шаббату. Вот и займись этим.
Каиафа вышел из Храма и по длинной лестнице стал спускаться к Тиропейской долине. И вдруг увидел, что Малх идет рядом. Слугу била дрожь, глаза его были широко открыты.
— Что случилось? — спросил Каиафа, замедляя шаг.
— Вы приказали известить вас, когда приговор будет приведен в исполнение, — тяжело дыша, ответил Малх.
— Значит, все кончено?
Казалось, Малха испугали слова первосвященника.
— Он умер в то самое мгновение, когда содрогнулась земля, — медленно произнес слуга.
Каиафа посмотрел в сторону северо-западной части храмового комплекса, где была крепость Антония и где казнили преступников. Вгляделся в пепельно-серое небо и снова посмотрел на Малха.
— Ты все видел своими глазами?
— Да, ваше превосходительство, — Малх как будто едва сдерживал слезы. — Сейчас его снимают с креста.
— Он не сопротивлялся?
Малх покачал головой.
— Нет?
— Нет.
— Просто позволил убить себя?
— Да. Как… жертвенный агнец.
— Как агнец, — резко вздохнув, повторил первосвященник.
Малх кивнул и… разрыдался.
— Иди, — сказал Каиафа.
Слезы Малха расстроили его еще больше. Он снова повернулся к Храму, вспомнив странные слова Погружающего, о которых рассказал ему Никодим. Когда это было? Три года назад? «Узрите Агнца Божия».
Над Храмом висело облако ароматного дыма от приносимых жертв. Каиафа уже был уверен, что совершил непоправимую ошибку. Ему давно следовало довериться своим ощущениям, что рабби из Галилеи послан Богом. Но сейчас было слишком поздно. Он почувствовал себя опустошенным как никогда.
Иерусалим, Меа-Шеарим
Рэнд слышал сигнал голосовой почты, еще разговаривая с Игалем Хавнером. Он нажал кнопку, чтобы прослушать сообщение, и пошел в комнату Трейси.
Ее не было. Он увидел клочок бумаги на неубранной кровати. Трейси писала, что встречается с Карлосом и взяла с собой мобильный. Что ж, и то хорошо.
Прослушав голосовую почту, Рэнд набрал номер Трейси и даже удивился, когда она ответила после второго гудка.
— Трейси, привет. Я нашел твою записку.
— Отлично. Карлос пригласил меня в кафе в Старом городе.
— Спасибо, что оставила записку.
Повисло неловкое молчание. Рэнд не знал, как сказать ей то, что хотел, и все-таки попытался.
— Я все еще висел на телефоне, когда ты ушла. Надо было обратить на тебя внимание. Извини.
Трейси молчала, и Рэнд не мог понять, принимает она его извинения или просто раздражена.
— Спасибо, пап, — наконец отозвалась дочь. — Мне сейчас надо идти, но я позвоню тебе позже, хорошо?
И Трейси повесила трубку.
Рэнд огляделся в спальне дочери. Последние два месяца они неплохо ладили, но он не был уверен, что стали ближе или что он стал хорошим отцом.
«На самом деле, — подумал Рэнд, — я и теперь не очень-то понимаю, что надо делать, чтобы быть хорошим отцом».
Рэнд спохватился, что прослушал не все сообщения голосовой почты, и снова нажал кнопку на мобильном. Звонивший представился Давидом Бернштейном из «Джерузалем пост» и сказал, что хочет обсудить с Рэндом его открытие. За последние недели Рэнд отправил множество сообщений журналистам этой газеты, но не мог припомнить имени Давид Бернштейн. Может быть, он звонил и ему. Это можно будет проверить. Рэнд бросился в гостиную, нашел бумагу и ручку, но не успел записать номер телефона, так что пришлось прослушать сообщение еще раз.
«Наконец-то, — подумал он, набирая номер, — хоть кто-то хочет рассказать о важности усыпальницы Каиафы и свитка Никодима».
На звонок ответили после третьего гудка.
— Шалом, это профессор Рэнд Баллок, мне нужен Давид Бернштейн.
— Да, профессор Баллок, спасибо, что перезвонили. Это Давид Бернштейн. Я хотел бы поговорить с вами о находке так называемого оссуария Каиафы.
«Так называемого», — удивился Рэнд, но решил не уточнять.
— Рад, что вы позвонили. Конечно, гробница и оссуарий имеют огромное значение, поскольку позволяют говорить об аутентичности находки, но свиток намного важнее.
— Кен, — ответил журналист, что на иврите означало «да». — Но меня больше интересует оссуарий, на котором написано имя Каиафы, особенно в свете недавнего заявления Расана Азизы.
— Простите, что вас интересует?
— Вы не хотите прокомментировать это заявление?
— Какое заявление? Боюсь, я не понимаю, о чем вы.
— Значит, вы утверждаете, что эта новость застала вас врасплох?
— О какой новости вы говорите?
Рэнд начал выходить из себя.
— Вы говорите, что не знаете о его претензиях?
— Мистер Бернштейн, я понятия не имею, о чем вы говорите. Не могли бы вы ввести меня в курс дела? Будьте добры, объясните, что вы хотите узнать.
— Вы профессор Рэндал Баллок, не так ли?
— Да, — подтвердил Рэнд.
— Вы обнаружили в Тальпиоте кости первосвященника Каиафы?
— Да.
— Один из оссуариев, который, как вы сами об этом заявили, вы лично обнаружили, представляет собой богато украшенный ящик из известняка с именем Каиафы, написанным на двух его сторонах. Это верно?
— Я действительно нашел этот оссуарий, а не заявил об этом, — устало ответил Рэнд. — И надпись на нем есть: «Иосиф бар Каиафа». В остальном вы правы, да.
— Вы в курсе, что Расан Азиза, известный коллекционер антиквариата, сделал заявление, что он продал вам оссуарий Каиафы?
— Что?!
— Азиза заявил также, что на проданном вам оссуарии не было никаких надписей, пока он находился в его собственности, только изысканная отделка?
— Это розыгрыш?
Рэнд был окончательно сбит с толку.
— Прошу прощения?
— Вы уверены, что правильно набрали номер? Тут какая-то ошибка.
— Нет, сэр, я так не думаю. Израильский Департамент древностей пересмотрел свой вердикт относительно оссуария, учитывая свидетельства мистера Азизы.
— Вы шутите. Что это еще за Азиз?
— А-зи-за. Расан Азиза, коллекционер антиквариата. Он живет здесь уже много лет, точнее десятилетий.
— И он сказал, что продал мне оссуарий Каиафы?
— Да, сэр, и он утверждает, что у него есть договор купли-продажи с вашей подписью.
— Ну что ж, это просто невозможно.
— Значит, вы утверждаете, что он лжец?
— Я этого не утверждаю, поскольку просто не знаю этого человека. И даже не слышал о нем, пока вы не упомянули его имени.
— Вы отрицаете, что были с ним знакомы?
Это становилось больше похоже на допрос, чем на интервью.
— Хватит этой ерунды в стиле сериала «Закон и порядок», — тон Рэнда стал резким. — Кто бы ни был этот парень и что бы он ни говорил, могу лишь сказать, что оссуарий Каиафы был найден там, где он был найден, в гробнице в Тальпиоте, и на момент раскопок на нем были и декоративный орнамент, и надпись. У меня есть фотографии, доказывающие это. Могу хоть сейчас отправить их вам по электронной почте.
— Эти фотографии, когда они были сделаны? — спросил Бернштейн.
— В течение двух дней, когда велись раскопки.
— Азиза заявляет, что продал вам оссуарий в прошлом году. Ваши фотографии могут опровергнуть это?
Рэнд опешил.
«Конечно нет, — подумал он. — На них только оссуарий и надписи, и фотографии были сделаны внутри гробницы».
Нет никакого способа доказать, что находки были в гробнице до того, как Рэнд туда попал.
— Нет. Думаю, что нет, — ответил он.
— Вы хотите сделать заявление?
Рэнду очень хотелось послать этого парня далеко и надолго, но он сдержался.
— Да. Я готов сделать заявление. Вы готовы?
— Да, сэр, можете начинать.
— Я не знаю Расана Азизы. Никогда с ним не встречался. Я нашел оссуарий Каиафы в гробнице в Тальпиоте и не производил никаких манипуляций ни с оссуарием, ни с найденным внутри него свитком. Пойдет?
— Превосходно, — ответил журналист.
— Это все, что вам было нужно? Если да, то я тоже хочу спросить…
— Извините, у меня остался еще один вопрос.
— Пожалуйста.
— Вы можете прокомментировать статью в «Джерузалем пост» о том, что вы находились под следствием у израильской полиции?
— Что?!
Все эта история становилась все более абсурдной и возмутительной. Рэнд был готов к тому, что следующей вопрос будет о его контактах с пришельцами.
— В статье говорится, что со времени ваших исследований в Тальпиоте вы находитесь под следствием у израильской полиции.
Рэнд прижал телефон к другому уху.
— Слушайте, я не понимаю, что происходит, откуда вы взяли все эти безумные истории…
— Вы отрицаете, что находитесь под следствием?
— Да, безусловно. Уже прошел не один месяц с тех пор…
— Вы не участвовали в какого-либо рода незаконной деятельности?
— Нет!
Рэнд ругнулся и принял окончательное решение.
— Слушайте, если вы хотите поговорить о значении моего открытия, особенно об исключительной важности свитка, я буду более чем рад продолжить разговор. В противном случае я все сказал.
— Спасибо, профессор Баллок, — ответил Бернштейн. — Думаю, я узнал все, что хотел.
И повесил трубку.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Это был самый мрачный Шаббат в жизни Каиафы. Непрерывные рыдания Малха становились невыносимы, и Каиафа прогнал его, запретив появляться на глаза, по крайней мере до окончания Шаббата. Праздничную трапезу в пятницу вечером он провел в доме тестя. Разговор снова и снова возвращался к суду над рабби из Галилеи и его казни — а именно об этом Каиафа меньше всего хотел слышать.
Ионатан и Елеазар провели все необходимые слушания — у Пилата и у Ирода, потом был последний допрос у Пилата. Они присутствовали и при распятии. Младшие сыновья Анны — Теофил, Матфей и Анний — выполнили поручения Ионатана и своего отца. Каждый хотел рассказать об этом, но Каиафе от их рассказов становилось не по себе.
— Ты молчишь, Каиафа, — сказал Ионатан во время трапезы. — Тебя что-то гнетет?
Каиафа хотел не отвечать на вопрос, но пришлось.
— Нет, брат мой, я просто горжусь тем, что священники, служащие Хашему, отправили на смерть иудея.
— Вунтаряи богохульника, — сказал Елеазар. — Тут есть чем гордиться.
— Не понимаю, что тебя печалит, — сказал Ионатан, пережевывая пищу. — Ведь именно ты сказал, что пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ. Его схватили, допросили и казнили, и это избавило нас от многих бед. Мир сохранен, а народ наш спасен от погибели. Ты должен гордиться этим больше, чем кто-либо.
— Не могу, — ответил Каиафа.
— А я горжусь! — сказал Теофил. — Пусть все богохульники разделят его судьбу!
— Но понял ли ты, почему тьма упала на землю? — спросил Каиафа.
— Ты что, никогда не видел пыльной бури? — пожал плечами Ионатан.
— Это была не пыльная буря, и ты это знаешь, — ответил Каиафа.
— Какое же еще может быть объяснение?
— А землетрясение, брат мой, которое разорвало завесу в Святая Святых? Почему оно произошло?
— Раньше такое тоже бывало, не так ли? Мы все видели это, кроме, может быть. Анния, который слишком молод.
Анний собрался было возразить, но старшие братья стали подшучивать над ним, и он умолк, подняв руки.
— Какое же значение придаешь ты этим событиям? — тяжело дыша, спросил Анна, фальшиво улыбаясь беззубым ртом.
— Никакого.
— Никакого? — удивился Анна. — Значит, ты не придаешь никакого значения и тому, что Никодим и Иосиф забрали тело Галилеянина?
Каиафа бросил на него ненавидящий взгляд и мысленно отругал себя за то, что его застали врасплох. Старик этому явно обрадовался.
— Разве я, а не ты придаешь этому значение? — заметил Каиафа.
Анна пожал плечами и кашлянул.
— Никакого значения это не имеет. Но не мешало бы, донести префекту — пусть у гробницы выставят стражу.
— Стражу? — Каиафа взялся за бороду. — Чтобы, мертвец не сбежал?
— Чтобы живые не проникли в усыпальницу, — возразил Анна. — Некоторые говорят, что Галилеянин обещал воскреснуть через три дня после смерти, как Иона, вышедший из чрева кита. Караул не позволит его последователям выкрасть тело, а потом заявить, что он воскрес из мертвых.
— Опять обращаться к римлянам? — удивился Матфей. — Почему не поставить часовых из храмовой стражи?
— Если гробницу будет охранять храмовая стража, последователи Галилеянина украдут тело по истечении трех дней, когда стражу снимут, — возразил Ионатан, продолжая мысль отца. — Потом скажут, что храмовая стража уснула на посту или что часовых не было на месте, и против них будет лишь слово священников и наших солдат. Но если стражу поставят римляне и гробница останется целой в течение трех дней, это будет совсем другое дело.
— Если гробница останется целой? — переспросил Каиафа.
— Когда гробница останется целой, — уточнил Ионатан, скривившись. — Ни один человек, даже если он зилот, не может настолько обезуметь, чтобы напасть на римскую стражу. Но что еще важнее, люди знают, что римляне не ищут никакой выгоды в этом деле, и, следовательно, римские часовые надежнее еврейских. И больше никто не поверит последователям Галилеянина, что бы они там ни говорили. Это очень мудро, отец, — добавил он, подобострастно глядя на Анну.
Анна утвердительно кивнул.
— И правда очень мудро, — сказал Каиафа, поднимая чашу с вином и делая жест в сторону Анны. — Теперь мы не только пособники римлян. Мы призываем их в свидетели.
Анна прищурился.
— Это не устраивает Каиафу, первосвященника? — спросил он.
Каиафа поставил чашу на стол.
— Меня здесь ничто не устраивает.
— Понимаю, — кашлянув, ответил Анна.
— Я сделаю это, — сказал Ионатан. — Соберу посольство к Пилату и прослежу, чтобы все было исполнено в точности.
Каиафа одарил Ионатана мрачным взглядом и промолчал.
Иерусалим, Старый город
Трейси закончила говорить с отцом и снова шла под руку с Карлосом к тому месту, где он припарковал «лендровер». У нее кружилась голова. По большей части от любви, но также она чувствовала нечто новое, стремление выйти за пределы «просто веры», которой она придерживалась всю сознательную жизнь, желание следовать за Иисусом Христом, как Карлос.
Вдруг, когда они шли вдоль стен Старого Города оживленной Яффской дорогой, Трейси засмеялась.
— Почему ты смеешься? — спросил Карлос.
— Просто радуюсь.
— Я тоже рад.
Они шли молча.
— Ты когда-нибудь расскажешь мне, почему расплакалась в ресторане?
— Теперь это кажется такой глупостью.
Трейси прислонилась головой к его плечу.
— Тогда давай посмеемся вместе.
— Стыдно, — искоса глянув на Карлоса, ответила Трейси.
— Ничего страшного, — пожал он плечами.
— Тебе ничего страшного, а мне стыдно.
Трейси остановилась.
— Обещаешь, что не станешь считать меня глупой девчонкой?
— Я и представить не могу, что ты можешь быть глупой девчонкой, — с нежностью прошептал Карлос.
Трейси опустила взгляд.
— Я заплакала… потому что думала, что ты собираешься спросить меня, выйду ли я за тебя замуж, — сказала она и застенчиво посмотрела на Карлоса.
Улыбка исчезла с его лица.
— Что-то не так? — спросила Трейси.
— Ты… не хотела, чтобы я об этом спрашивал?
— Нет, совсем нет. Просто я расстроилась. Ждала услышать от тебя предложение, а ты заговорил о другом, и мои надежды рухнули.
— Значит, теперь все в порядке?
— Почти. — Трейси несмело улыбнулась и покраснела.
Карлос взял ее за руку.
— Пойдем.
Они вернулись к проходу в стене Старого города и поднялись по узкой каменной лестнице на самый верх городской стены. Карлос стал рассказывать о том, что у него за спиной.
— Это Башня Давида. Ее построил не сам Давид, это одна из трех башен, возведенных при царе Ироде, и даже минарету, который поставлен прямо на нее, больше трехсот лет.
Он повернулся и показал на северо-восток.
— Это купола Храма Гроба Господня, рядом с Голгофой.
Обняв Трейси за плечи и притянув к себе, он развернулся на восток.
— Вот тот золотой купол — Купол на Скале, на месте Храма, а ниже — Масличная гора.
Карлос немного подался вправо.
— Под нами — град Давидов, долина Кедрон, а вон там, вдалеке, холмы Ефраты, и там же Вифлеем.
— Зачем ты все это мне показываешь? — спросила Трейси.
— Прекрасные виды, правда?
— Да, но зачем ты мне их показываешь?
Разомкнув объятия, Карлос взял Трейси за плечи и развернул лицом к себе. Она задрала голову, с любопытством глядя в его глаза, темные и в то же время прозрачные, как обсидиан.
— Я согласен с царем Давидом, что это самый красивый город на свете. Иерусалим вдохновлял поэтов и пророков в течение тысячелетий. Каждый раз, когда я оказываюсь здесь, мне кажется, что Иерусалим стал еще прекраснее. Но он меркнет перед красотой женщины, на которой я хочу жениться.
Карлос достал из кармана маленький конвертик. В нем было кольцо.
У Трейси выступили слезы.
— Я не собирался делать это сегодня, поскольку еще не говорил с твоим отцом и не знаю, благословит ли он нас. Но я не хочу, чтобы ты чувствовала разочарование.
Он опустился на колени.
— Трейси, я люблю тебя. Я не могу без тебя жить. Не хочу расставаться с тобой ни на одну минуту. Хочу всю жизнь стараться сделать тебя такой же счастливой, каким ты делаешь меня. Ты будешь моей женой?
Трейси старалась вытереть слезы, чтобы видеть его лицо, пока он говорил, и наконец сдалась — пусть текут. Она тоже опустилась на колени и обняла Карлоса.
— Да!
Она обняла его так крепко, как только могла, и расплакалась уже в его объятиях.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Ранним утром следующего дня Малх сопроводил Ионатана, сына Анны, во внутренний двор дома Каиафы. Первосвященник отдыхал, возлежа на ложе у стола, на котором лежали огурцы, помидоры,[62] лук и маслины, но не притрагивался к еде. Есть не хотелось.
— Не ожидал увидеть тебя сегодня, Ионатан бар Анна.
И показал на соседнее ложе.
— Благодарю. — Ионатан криво усмехнулся. — Боюсь, не смогу остаться надолго.
Каиафа увидел, что Ионатан тщетно пытается скрыть отчаяние. Первосвященник приподнялся на локте.
— Что привело тебя ко мне?
— От имени отца прошу тебя созвать Совет.
— Зачем?
— Солдаты.
Ионатан топтался на месте и не смел поднять глаза.
— Что — солдаты?
— Караул, который прислал префект… чтобы охранять гробницу Галилеянина.
Каиафа вскочил так резко, что едва не опрокинул стол.
— Что? — вопрос прозвучал, как удар кнута.
— Они… пришли ко мне сегодня утром. Они в панике, — неохотно ответил Ионатан.
— Что же их так испугало? — процедил Каиафа сквозь зубы.
Ему хотелось придушить шурина за эту его уклончивость.
— Пилат выделил часовых, — продолжал Ионатан.
Каиафа знал, что стандартная римская стража — это шестнадцать человек. Они стоят в карауле по четверо, сменяясь через каждые три часа.
— Они… рассказали, как сотряслась земля и они увидели…
— Что? Что увидели?
Каиафа терял терпение.
Ионатан посмотрел на него так, будто не надеялся, что ему поверят.
— Ангела. Они сказали, что в саду появился ангел, подошел к гробнице, откатил камень и… сел на него.
Каиафа онемел. Всматриваясь в Ионатана, он не увидел ни малейшего намека на то, что он шутит. Единственное, что первосвященник смог прочитать на лице шурина — страдание и последнюю степень отчаяния. Опустившись на ложе, первосвященник посмотрел на каменистую почву под ногами.
— Рим… римская стража, — только и сказал Каиафа. — Они сказали, что увидели ангела.
Он скорее почувствовал, чем увидел, как Ионатан мотает головой.
— Да. И еще они сказали, что оцепенели от страха.
Ионатан прокашлялся.
— Когда они приблизились, ангел исчез. Гробница была пуста. Остался саван, но тело исчезло. Они пошли в Храм и нашли меня, спросили, что им теперь делать. Они были в панике.
— Еще бы.
Согласно воинской дисциплине им грозила смертная казнь. И солдат казнят, если их начальство узнает об этом. Каиафа поднял голову и посмотрел на искаженное мукой лицо Ионатана.
— Ты веришь в то, что они рассказали?
— Я саддукей, — мрачно усмехнулся Ионатан. — Мы не верим рассказам об ангелах.
— Конечно, не верим, — подтвердил Каиафа.
— Но надо что-то делать.
— Да. Ты, конечно, уже советовался с отцом. Что он сказал?
Ионатан хотел было что-то произнести, но передумал.
— Он напомнил мне, что ты — первосвященник Израиля.
Ионатан прятал взгляд.
— Хм. — Каиафе больше нечего было сказать.
Он поднялся, сделал несколько шагов и замер. Ионатан ждал ответа. Сердце Каиафы билось все быстрее, голова закружилась, и он испугался, что может упасть. Если бы у него было время, чтобы подумать. Слишком много событий. Слишком многое надо принять во внимание. А сейчас ему трудно собраться с мыслями.
Наконец первосвященник покачал головой и дал знак Малху, стоявшему неподалеку и изумленно внимавшему речам Ионатана.
— Оповести писцов, пусть созывают Совет. В шестом часу.
31 год от P. X.
Иерусалим, Зал тесаных камней
Место, где обычно сидели Иосиф Аримафейский и Никодим, пустовало. Остальные члены Синедриона собрались в Зале тесаных камней.
Когда Каиафа велел писцам огласить список, все уже знали, зачем собрались.
— К чему оглашать имена? — спросил кто-то. — Разве мы судим кого-то?
— Продолжай, — сказал писцу Каиафа.
Он настоит на том, чтобы были известны имена всех, принимавших решение.
Когда список был оглашен, Каиафа прочитал доклад, составленный Ионатаном со слов римских солдат, и призвал Совет принять решение.
— Решение? — переспросил его Шимон Хевронский. — Какое решение? Солдаты нарушили приказ. Они должны понести наказание. Нам незачем защищать псов-язычников, тем более римлян!
Захария встал и ударил об пол посохом.
— Разве мы можем позволить, чтобы все узнали об этих россказнях? В Иерусалиме, Иудее, во всем Израиле? Россказням о том, что ангел вывел галилейского рабби из гробницы?
— Но разве мы знаем, что этого не было? — спросил Гамалиил.
В зале воцарилась гробовая тишина. Его слова потрясли Совет.
— Ты стал одним из них? — спросил Гамалиила Елеазар, сын Анны.
Но Гамалиил был непреклонен.
— Я просто хочу обратить внимание Синедриона вот на что. Не мешало бы выяснить, говорят ли солдаты правду.
Некоторые члены Совета обменялись озадаченными взглядами, но большинство смотрели в пол, себе под ноги.
— Гамалиил призывает нас верить в ангелов и духов, а также в воскресение из мертвых, — сказал Елеазар. — Но это фарисейские суеверия!
Зал огласился оскорблениями и проклятьями. Фарисеи и саддукеи яростно спорили. Рабби против священников! Устало глядя на все это, Каиафа поймал взгляд Гамалиила, который говорил: «Я сказал, не подумав».
— Тишина! — крикнул Каиафа.
Он несколько раз повторил это, пока члены Совета не успокоились и сели на свои места.
— Если мы будем спорить, то не примем никакого решения. Займемся делом. Мы должны ставить интересы страны и народа выше наших разногласий.
— Если солдат, охранявших гробницу Галилеянина, казнят, эта история разойдется в народе, — встал Иосиф Вифанийский. — И мы не сможем остановить слухи.
— Солдаты не должны ничего рассказывать, — возразил кто-то. — Пусть они вернутся в казармы и доложат, что за время несения службы ничего не произошло.
— Ты забываешь, что камень отвален и римская печать сорвана, — напомнил другой член Совета. — Они не могут сказать, что ничего не произошло.
— Римляне приговорят к смерти нарушившего печать! — крикнул кто-то.
— И как они будут казнить ангела? — спросил старик фарисей, вставая с места в первом ряду.
Кто-то многозначительно закашлялся.
— Надо заплатить солдатам за их молчание, — предложил Ионатан, сын Анны.
— Солдаты сами не захотят, чтобы все узнали о том, что произошло, — согласился с ним кто-то.
— Это мягко сказано, — раздался еще чей-то голос.
Ионатан смотрел на сидящих полукругом членов Синедриона.
— Мы можем предложить им денег, если они расскажут, что последователи Галилеянина прокрались ночью в гробницу и выкрали тело. Это объяснит и то, что камень отвален, и то, что нарушена печать, и то, что в гробнице нет тела.
— Да, и это сделает всякого последователя Галилеянина потенциальным подозреваемым… в глазах римлян, — согласился Елеазар.
— Ничего не выйдет, — возразил кто-то. — Караульных могут казнить за то, что они заснули на посту. Так, как если б они впустили в гробницу посторонних.
— Да. — Каиафа не сомневался, что резкость тона выдаст его отвращение к этим спорам. — Но их рассказ не заменит правды. Ионатан, сын Анны, предложил решение, в которое никто не поверит.
Ионатан раздраженно посмотрел на зятя.
— Нам надо убедить часовых в том, что мы поговорим с префектом, если до него дойдут какие-то слухи. Он предоставил нам стражу, потому что это было в наших общих интересах. Мы объясним, что ни ему, ни нам не выгодно, если все узнают, что римские солдаты падают в обморок при виде ангела и восставшего из гроба целителя из Галилеи.
— Знает ли кто-нибудь из вас, что стало с телом? — перебил его Гамалиил. — Если гробница пуста, а мы распространим слух, что тело выкрали последователи Галилеянина, то где же оно на самом деле?
Каиафа посмотрел на старого друга, который нередко вступал с ним в спор. Фарисей наконец-то облек в слова то, что так мучило Каиафу с тех пор, как он услышал эту историю.
Иерусалим, Меа-Шеарим
Рэнд закончил разговор и тихо сыпал ругательствами. Никак не удавалось связаться со старшим сержантом Мири Шарон. Он оставил для нее голосовое сообщение у дежурного в полицейском отделении, но тот отказался дать номер ее мобильного или помочь ее найти.
В ящике кухонного стола Рэнд нашел телефонный справочник, но он был на иврите. Снова позвонил в отделение полиции, записал их адрес на клочке бумаги, сунул в карман ключи от машины. Когда Рэнд уже открыл входную дверь, от него отпрянула удивленная Мири Шарон: она как раз собиралась постучать.
— Что вы здесь делаете? — спросил Рэнд. — Я давно пытаюсь связаться с вами.
— Я здесь ни при чем.
— О чем вы?
— Я пришла сказать, что не имею отношения к той статье.
— Так, значит, это правда? Я под следствием?
— Нет. — Мири покачала головой.
— Но газеты пишут, что это так.
— Да, газеты пишут.
— Ничего не понимаю.
— Я тоже, но… Можно, я войду?
— Да. — Рэнд посторонился в замешательстве. — Да, конечно.
Когда Мири вошла, Рэнд будто заново увидел квартиру, где они жили с Трейси. Ему стало стыдно. Бумаги, книги, коробки покрывали почти весь пол в гостиной. Он смущенно извинился за беспорядок.
Опустившись на свободный край старого дивана, Мири скрестила ноги.
— Я только сегодня узнала о статье. И пошла прямо к вам, чтобы объяснить, что я этого не делала.
— Кто же тогда?
— Извините. — Мири опустила голову. — Я не знаю. Могу лишь предположить, что репортеру попал в руки полицейский отчет, и он увидел в нем ваше имя. Я имею в виду тот вечер, когда мы искали Трейси.
— Так вот что это за следствие, о котором упомянул журналист…
— Ни о каких других расследованиях мне ничего не известно.
— Не понимаю, что происходит.
— Есть ли у кого-нибудь причина распространять о вас ложную информацию? — спросила Мири.
Рэнд встал и покачал головой.
— Нет. Конечно нет.
И вдруг остолбенел. Мири это заметила.
— О чем вы подумали?
Он еле заметно пожал плечами.
— Это идиотизм, самый настоящий. То есть я хочу сказать, что в последние две недели изводил звонками многих журналистов и, может быть, кому-то очень надоел. Но я не делал ничего такого, из-за чего стоило бы распространять обо мне небылицы.
— А почему вы… Как вы сказали? Изводили журналистов?
Рэнд не знал, с чего начать. Опустившись на диван рядом с Мири, он стал в хронологическом порядке рассказывать ей о том, что произошло с тех пор, как он отдал кости Каиафы «Хеврат Кадиша». Да и она сама, наверное, знала это из выпусков новостей. Как свиток был обнаружен, как проводились исследования, как был переведен текст. Да и потом были сообщения в прессе, но в них уделялось внимание главным образом значению находок для археологии. О духовном посыле открытия Рэнда, за редким исключением, газеты не писали.
— К тому времени, когда интерес к моей находке иссяк, о том, что я называю истинной историей, так и не было рассказано, — объяснил Рэнд.
— Истинная история?
— Да! Истинная история заключается не в находке усыпальницы первосвященника и его костей и не в чем-то еще — академическом и скучном. Истинная история — это то, что две тысячи лет назад первосвященник Израиля признал воскресение из мертвых Иисуса Христа!
— Но по-моему, вы говорили, что письмо было адресовано первосвященнику, а не написано им.
— Да, но… там говорится, что Каиафа поверил в воскресение. Причем в выражениях, исключающих иные толкования.
— Но даже если есть свидетельство того, что первосвященник уверовал в воскресение, это вовсе не значит, что так все и было в действительности, — парировала Мири.
Рэнд нетерпеливо вскочил.
— Мог ли первосвященник Израиля — первосвященник, возглавлявший судилище над Иисусом, — позволить кому-то убедить себя в воскресении Христа, если в действительности его не было? — воскликнул он, повысив голос. — Если он был уверен в этом меньше чем на сто процентов? Если была хоть какая-то возможность усомниться, опровергнуть воскресение?
Мири смотрела на него спокойно, без враждебности. Она встретила его взгляд, не смутившись… но и не ответила согласием.
— Вы понимаете? Это самое серьезное из когда-либо найденных доказательств воскресения Иисуса! — продолжал Рэнд. — Сильнее стало бы только обнаружение видеозаписи этого события двухтысячелетней давности!
— Но неужели вы не понимаете, что это на самом деле означает для всего мира? — спросила Мири.
Ее ноздри затрепетали.
— Да, мне кажется, я понимаю… — начал Рэнд.
— А мне так не кажется, — сказала она, впервые за весь разговор позволив себе нетерпеливый жест.
Мири подняла указательный палец, словно политик, который приготовился сделать важное заявление.
— Государство Израиль, как и большинство стран современного мира, сохраняет политическое равновесие и территориальные границы лишь за счет хрупкого баланса между религиозными конфессиями. Вы были у Стены Плача, профессор Баллок?
— Да, конечно.
— Вы видели вооруженных часовых наверху, которые следят за каждым входом и выходом? Они охраняют не только Стену. Они охраняют Храмовую гору, или Ал-Харам Аль-Кудс аш-Шариф, как называют ее мусульмане. Как вы думаете, зачем израильские военные охраняют святыню мусульман? Потому что мы знаем: если будет нанесен удар по Стене Плача или по мечети Аль-Акса, неважно, начнется такое, что все предыдущие войны покажутся возней в песочнице. Так что простите меня, если я без особого энтузиазма отношусь к вашему открытию, которое, как вы надеетесь, заставит все церкви мира принять вашу точку зрения. Вы думаете, «Хеврат Кадиша» такие фанатики просто потому, что они мало знают об Иисусе Христе? Или что мусульмане избрали свою веру, потому что им не хватило информации? Думаете, мир, узнав о вашем открытии, изменится? Надеюсь, вы так не думаете, иначе вы просто морочите себе голову.
Рэнд ошеломленно смотрел на нее. Они выросли в разных условиях и среди разных людей, но сейчас он вдруг отчетливо увидел, какая пропасть их разделяет. Он перевел дух и заговорил более спокойно.
— Да, именно так я и считаю. Я обязан так считать. Я археолог, а археологи большую часть времени заняты поисками знания — по крупицам, чтобы можно было хоть что-то понять об истории человечества. Надо быть безумцем, чтобы провести жизнь, роясь в земле и составляя каталоги черепков, не задумываясь об истине. Я верю, что такое открытие, как этот свиток, которому две тысячи лет, может изменить положение вещей. Может быть, не для всех, но для большинства. Конечно, я понимаю, что убежденные мусульмане, буддисты и иудеи не станут обращать на него внимания. Но что насчет остальных? Тех, кто не является религиозным фанатиком? Кто чувствует себя потерянным, сбитым с толку? Кто не знает, во что верить? Кто ищет истину? Может быть, я и дурак, но я верю в то, что нет ничего важнее истины. И я думаю, что она сможет изменить людей… а если это так, то сможет изменить и многое другое.
Мири улыбнулась так, словно его пламенная речь произвела на нее впечатление.
— Можно вопрос, прежде чем я уйду? — спросила она уже без улыбки.
Она встала и достала из кармана связку ключей.
— Эта истина изменила вас?
31 год от P. X.
Иерусалим, Зал тесаных камней
Заседание Совета закончилось. Решения были приняты, и зал опустел. Остался лишь Каиафа.
Он был один в зале заседаний Великого Синедриона. Мучительный выбор заставил его остро почувствовать одиночество. С этим рабби из Галилеи все получилось совсем не так, и поправить ничего было нельзя, но и сейчас он не мог понять, почему так произошло. У Каиафы было такое чувство, что на каждом шагу он сам и Синедрион совершали ужасные ошибки, но не мог представить, что могло быть иначе. Что теперь делать? Если бы он даже знал, уже поздно. Оставалось с честью выйти из положения и надеяться, что когда-нибудь все вернется на круги своя. Что еще? Некому верить, не у кого спросить совета, никто не снимет с него это бремя.
Каиафа остался один.
Иерусалим, Меа-Шеарим
Из «лендровера» Трейси и Карлос увидели отъезжающую машину Мири Шарон. Трейси ее окликнула, но Мири, как видно, не услышала. Они нашли свободное место в квартале от дома, чтобы припарковать машину, вернулись пешком и вошли в парадный подъезд.
— Папа? — позвала Трейси отца.
Рэнд сидел на диване, уткнувшись лицом в ладони. Казалось, он не слышит. Трейси пересекла комнату и присела рядом.
— Пап, ты в порядке?
Рэнд медленно поднял голову и посмотрел на дочь. В глазах стояли слезы.
— Что случилось? Что с тобой?
Сзади подошел Карлос.
Рэнд покачал головой.
— Простите, — сказал он и снова уронил голову в ладони.
— Пап, что произошло? — умоляюще спросила Трейси.
Беспомощно оглянулась на Карлоса, который присел на диван с другой стороны от Рэнда, стараясь не сдвинуть бумаги и книги.
Тяжкие рыдания сотрясли тело Рэнда. Глядя на него, Трейси задрожала и тоже заплакала, хотя понятия не имела, что с отцом. Наконец Рэнд собрался с силами и перестал плакать, подняв на дочь глаза, полные боли и печали.
— Я не знаю, с чего начать, — признался он.
Постепенно, то подбирая слова, то едва успевая за ходом мысли, он рассказал им обо всем, что пережил за последние месяцы. О разочаровании, которое все нарастало в эти две недели, когда он понял, что не в силах донести до людей историю свитка Никодима, а ведь он считал это самым важным. Рассказал про переговоры с журналистами, про сегодняшние беседы по телефону с Игалем Хавнером и журналистом из «Джерузалем пост». Про визит Мири, их спор и ее вопрос на прощание: «Изменила ли истина вас?»
Рэнд откинулся на спинку дивана и уставился в потолок.
— Я ответил утвердительно. Сказал, что истина изменила меня, но это ложь. Я сказал это машинально, потому что знал «правильный» ответ. Но я понял, что это ложь, как только сказал это.
Он посмотрел на Трейси.
— Истина в том, что я не изменился. Разве это не так?
Трейси хотела что-нибудь сказать, чтобы его успокоить, но Рэнд продолжал говорить.
— Я чувствовал, что за последние месяцы многое изменилось, но не внутри меня. Я… я теперь совершенно по-другому воспринимаю Библию, библейские истории отзываются во мне, я чувствую, что все это правда, потому что держал в руках кости Каиафы. Я знаю, что он существовал. Я своими глазами видел письмо, написанное рукой Никодима! Я верю в воскресение Иисуса, потому что этому есть доказательства, понимаешь? Всего два месяца назад я во все это не верил, но теперь я не просто верю, я хочу, чтобы каждый узнал, какие серьезные есть доказательства! Вот почему я портил кровь журналистам. Потому что верил, что есть люди, которые захотят узнать об этих доказательствах и примут для себя решение, какими должны быть мир, жизнь, религия. Вот и все. Когда Мири спросила: «Изменила ли истина вас?», я понял, что из-за этого открытия я думаю по-другому, но… я не изменился.
Рэнд наморщил лоб, и на глаза снова навернулись слезы.
— Я знаю, Трейси, последние месяцы у нас все было не так уж плохо. Но я так и не стал отцом, которого ты заслуживаешь. И прошу за это прощения. Я не знаю, как мне измениться, как стать другим человеком, которым я хотел бы стать. Мои взгляды изменились — по крайней мере, мне так кажется. Мне также кажется, я знаю истину, но не думаю, чтобы она хоть как-то изменила меня.
Трейси взяла отца за руку. Она сидела рядом, закинув нога за ногу и сжав его руку в своих ладонях.
— Папочка, ты изменился, но, кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать.
Она посмотрела на Карлоса, и тот ободряюще улыбнулся.
— Карлос только что, буквально пару часов назад, объяснил мне разницу между верой в Иисуса и следованием Его учению.
Посмотрев на дочь, Рэнд задумчиво кивнул.
— Множество людей верят в то, что Иисус жил, умер и воскрес из мертвых, но это не значит, что они посвящают жизнь тому, чтобы следовать за Ним.
— Безусловно, — согласился Рэнд.
— Но в те времена, когда жили Каиафа и Никодим, между верой в Иисуса и следованием за Ним не было большой разницы. Каждый, кто верил в то, что Иисус — тот, кем Он себя называет, чаще всего становился Его последователем. Они не просто признавали истинность Его учения или факт Его воскресения. Они не просто ходили в церковь по воскресеньям.
Трейси снова глянула на Карлоса, будто хотела заручиться его поддержкой.
— Трейси права, — вступил в разговор Карлос. — Следовать за Иисусом значило куда больше. Это означало изменить свою жизнь ради Иисуса. Отказаться от привычного образа жизни и принять Иисуса своим учителем — и в результате познать совершенно иной путь, в свете Его живого присутствия и Его учения.
— Твоя мать всегда говорила об этом, — сказал Рэнд Трейси.
— Да. Но, боюсь, я еще не поняла это настолько глубоко, как это понимает Карлос.
— И ты думаешь, я упустил именно это? Считаешь, это действительно меня изменит?
— Папочка.
Трейси отпустила его руку и встала на колени.
— Я думаю, что Иисус всерьез говорил: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Я не думаю, что Он имел в виду интеллектуальное знание — или археологическое, — улыбнулась Трейси. — Думаю, Он хотел сказать о чем-то куда более личном, чем это. О познании истины в том смысле, насколько один человек может узнать другого, понимаешь? Речь идет не о самих фактах, но об отношении, в котором истина — не «что», а «кто».
Она замолчала и посмотрела на Карлоса.
— У меня не получается объяснить.
— Очень даже получается, — ответил Карлос.
И повернулся к Рэнду, который смотрел на него через плечо.
— Трейси все сказала правильно. Стать истинным последователем Иисуса значит и то, что Иисус через Дух Святой входит в тебя и живет в тебе, изменяет тебя изнутри. Возможно, это та самая перемена, о которой вы говорили.
— Думаю, да, — ответил Рэнд.
— Это то, что вы хотите сделать?
Рэнд нахмурился и серьезно посмотрел на Карлоса. Интересно, как так могло случиться? Находка усыпальницы Каиафы запустила цепь событий, которые привели его к тому, что он чувствует теперь, но стало ли это открытие источником веры, которой ему не хватало прежде? Когда в нем зародилось желание верить? Стал ли причиной этого свиток? Или гробница и свиток просто привели его к Библии заново, с открытым сердцем и открытыми глазами?
Эти мысли озарили его мгновенно, как фейерверк. Рэнд отчетливо понял, что не важно, сколько людей поверят в истинность воскресения, узнав о свитке, если их глаза не откроются так, как открылись у него. Судя по всему, понял он, миллионы людей принимают на веру истину Воскресения, так и не испытав пробуждение веры, подобное тому, что произошло с ним. Рэнд не просто был готов принять все это, он был готов изменить направление, в котором шла вся его жизнь. Непонятно, откуда взялась эта вера, но вряд ли она зародилась лишь в результате того, что он нашел доказательства в усыпальнице Каиафы. Это послужило лишь спусковым крючком, и Рэнд осознал, что у него всегда хватало доказательств… и лишь недавно открылись глаза, чтобы он мог их увидеть. В этом вся разница.
Рэнд понял, что Трейси и Карлос все еще ждут от него ответа. Он посмотрел на обоих и коротко кивнул.
— Да, это то, что я хочу сделать.
Карлос опустился на колени и положил левую руку на плечо Рэнда.
— Признаешь ли ты, что грешен и грехи твои отделяют тебя от Бога?
— Да.
Карлос кивнул, и на его лице мелькнула улыбка, но он сдержался и продолжил:
— Раскаиваешься ли ты в грехах своих? Другими словами, желаешь ли ты отрешиться от грехов и познать новый путь жизни от твоего учителя Иисуса?
— Да.
— Понимаешь ли ты, что лишь в силу того, что Иисус умер на кресте, тебе надо просто попросить Его о прощении всех грехов, освобождении от вины и наказания, коих грехи твои заслуживают, и о жизни вечной?
— Да.
— Вознамерился ли ты следовать за Иисусом Христом во всех твоих делах и служить Ему всем сердцем, как учителю твоему и Господу твоему?
— Да, — ответил Рэнд еще более решительно, чем вначале.
— Сможешь ли ты произносить все это как молитву, прося принять Бога подношение сердца твоего и жизни твоей?
— Ты хочешь сказать, прямо сейчас? — спросил Рэнд.
Карлос улыбнулся.
— Именно это я и хочу сказать.
Рэнд поглядел на него, потом на Трейси.
— Я не особенно умею молиться, — сказал он.
— Вы же будете говорить не с нами, — ободрил его Карлос.
— Мне… надо закрыть глаза?
— Если хотите. Некоторым это помогает сосредоточиться.
— Ладно.
Прикрыв глаза и сделав глубокий вдох, Рэнд начал говорить.
— Иисус, Ты знаешь, что я не особенно умею это делать. Но я верю, что Ты воскрес из мертвых. Что Ты Тот, кем Себя называл. И я, пожалуй, готов делом подкрепить слова свои.
Рэнд помолчал.
— Посмотрим. Может, я делаю это неправильно, но прошу прощения за мои грехи, особенно за то, что не был хорошим отцом. Ужасно, что все эти годы я не делал того, чего Трейси была вправе ждать от меня как от отца.
Его голос задрожал от волнения.
— Я был ослом, и я знаю, что лишь в общих чертах рассказал об этом. Я прошу прощения. Прости меня, пожалуйста. Войди в мое сердце и сделай меня новым человеком, изнутри наружу, как сказал Карлос. Я вверяю Тебе мою жизнь. Что бы это ни значило, я буду следовать за Тобой отныне и до конца.
Рэнд открыл глаза. Трейси смотрела то на него, то на Карлоса, и в ее глазах стояли слезы счастья. Она улыбалась.
— Аминь, — сказал Карлос.
— Да. Правильно. Аминь. Это-то я и забыл.
Рэнд начал смеяться и плакать одновременно, и остальные тоже.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Последние несколько недель для Каиафы превратились в кошмар. Стали приходить донесения, что Иешуа, рабби из Назарета, видели то там, то тут живым, и не отдельные люди, а целые толпы народа в Галилее. Вести чаще всего приносил Малх, который за прошедшие после Пасхи недели успокоился. Казалось, он стал старше и выше ростом. Когда-то равнодушный слуга, теперь он отправлялся выполнять поручения улыбаясь, а то и напевая на ходу.
Приближался Праздник первого урожая, а Каиафа чувствовал себя развалиной. С Пасхи у него пропал аппетит и началась бессонница. Трудно было на чем-то сосредоточиться. Не раз случалось, что он вступал в разговор и переставал слышать собеседника, а тот продолжал говорить. Мыслями первосвященник уносился куда-то далеко. Уже несколько дней он страдал от сильных болей в груди, таких, что становилось трудно дышать, и Каиафа уже стал опасаться, что на него пало проклятие Божие.
Лежа на ложе в саду под оливковым деревом, он подозвал Малха.
— Я хочу спросить тебя, Малх.
Слуга с готовностью наклонил голову.
— Насчет Галилеянина, — добавил Каиафа, внимательно вглядываясь в лицо слуги.
Малх кивнул, улыбаясь.
— Похоже, ты немало о нем знаешь, — сказал Каиафа и закашлялся.
Когда приступ кашля миновал, он собрался с силами и продолжил:
— Похоже, ты все знаешь о событиях последних недель. Ты стал одним из них?
— Одним из них? — переспросил Малх.
— Последователей Галилеянина.
Малх задумался, но ненадолго.
— Да, — ответил он.
— Ты видел, как его схватили.
— Да.
— Ты видел, как его повесили на кресте деревянном.
— Да.
— Ты знаешь, что он умер и был погребен.
— Да.
— И все-таки ты стал одним из талмидим мертвого рабби?
— Нет, — ответил Малх.
— Нет? Но ты сказал…
— Я не последовал за мертвым рабби. Я видел воскресшего Мессию своими собственными глазами.
У Каиафы пересохло во рту.
— Ты его видел?
Малх кивнул.
— Рассказывай.
Лицо Малха озарила счастливая улыбка.
— Я отправился на гору Фабор с Андроником и Юнием. Там собрались сотни людей по зову Иешуа. Он сидел и говорил с нами, сказал, что вся власть в небесах и на земле вручена Ему и что мы должны передавать Его учение повсюду, чтобы люди всех народов стали Его талмидим.[64]
— Когда это было?
— Две недели назад.
— И ты видел его?.. Ты видел его.
— Вот этими глазами, — ответил Малх, кивая. — Как и другие, их было пять сотен или больше.
— Где он теперь?
— Они сказали — одиннадцать, — что считаные дни прошли с тех пор, как Он вознесся на небеса у них на глазах.
Каиафу снова начал душить кашель, и он скорчился от боли на своем ложе. Когда боль отпустила, Каиафа перевел дух и заговорил:
— Как такое возможно?
— Мы всегда знали: когда придет Машиах, он совершит множество чудес и знамений. Разве можно сделать что-то более великое, чем воскреснуть из мертвых?
— Но его же повесили на кресте деревянном, — сказал Каиафа.
Это не требовало объяснений. Малх, как и он сам, знал слова Закона Моисеева: «Ибо проклят пред Богом всякий повешенный на дереве».
— «Как змия во пустыне, — возразил Малх, — вознесен Он был во исцеление народа его»… и всего мира.
Каиафа откинулся на ложе и закрыл глаза.
— Этого слишком много для меня.
Его хрипящее дыхание несколько раз грозило перейти в кашель, но он старался лежать неподвижно.
— Просто слишком тяжело для меня.
— Нееман едва не отказался от исцеления, ибо с виду это было слишком просто. Возможно, «слишком тяжело» — благословение Господне, — ответил Малх.
Каиафа открыл глаза и посмотрел на него так, будто видел впервые.
— Когда ты стал таким мудрым?
— Я всего лишь слуга, — ответил Малх. — Слуга мудрого господина.
Каиафа бросил на него внимательный взгляд, но в лице Малха не было и намека на насмешку. Интересно, он имеет в виду Каиафу… или кого-то еще? Может, Галилеянина?
— Было бы странно, если б Кохен ха-Гадоль стал последователем деревенского рабби.
— Возможно… но первосвященнику Израиля подобает признать Мессию, Помазанника Божьего.
— Ты…
Каиафу снова начал душить приступ кашля, но он быстро с ним справился.
— Ты хочешь сделать так, чтобы я уверовал?
Улыбка исчезла с лица Малха. Он опустил глаза.
— Я не хочу так сделать. Я думаю, вы уже уверовали, но еще не последовали за Ним.
— Как могу я пойти на такое, Малх? — Вопрос Каиафы прозвучал искренне, почти умоляюще. — Я Кохен ха-Гадоль. Я не могу сделать то, что сделал ты. Для меня это не так просто.
— Может быть. Но кто знает, почему вы стали Кохеном ха-Гадолем в такие времена?
Эта фраза была давно знакома обоим и много для них значила.
Каиафа вдруг вспомнил тунику своего верного слуги, залитую кровью. В ней он вернулся домой, когда схватили Галилеянина. И первосвященник понял, что, рассказывая о событиях того дня, Малх говорил правду. Каиафа тяжело вздохнул.
— Хотелось бы мне поговорить об этом.
«Ведь Малх всего лишь слуга. Мне нужно поговорить с кем-то таким…»
— С таким, как Никодим, — сказал он вслух и сел. — Да, Никодим. Я пойду к нему. Но сначала иди ты, предупреди его.
Слуга сделал какое-то движение, и это насторожило Каиафу.
— Что?
— Говорят, ему нездоровится. Он уже не одну неделю не выходит из дома. Говорят, он умирает.
— Никодим?
Малх кивнул.
— Что с ним случилось?
По лицу слуги было ясно, что он не хочет отвечать на этот вопрос. Каиафа не стал расспрашивать. По крайней мере, пока.
— Тогда я поговорю с Иосифом.
Малх нерешительно открыл рот.
— Что? Что с ним? — требовательно спросил Каиафа.
— Иосиф… говорят, он бежал из города, — ответил Малх.
— Как бежал?
— Говорить об этом опасно.
Кашель снова начал сотрясать Каиафу. Наконец он сел на ложе.
— Рассказывай, — приказал первосвященник слуге. — Почему Иосиф бежал из города?
Малх опасливо покосился на Каиафу, но подчинился приказу.
— Он считает, что здесь ему грозит опасность, — начал он.
— Что же ему угрожает?
— Кое-кто говорит, что Иосифу пришлось покинуть город из-за тех же людей, которые повинны в болезни Никодима.
— Повинны в его болезни? — Каиафа не верил своим ушам. — Ты хочешь сказать, его отравили?
Малх едва заметно кивнул.
— Кто? — задыхаясь от кашля, спросил первосвященник.
Малх опустил глаза и подождал, пока приступ кашля закончится. И ответил еле слышно:
— Семья первосвященника.
Иерусалим, Меа-Шеарим
Они даже устали от смеха, но радость переполняла сердца. Рэнд вскочил с дивана и стал ходить по комнате с каким-то особым воодушевлением.
— Фантастика, — воскликнул он. — Вот в чем нуждается наша цивилизация. Это должен испытать каждый.
Но еще больше радости доставляло ему сияющее лицо Трейси. Казалось, счастье выплескивается через край. Карлос, похоже, радовался не меньше.
— Наверное, я просто неправильно подошел к этому, — сказал Рэнд, не в силах устоять на месте. — Я, конечно, надеялся, что газеты и журналы подхватят новость о том, что обнаружен свиток Никодима. Но они не в состоянии понять его значения.
«Но почему?» — думал я.
Они не испытали того, что я испытываю сейчас, не так ли? Значит, я был не прав, когда ждал от них понимания. Когда отверг мысль о сотрудничестве с Ватиканом, компанией «Агапэ» и другими. Наверное, надо просто рассказывать об этом везде, где только можно.
— Даже Иисус говорил об этом. «Кто имеет уши слышать, да слышит!» — добавил Карлос.
— Что же это значит? — сказал Рэнд, вопросительно поглядев на него.
Карлос пожал плечами.
— Думаю, Иисус хотел сказать, что не всякий, кто слышит Его слова, может и хочет их понять. Но Он все равно говорил для всех.
— Понимаю. Ты имеешь в виду, что мне не нужно выбирать, кому рассказывать об этом.
— Именно так. Я считаю, об этом надо рассказывать всем.
— Правильно, — согласился Рэнд. — Конечно. Просто рассказывать. Всеми доступными способами.
Рэнд прищурился, заметив, что Трейси и Карлос загадочно переглянулись.
— Мы все еще говорим о свитке? — уточнил он.
— Да, — широко улыбаясь, ответил Карлос.
— Но… похоже, не только об этом.
Карлос бросил взгляд на Трейси, и они улыбнулись друг другу.
— Папа, Карлос и мне помог понять, что я буду следовать за Иисусом, — сказала Трейси.
— Не может быть, — только и ответил Рэнд, переводя взгляд с Трейси на Карлоса и обратно.
— Это было совсем недавно, сразу после ланча, — сказала Трейси. — Прямо перед тем, как мы поехали домой.
— Не может быть, — повторил Рэнд.
Подошел к дочери, обнял ее и закружил в танце.
— Чудесно!
Все трое снова разразились счастливым смехом.
Рэнд подошел к Карлосу и похлопал его по плечу.
— Даже не знаю, что сказать. Ты столько сделал… и для меня и для моей дочери… даже не знаю, как тебя благодарить.
Карлос украдкой бросил взгляд на Трейси.
— Надеюсь на это, — сказал он смущенно. — Потому что мне нужно сказать вам еще кое-что.
Рэнд убрал руку с плеча Карлоса, продолжая улыбаться.
— Давай. Говори.
— Я люблю вашу дочь и прошу вашего благословения на то, чтобы она стала моей женой.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Иосиф Аримафейский исчез.
Никодим смертельно болен.[65]
Как и говорил Малх, последователи Галилеянина, хотя и видели воскресшего Иешуа своими глазами, прятались за наглухо закрытыми дверьми и воротами, опасаясь мести семьи первосвященника.
«Но ведь я — первосвященник!» — успокаивал себя Каиафа, наблюдая рассвет с ложа во дворе своего дома.
Но все изменилось, и он знал об этом. Его тесть Анна, хотя и постаревший, вполне мог, хотя бы отчасти, вернуть былое влияние среди властителей народа. А его сын Ионатан явно готовился занять место первосвященника… если оно опустеет. Или если представится такая возможность. Каиафа понимал это лучше, чем кто-либо.
Еще не наступил Праздник первых плодов, а стараниями Анны и Ионатана уже стало сжиматься кольцо вокруг немногих осмелившихся заявить во всеуслышание, что они видели воскресшего рабби. Ионатан и Анна начали с самых опасных противников — Никодима и Иосифа, членов Великого Синедриона, которые не смогли отступиться от Галилеянина в его смертный час. Каиафа знал, что Анна и Ионатан не успокоятся, пока всякий, рассказывающий о воскресении Иешуа, не замолчит. Сбеги Иосиф в Дамаск, Антиохию или даже Рим, они пошлют туда людей, которые найдут и схватят его.
Если это правда — а Каиафа знал, что это правда, — то что предпримут Анна и Ионатан, если Иосиф бар Каиафа, Кохен ха-Гадоль и наси Синедриона, открыто признает, что Галилеянин воскрес из мертвых? Малх прав. Каиафа уже верил, но еще не нашел в себе силы следовать за Иешуа. Но он найдет их. Покается в неверии, из-за которого произошло непоправимое… для него самого и для его народа. Он сможет покаяться. Он станет истинным последователем воскресшего рабби.
Но сейчас нужно соблюдать чрезвычайную осторожность и терпение. Нынешнее положение первосвященника очень опасно. А грядущие недели и месяцы потребуют от него еще больше осторожности и расчетливости. Но он все преодолеет. Он найдет способ, чтобы народ его признал Мессию. Ибо земля наполнится познанием славы Господа, как воды наполняют море.[66]
Иерусалим, Меа-Шеарим
— Твоей женой?
Улыбка исчезла с лица Рэнда, и он повернулся к Трейси.
— Да о чем это он?
Трейси опустила глаза. Когда она заговорила, голос был тихий, но твердый.
— Папа, Карлос спросил меня, выйду ли я за него замуж, и я ответила «да».
От неожиданности Рэнд сел. Ему вдруг вспомнился день, когда он думал, что потерял Трейси, и когда он поклялся больше никогда ее не терять.
— Я же только начал… — пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
— Что ты начал? — спросила Трейси.
— Я обещал тебе, что буду стараться стать тебе хорошим отцом, таким, какой тебе нужен. Но по-моему, уйму времени я потратил впустую. Я знаю, в чем моя ошибка… А ты ждешь моего благословения, чтобы выйти замуж?
— Еще ты просил меня помогать тебе советом, помнишь? — Трейси опустилась на диван с ним рядом.
Рэнд нахмурился, однако кивнул.
— Ты просил, чтобы я помогла тебе стать настоящим отцом, чтобы говорила, что мне нужно, помнишь?
— Да.
— В последние месяцы я поступала так далеко не всегда. Но сейчас ты можешь не говорить мне, что я еще слишком молода, что мы с Карлосом знаем друг друга всего несколько месяцев, что мы выросли в разных семьях, разных странах. Это я и сама знаю. Не обязательно говорить мне, что легко не будет или что мы должны решить вопросы с визами и гражданством, что нужно подумать, где мы сыграем свадьбу и где будем жить. И что мне не следует бросать колледж. Все это я знаю. Мы знаем. На самом деле я просто хочу сказать тебе, что не нужно нам что-то объяснять. Я хочу, чтобы ты поддержал меня, чтобы я убедилась — ты меня любишь, ты мне доверяешь, ты всегда будешь рядом, если мне понадобится твой совет или помощь.
Трейси встала и взяла Карлоса за руку.
— Папа, я люблю этого мужчину и хочу выйти за него замуж. Я так этого хочу, как никогда ничего не хотела. Но мне нужна и твоя отцовская любовь, твоя поддержка. Тогда я буду уверена, что справлюсь со всеми трудностями и приму правильное решение. Потому что рядом будет мой отец, и он всегда придет на помощь… мне и моему жениху.
Голос у Трейси задрожал, а глаза заблестели от слез.
— Ты просил говорить тебе все, и я говорю, чего жду сейчас от своего отца.
Карлос обнял Трейси за талию. Рэнд встал. Это та самая девочка, которую они с Джой когда-то привезли из роддома. Невероятно. Вдруг всем сердцем он захотел повернуть время вспять. Исправить все глупости, загладить вину перед дочерью за все эти годы. Заново пережить минуты, когда Трейси сделала первые шаги, пошла в первый класс, отправилась на свой первый матч по софтболу, сдала первый экзамен. Снова прочитать ей на ночь сказку и купить сахарной ваты. Как он хотел искупить все свои промахи, начать все сначала.
И тут, как и в ту ночь в «Рамат-Рахель», его осенило. И эту мысль, казалось, внушил сам Господь Бог. «Сделай это сейчас. Прямо сейчас».
Рэнд подошел к Трейси и Карлосу. Одной рукой взял за плечо дочь, другой — Карлоса и пристально посмотрел Трейси в глаза.
— Ты уверена, что это именно то, чего ты от меня ждешь?
Трейси кивнула. Она улыбалась, а по щекам текли слезы.
— Ты уверена, что это именно тот человек, за которого ты хочешь выйти замуж? — спросил Рэнд, чувствуя, как у него зачесались глаза.
Трейси, не вытирая счастливых слез, кивнула.
Рэнд повернулся к Карлосу.
— Сможешь ли ты позаботиться о моей дочери намного лучше, чем делал это я? Будешь ли ты мужчиной, которого она заслуживает?
— Она заслуживает большего, чем я могу ей дать, но я отдам ей все, что у меня есть. — Голос Карлоса звенел от волнения.
«Да, — подумал Рэнд. — Встаешь утром и никогда не знаешь, что принесет тебе грядущий день. Печаль или радость, боль или исцеление, вину или спасение, сожаление или надежду».
Откуда уж ему было знать, что принесет именно этот день…
Рэнд до последнего момента не был уверен, что у него получится сделать это как надо, но все получилось. Он обнял обоих, дочь и будущего зятя. Перевел дыхание, чтобы справиться с эмоциями.
— Хорошо. Вот вам мое благословение.
31 год от P. X.
Иерусалим, Верхний город
Малх терпеливо ждал, когда первосвященник наконец откашляется.
— Надеюсь, я поправлюсь. — Каиафа горько усмехнулся.
Он хотел было непринужденно рассмеяться, но не смог побороть очередной приступ кашля. Наконец первосвященник протянул слуге тоненький свиток в кожаном чехле.
Малх ухватился за свиток, но первосвященник еще не выпустил его из рук. Так они и держались — каждый за свой край.
— Тебе надо быть очень осторожным. Это не должен увидеть никто, кроме Никодима. Ты понял?
— Да.
По лицу слуги Каиафа видел, что Малх все понимает.
— Дождись ответа и немедленно принеси его мне. Только мне и никому другому. Ты понял?
— Да.
— Иди.
Каиафа выпустил свиток. Малх спрятал его в складках туники.
Каиафа со стоном откинулся на ложе. Он не вставал с постели уже несколько дней. Прежде чем закрыть глаза, он заметил жену, дочь Анны, которая с нескрываемым интересом следила за ним из окна.
Устойчивое выражение в США, когда речь идет об убийстве президента Джона Кеннеди. «Покрытый травой холмик», «зеленый пригорок» — место, с которого предположительно стрелял в Кеннеди второй убийца.
События этой главы, а также спор в Синедрионе основаны на Евангелиях от Матфея и от Луки.Вениамин цитирует слова Закона Моисеева. Второзаконие, 13:5.Елеазар цитирует слова Закона Моисеева. Второзаконие, 17:12.Когда первосвященник заклинает Иисуса ответить на вопрос, как это сказано в Евангелии от Матфея, 26:63, отказ от ответа нарушает заповедь, изложенную в Книге Левит, 5:1. Поэтому ученые и богословы сходятся на том, что Иисус не мог не ответить (Комментарий автора).
Так у автора. Первым в списке членов Синедриона всегда стояло имя Моисея, его основателя.
Евангелия не уточняют степень участия Каиафы в судилище над Иисусом. Иисус был приговорен к смерти после допроса в доме Каиафы (Комментарий автора).
Слова Мордехая царице Эсфири приведены в Книге Есфири, 4:14. Свидетельств того, что Каиафа повторил их, нет, хотя, безусловно, они были ему известны (Комментарий автора).
Раскаяние Иуды и его попытка вернуть священникам тридцать сребреников описаны в Евангелии от Матфея, 27:3-10 (Комментарий автора).
Синоптические Евангелия (от Матфея, Марка и Луки) сообщают о разорвавшейся завесе в Святая Святых Храма. У Матфея также упоминается о землетрясении (Комментарий автора).
Так у автора. Помидоры завезли в Европу из Южной Америки в середине XVI века.
Описание событий этой главы основано на Евангелии от Матфея, 28:11–15 (Комментарий автора).
В Новом Завете (1-е Послание к коринфянам, 15:6) говорится, что Иисус единожды явился более чем пяти сотням людей одновременно после воскресения. В Библии не указывается, где это было, но предположение, что на горе Фабор, вполне правдоподобно (Комментарий автора).
Нет письменных свидетельств того, что происходило с Иосифом Аримафейским после погребения Иисуса. Традиционно считается, что Никодим принял мученическую смерть. Существуют многочисленные легенды о путешествии Иосифа в Британию после воскресения. По крайней мере, он не упоминается в числе членов Синедриона или отцов церкви сразу после воскресения Христа (Комментарий автора).
Цитата из Ветхого Завета: «Ибо земля наполнится познанием славы Господа, как воды наполняют море» (Книга пророка Аввакума, 2:14) (Комментарий автора).