И. ПЫРЬЕВ: Первая категория не выведет его из простоя.
В. СУРИН: Если советский молодой человек, получивший у нас образование, кроме «Рублева» ничего не видит и не знает, это не вызывает сочувствия.
В. НАУМОВ: Но может же художник иметь право высказаться…
Между тем слава «Иванова детства» обернулась для Андрея новой двухкомнатной квартирой у Курского вокзала, которую он получил от Госкино в конце 1962 года после своего венецианского триумфа.
Переехав на улицу Чкалова, Андрей получил возможность принимать старых и новых друзей и поклонников, которых у него становилось по мере возрастания славы все больше и больше. Помню моду того времени на свечи. У Андрея они появились в большом количестве, воткнутые в горлышки пустых бутылок, по которым стекал разноцветный воск. Такие застывшие восковые сталактиты — изюминки дизайна бедного советского времени. Потом друзья-художники стали дарить картины, рисунки, стены украсились, складывался интерьер квартиры человека искусства. Появились первые заграничные подарки — свидетельства новых знакомств, гостей, заграничных поездок: Индия, Цейлон, Америка…
Я был занят в то время дипломом и стал реже видеть Андрея. К нам на Щипок, к Марии Ивановне и Марине, он иногда приходил, и всегда это было любопытное зрелище. Появлялся, заранее созвонившись, с неизменным букетом роз. Шумные объятия, радостные восклицания были не приняты в этой семье — Андрей чинно, по правилам, обрезал розы, ставня в воду. В нарочито сдержанной паузе еле слышны были счастливое материнское ворчание-урчание, безнадежная попытка вернуть сына, а не знаменитость. Андрей силился соответствовать моменту, терпел шутливое поглаживание материнской руки по вихрастому затылку, иронично обводил взглядом тесные комнаты, где прошли двадцать три года его жизни. Иногда виделись мы и в доме его отца.
«Каждая последующая жена хуже предыдущей», — говаривал отец Андрея, Арсений Тарковский, трижды женатый в своей жизни и, не знаю, бывший ли счастлив по-настоящему хоть раз. Вины его, наверное, в этом не было. Человек необыкновенной красоты, временами тяжко грустный, временами же неудержимо легкий и веселый, как дитя, он был окружен друзьями и просто влюбленными в него женщинами, поклонниками, восторженными учениками, которых добросовестно учил ремеслу поэта. Молодым Арсением увлечена была Марина Цветаева, он, влюбленный в свою вторую жену, намеренно ее избегал. Известны стихи об этом и Тарковского, и Цветаевой.
Впервые об Арсении Александровиче я услышал от Михаила Ильича Ромма. Он сказал нам, студентам-первокурсникам, что у Андрея отец — поэт-переводчик. Я тогда не знал ни одной строчки Тарковского-старшего, да и как знать, когда стихи его в те годы не издавались. Все пришло позже — и знакомство, и стихи, и даже родственные отношения. На Щипке я и увидел впервые своего тестя. Случилось это почти пятьдесят лет назад, Арсению Александровичу шел тогда пятьдесят второй год. До выхода его первой книги оставалось еще четыре года.
Обычно Арсений Александрович приезжал к нам на такси, входил в тесную комнату, где когда-то жил сам и где теперь ему трудно было передвигаться на костылях, усаживался. Он приносил с собой какой-то особый мир, который был понятен и близок его родным, но мало понятен мне, да меня в этот мир на первых порах и не впускали. Многое было мне странно: ни приветствий, ни выражений открытой радости при встрече… После некоторой паузы, пока Арсений Александрович переводил дыхание, начинались расспросы о жизни, о здоровье, на что мой тесть обычно загадочно отвечал: «Все как-то относительно» — и вдруг неожиданно улыбался. Разговор шел с остановками. Да и вряд ли это можно было назвать разговором, больше молчали. В молчании ставила Марина на стол нехитрое угощение, в молчании Мария Ивановна открывала форточку и закуривала. Тогда мне все Тарковские казались похожими на сектантов или заговорщиков…
Иногда Арсений Александрович приезжал вместе с женой Татьяной Алексеевной Озерской, которая водила их машину. Всем своим видом она составляла странный диссонанс с аскетической бедностью семьи Марии Ивановны, да, пожалуй, и самим духом этой семьи. Поначалу я мог лишь неясно это чувствовать, тем более что после ухода этой необычной для меня пары не возникало никаких разговоров или пересудов, что для меня, выросшего в другой среде, было не совсем привычно.
Помню один приезд Тарковских. Татьяна Алексеевна села за столом радом с отцом Марины и весь вечер держала его под руку, чем меня очень озадачила. Ну держит под руку и не отпускает. У Арсения Александровича вид стреноженного нахохлившегося сокола. Чего это она?!
После ухода гостей я не выдержал и спросил Марию Ивановну, что она думает по поводу этой дамы. «Знаешь, Сашка, мне Татьяна ясна, многое о ней мне известно, но мой тебе совет — составляй сам свое мнение о людях, не опирайся на чужое». Так я получил от Марии Ивановны первый жизненный урок. И было их в моей жизни еще немало!
А жизнь моя в ту пору складывалась непросто: не ладилось с дипломной работой, с выбором сценарного материала, будущее было неопределенно, на душе тревожно…
Вскоре у нас с Мариной родился сын. Арсений Александрович глубоко переживал рождение внука. С одной стороны, он был потрясен, что стал дедом, не раз шутливо сетовал с библейской интонацией, что мы возвели его в новый ранг, с другой — умилялся младенцем, был растроган, по-особому нежен с дочерью. Ко дню возвращения Марины из роддома отец привез для нее новую кровать с полированной спинкой.
Арсений Александрович ушел из семьи давно. И все равно, благодаря Марии Ивановне он был их единственный и любимый. Боли было много, но Мария Ивановна делала все, чтобы дети общались с отцом, не теряли с ним связи. Вдумайтесь только: у Марии Ивановны были вполне хорошие, даже дружественные отношения с Антониной Александровной, второй женой Арсения Александровича, красивым, добрым человеком.
В один и тот же счастливый 1962 год Андрей получил Гран-при Венецианского фестиваля за «Иваново детство», а Арсений Александрович выпустил свою первую книгу «Перед снегом». Отец радовался славе сына. Шутливо поглаживал его по плечу, приговаривал: «Талант, талант», — и чувствовалось в этом во всем, как самому поэту недоставало такого признания в молодые годы. Тут было и начало их мужской дружбы, и тайна любви художников, всегда готовых удивляться чуду стихов и чуду кино.
Видеть, как отец и сын общаются наедине, ведут веселую и мудрую беседу о тайнах искусства как два равных и близких по духу творца, мне приходилось нечасто. Когда я заходил к ним в комнату, на моих глазах закрывались створки их душ, как закрываются створки беззубки, когда ее вытаскивают из воды. Порой чувствовал я неловкость своего положения, поэтому, извинившись, под каким-то предлогом оставлял их вдвоем, если уж окончательно не раздавалось громогласное и решительное: «Саша! Куда ты? А кто коньяк пить будет?»
Одно время я не встречался с тестем, работая не в Москве, а когда вернулся, то и я уже был другим, и Арсений Александрович изменился. Я утвердился в положении мужа его дочери, за моей спиной было несколько фильмов, и я чувствовал себя более уверенным. Арсений Александрович признал во мне (почти) своего человека, и мне стало с ним легче общаться.
Когда Андрей женился в первый раз, отец радушно принимал сына и его жену и в Москве, и на даче в Голицыне. Там радом, в бывшей дореволюционной даче Корша, был Дом творчества писателей. Поэты и писатели, жившие по путевкам или снимавшие комнаты в поселке, считали своим долгом навестить Арсения Александровича, поэтому в доме постоянно бывали люди. Татьяна Алексеевна, жена Арсения Александровича, любила общество, любила быть его центром. Приходили к ним знакомые писатели, сыпались сплетни и байки, анекдоты. Часто играли в карты — в кинга, в покер. Наверное, и Андрею, и его жене тоже нравились эти не отягощенные проблемами визиты. Неплохо. Жаль, что подобное времяпровождение мало способствовало настоящим, интимно-глубоким встречам и разговорам отца и сына. И вряд ли Андрей знал, что его мать в это время страдает от отсутствия внимания сына и невестки.
Знал ли Андрей про молодость отца после его приезда из Елисаветграда (Кировограда) в Москву? А прошла она в скитаниях по чужим углам — удел любого провинциала. Какое-то время Арсений Александрович жил у поэта и переводчика Георгия Шенгели — обитал под столом, куда для работы даже провел электрическую лампочку Как-то ночевал под рододендроном в зале, где проводились «Никитинские субботники».
Снимал комнату на Двадцать первой версте Белорусской железной дороги. В молодости, по рассказам Марии Ивановны, Арсений Александрович был удивительно подвижным, ловким, мог быстро, как обезьяна, взобраться на дерево, повиснуть вниз головой. Нырял и плавал с удовольствием и подолгу.
Когда началась война, Арсений Александрович добровольцем ушел на фронт, работал во фронтовой газете. Часто бывал на передовой. Роковым днем 13 декабря 1943 года столкнулся с группой немецких разведчиков. Был ранен в ногу разрывной пулей. Перенес несколько ампутаций — газовая гангрена поднималась все выше. Военные страницы биографии отца Андрей, конечно, знал. Глубоко переживал ранение отца, ампутацию ноги.
Фронтовое ранение резко изменило образ жизни Арсения Александровича, сделало его малоподвижным, что совершенно противоречило его характеру. Эту трагедию Арсений Александрович мужественно нес в себе, но глубоко запрятанная боль была с ним постоянно. Дети не могли не чувствовать нависшую над отцом тень несчастья.
Татьяна Алексеевна Озерская, третья жена Арсения Александровича, играла в семье ведущую роль. Арсений Александрович был очень зависим от жены. Костыли, костыли, как они усложняли жизнь! Первое время они жили в ее квартире в Варсонофьевском переулке, в мансарде на шестом этаже. Мне было трудно подниматься пешком по черной лестнице на шестой этаж — не было лифта. А ему на костылях каково?!
Лет через десять, в конце пятидесятых, на Аэропортовской улице в первом писательском доме Арсений Александрович получил кооперативную квартиру, конечно же с лифтом. Он с энтузиазмом занялся обустройством своего нового жилья: расставил по полкам книги, разложил по местам ручки и карандаши, пишущую машинку, очки (всегда в хорошей оправе), лупы, бинокли; магниты, несессеры с набором ножниц, пилок и щипчиков, дорогие одеколоны, бритвы, почтовые наборы, наборы инструментов. Почетное место заняли телескопы, главная его гордость.
Шестидесятые годы… Из девяностых они кажутся ностальгически прекрасными. У Арсения Александровича издавались книги, ширилась его известность, «шли стихи», как говорят поэты, появились ученики. Удивительна была взаимная любовь мастера и молодых поэтов.
Появились и деньги. Можно было воплотить мир своих тайных желаний, может быть по-детски эгоистично. Получив гонорар, мой тесть, обычно не заходя домой, пропадал в магазинах, самых разных — книжных, антикварных и, конечно, кондитерских. На следующий день все повторялось в прежней последовательности, деньги таяли на глазах. Зато замечал я явное удовлетворение Арсения Александровича от приобретения какой-нибудь восьмой по счету пенковой трубки. Хотя нередко он испытывал разочарование и смущение от сделанных в азарте покупок.
Все у Арсения Александровича было отменным, он знал толк в хороших вещах. Но не подумайте, что он был сибаритом. Он был большим тружеником. Понимал вкус труда, постоянно что-то ремонтировал, чинил, клеил.
Помню историю с починкой пишущей машинки. Это была подлинная драма с завязкой, кульминацией и развязкой. Он разбирал машинку на составные части, потом собирал ее, причем несколько деталей после сборки всегда оставалось на столе. Приходилось разбирать машинку снова. Это могло продолжаться всю ночь и весь следующий день, и только после того, как работа была доведена до конца, он откидывался на спинку стула в полном изнеможении. Как-то, не сходя с места, Арсений Александрович несколько дней склеивал венецианскую люстру, висевшую еще в Варсонофьевском переулке, — ее по неловкости разбила жившая там знакомая. Потом люстра висела в его комнате на Аэропортовской, освещала уютные любимые вещи — свидетельства стабильности, надежности установившейся жизни.
И если задаться вопросом, что унаследовал сын от отца, не говоря о такой «мелочи», как талант, то вот эту страсть и любовь к работе с «мелким предметом». В кино это выразительность детали, ее рождение в замысле и точная организация в кадре. Фотографы на фильмах Тарковского снимали режиссера, всегда что-то поправлявшего в кадре. То переставит с места на место пустяковую вещь, то поправит ветку… А сколько работал над натюрмортами в своих фильмах, над макетом дома в «Жертвоприношении», сколько выдумки и искусного труда вложено в знаменитые панорамы по воде в «Сталкере», на снегу в «Жертвоприношении», для которых он находил простые, но и странные вещи, выражающие и метафизику жизни, и горький, тупиковый опыт человеческой истории.
Вернувшись из Армении с натурных съемок моей дипломной работы «Каменные километры», я застал Тарковского и Кончаловского за работой над «Андреем Рублевым». Вообще-то идея постановки фильма о великом русском иконописце изначально принадлежала Василию Ливанову, замечательному актеру и известному режиссеру. Он со своим иконописным лицом мечтал сыграть роль Рублева и, встретившись с Андроном Кончаловским, рассказал ему о своем замысле. Но он не мог предположить, что идея, попавшая в руки «двух Андреев», к нему уже не вернется. Такие вещи просто не проходят: между Тарковским и Ливановым в ресторане ЦДЛ состоялась дуэль — легкая, но от души, рукопашная схватка.
Не с нее ли начиналась многострадальная эпопея «Андрея Рублева»?
Моя же судьба (невольно приходится в ходе рассказа о Тарковском говорить и о себе) складывалась по-своему: хотя я и был штатным режиссером «Мосфильма», но получить постановку на студии было трудно. Дипломную мою двухчастевку удачной не назовешь. В частной беседе с директором объединения Бицем узнал, что Пырьев не собирается давать мне постановку. В полном унынии я размышлял о том, что же мне делать дальше, когда из Кишинева приехал директор киностудии Леонид Григорьевич Мурса. Он искал режиссера для постановки фильма по сценарию Георгэ Маларчука. Прежде всего он поехал к Михаилу Ильичу Ромму. Ромм сказал: «У меня на курсе учились два студента — Гордон и Тарковский, — оба интересные, и я еще не знаю, который из них лучше. Тарковский сейчас занят, снимает картину, а Гордон свободен». Узнал я об этих словах Михаила Ильича значительно позже и оценил его доброе отношение ко мне и умение подороже «продавать» своих учеников, чтобы те не засиживались годами в ассистентах, не оставались без работы.
Так я начал работать на студии «Молдова-филм» и снял свою первую полнометражную картину «Последняя ночь в раю» с Еленой Кузьминой в главной роли. Я не хочу сравнивать мою скромную работу с «Ивановым детством» Тарковского, но было в них общее: мы оба взялись за постановки фильмов с ограниченным бюджетом, заваленных предыдущими режиссерами. Наверное, я оправдал надежды руководства кишиневской студии, потому что сразу же получил приглашение на съемку следующей картины «Сергей Лазо». И никак не мог предполагать, что снова встречусь с Тарковским в работе над этим фильмом. Именно об этой истории мне и хочется рассказать подробнее.
Сергей Лазо, молдаванин по национальности и дворянин по происхождению, участник и герой Гражданской войны, молодой командующий Красной армии, в двадцать семь лет был сожжен японцами в паровозной топке. Фильм о нем стоял в планах молдавской студии.
Сначала к работе привлекли молодого Валерия Гажиу, сценариста фильма «Человек идет за солнцем» (режиссер Михаил Калик, оператор Леонид Дербенев) поэтического, свежего, ярко изобразительного. Была надежда, что и фильм о Сергее Лазо будет новым словом в каноническом жанре. Однако Гажиу сценария так и не написал, а я напрасно потерял год в ожиданиях. Тогда за работу взялся Георгэ Маларчук, сценарист моего предыдущего фильма. Мы стали изучать исторический и биографический материал, проехали по местам боевого пути героя от Молдавии через Сибирь — Красноярск, Чита, Улан-Удэ и другие города — и закончили поездку во Владивостоке. Съездили, конечно, и на станцию Лазо, место гибели нашего героя. Это продолжалось почти два года, сценарий дважды переписывался, но до окончания работы было еще далеко. Так что у меня находилось время для пересечения с Андреем.
У Тарковского в ту пору развернулись масштабные съемки «Андрея Рублева».
Из писем родных, из редких поездок в Москву я узнавал, что все на «Рублеве» идет хорошо, группа влюблена в сценарий, в Тарковского, в оператора Юсова. Я радовался за Андрея: у него отличный сценарий, прекрасный оператор, лучшая съемочная аппаратура, пленка. А какие удивительные места съемок — Суздаль, Владимир, Изборск.
Бывая в Москве по делам, я первым делом шел на родной «Мосфильм», который часто оказывал помощь республиканским студиям первоклассными кадрами гримеров, монтажеров, исполнителей конных трюков. В один из приездов в коридоре монтажного цеха я едва не столкнулся лоб в лоб с Андреем, когда он выходил из просмотрового зала с Люсей Фейгиновой, монтажером всех его фильмов.
У режиссеров, покидающих зал после первого просмотра снятого материала, бывают очень разные лица. У одних — острое ощущение недовольства, провала, у других — молчаливая задумчивость, у третьих — детская нескрываемая радость. Легендарный комедиограф Леонид Гайдай часто выходил из просмотрового зала с лицом усталым и мрачным.
На лице у Андрея прочитать нельзя было ничего, настолько он был весь в себе, настолько просмотренный материал был оценен им по его собственной шкале. Скорее всего, он в глубине души счастливо удивлялся совпадению задуманного и достигнутого.
А тогда, выходя из зала, он автоматически кивнул мне, потом, пройдя несколько шагов, остановился, оглянулся и жестом попросил обождать, пока он закончит разговор с Людмилой Борисовной.
Как я уже говорил, из-за съемок «Рублева» и моей работы в Молдавии наши встречи с Андреем были нечасты и, странно, носили какой-то роковой характер — все были связаны с травмами Андрея, полученными на съемках.
Закончив разговор, Андрей, прихрамывая, подошел ко мне. Вижу, что опирается он на палку.
— Ты свободен?
— Тогда поехали со мной. Только в темпе, тут полно любопытных… разных, перехватят…
— Шпионов, что ли? — недоумевал я.
— Вот именно. Ты темпуй, я не отстану.
Мы вышли на улицу, и Андрей, бросив палку в открытое окно студийной машины, которая стояла у выхода из монтажного цеха, довольно ловко устроился на сиденье.