И Арсению Тарковскому была присуждена Государственная премия. Тоже после смерти.
…Одновременно шли мещанские коридорные разговоры о том, что Тарковский дошел до предела: и мать, и жену снял в фильме, отец читает в картине свои стихи, сам снятся в роли Автора. Слава богу, еле уговорили отрезать себя на крупном плане, а то, мол, совсем нескромно получается, хоть фильм и семейный, биографический.
Я знаю (смотри стенограмму), уговаривать Андрея пришлось. Он долго размышлял, прежде чем вырезать свой крупный план. Но вырезал. Как в шахматной игре: отдал фигуру, чтобы выиграть в конечном счете партию.
И все-таки Андрей многое отстоял в своей картине. Сопротивлялся полгода. Не вырезал, например, «висящую» женщину. И как бы он мог ее вырезать, когда он восхищался стихотворением отца «Первые свидания», его чистейшим, возвышенным смыслом. Не читать же стихи перед худсоветом, объясняя замысел и тесную связь поэзии и кино.
Рассказ о «Зеркале» был бы неполным без письма Тарковского высшему начальнику советского кино Ф. М. Ермашу.
«Москва, 12 августа 1974.
Уважаемый Филипп Тимофеевич!
Уже после Вашего отъезда в Дубулты я получил перечень замечаний по нашему фильму от тов. Барабаш. Я имею в виду зафиксированные ею впечатления, оставшиеся от обсуждения картины после Вашего просмотра на студии „Мосфильм“. В заключение этого обсуждения Вы выразили пожелание встретиться со мной для того, чтобы я, осмыслив и суммировав замечания, предложил свои поправки к фильму. К сожалению, до Вашего отпуска я не смог встретиться с Вами лично, потому что был болен. Теперь же хотя бы письменно хочу сообщить Вам, что я сделал сообразно с теми замечаниями, которые были Вами высказаны, а мною тщательно обдуманы.
Самым внимательным образом я отнесся к Вашему пожеланию относительно хроники, смысл которого заключался в более точном соблюдении исторической хронологии, что мною и выполнено.
Продолжив, по Вашему настоянию, работу над эпизодом с гранатой, я выбросил диалог школьника Афанасьева (в фильме — Асафьева. — А. Г.) с военруком, в котором действительно звучали ноты неоправданной дерзости и грубости.
Что касается эпизода в типографии, о котором также шла речь, то я перетонирую реплики персонажей, с тем чтобы снять впечатление намека на какое-то якобы конкретное издание.
Произведены некоторые сокращения в письме Пушкина Чаадаеву (не уверен, простится ли это нам с Вами).
Справедливым мне представляется необходимость уточнить интонацию авторского текста (в исполнении Смоктуновского) в финале фильма, чтобы зритель имел возможность составить более точное впечатление об отношении героя фильма к самому себе.
Что касается замечаний по прологу фильма (эпизод с логопедом) и парящей в воздухе Марией Николаевной[13], то, по самому серьезному размышлению, я не могу их принять, так как купирование этих сцен влечет за собой разрушение художественной структуры фильма.
Пролог является своеобразным ключом к фильму и с самого начала готовит зрителя к восприятию художественного смысла и стилистики картины. Без пролога фильм будет просто непонятен. Он подготавливает зрителя к драматической специфике этого произведения, где действие развивается скорее по ассоциативным законам музыки и поэзии, чем по привычным канонам кинобеллетристики. Я уж не говорю о том, что и сам по себе этот эпизод несет чрезвычайно важную смысловую нагрузку. В нем передана вся трудность, которую испытывает герой-повествователь в связи с необходимостью рассказывать о вещах глубоко личных и трудных, и вместе с тем — ощущение внутреннего освобождения, просветленности, доброжелательности к жизни и к людям, к чему приходит герой в финале.
Теперь об эпизоде с матерью. В этом эпизоде нет никакой мистики, наоборот, он вполне земной и по задачам фильма реальный. Ведь фильм — это апофеоз, гимн женщине-матери, ее верности детям, ее любви, которую она пронесла через всю жизнь. Этот эпизод в поэтической форме передает душевное состояние любящей женщины, высоту, счастье ее незабываемого чувства. Позвольте процитировать эту сцену:
„Мать: — Вот я и взлетела.
Отец: — Что с тобой, Маруся, тебе плохо?..
Мать: — Не удивляйся. Ведь это так понятно. Я люблю тебя“.
Ей кажется, что она летит. Это чувство знакомо каждому, в том числе и Вам, наверное?!.. Она добавляет, словно наслаждаясь этим полетом: „Как птица“… Что может быть реальнее этого чувства?
Уважаемый Филипп Тимофеевич!
Считаю необходимым напомнить Вам о том, что поправки, сделанные мною по Вашему настоянию, завершают огромную работу, уже проделанную мной и студией.
Я считаю фильм законченным.
Вынужден беспокоить Вас в дни Вашего отпуска, чтобы сообщить о проделанной мною работе, поскольку срок пролонгации по фильму истекает. Простите мою настойчивость, но я вынужден просить Вас решить вопрос, который касается не только судьбы картины, интересов студии, но и моей личной судьбы.
С искренним к Вам уважением Андрей Тарковский»[14].
«Зеркало» было несколько раз показано в Доме кино. Первый просмотр был в Белом зале. Желающих попасть в зал оказалось втрое больше, чем он мог вместить. Давка была сильная, конная милиция не могла справиться с толпой.
Мария Ивановна пошла на просмотр, Марина осталась с маленькой Катей дома. Уже подходя К Дому кино (вход с Васильевской улицы), Мария Ивановна поняла, что попасть ей туда не удастся: толпа не давала даже близко подойти к дверям. Ее никто не встречал, не узнавал, ведь она была не в дорогом палантине и не выходила из «Волги». Так и стоять бы ей на подходах, если бы ее не узнал кто-то из киногруппы. Образовалась «группа прорыва» во главе с оператором Гошей Рербергом, они подняли Марию Ивановну на руки и внесли, преодолевая сопротивление толпы, через тройной контроль в теплый холл. Рассказывают, что Мария Ивановна боялась, что ее уронят на землю или на чьи-то головы, и одновременно не могла удержаться от смеха ввиду трагикомичности самой ситуации. На сцену выходить категорически отказалась.
Вернулась домой озябшая, и мы с Мариной тут же налили ей горячего чаю. О, этот горячий чай, любимый, божественный напиток, единственное утешение ее жизни, утешение в радости и горе!
Мы не торопили ее. На наши вопросы Мария Ивановна отвечала кратко и уклончиво, вот, мол, сами посмотрите, тогда и поговорим. И вдруг засмеялась и сразу помолодела. Рассказала, как ее на руках внесли в Дом кино сквозь почти озверевшую толпу. Посмеялись вместе, подлили мы ей чаю и ждем, что она еще скажет.
— Арсений читает в фильме стихи. Хорошо читает. Как бы теперь Андрею не попало от начальства, — высказалась Мария Ивановна.
Второй просмотр «Зеркала» состоялся уже в Большом зале. Хотя я и пришел заранее, все места были уже заняты. Я сидел на ступенях в лестничном проходе и был счастлив.
Вся большая группа «Зеркала» торжественно, хотя и не под музыку — тогда в моде была осторожная скромность, — вышла на сцену. Аплодисменты зрителей, поначалу дружелюбные и радостные, довольно быстро приняли прямо-таки угрожающие размеры. В них звучали торжество и агрессия победителей.
В полном соответствии с ритуалом картину должен был представить режиссер Юлий Карасик. Но как только он вышел на авансцену к микрофону, в зале раздались выкрики типа «Кончай! Долой со сцены!», прорывавшиеся сквозь оглушительный шум зала.
Тщетно пытался бедный Карасик сказать хоть несколько слов о картине, о своей любви к Тарковскому, о его таланте, «буквально два слова», — зал орал, шикал, свистел, стучал ногами: требовал Тарковского. Со смущенной улыбкой Карасик отошел назад и слился с группой. Наступила мертвая тишина. Андрей топтался на месте, сдерживая волнение, затем не спеша подошел к микрофону. Я был уверен, что он хотя бы для приличия как-то одернет своих поклонников, но он этого не сделал — сейчас ему было не до извинений. Пять лет он шел к этой картине. Сильнее всего, глубже и острее в этот момент его волновали пришедшие в зал зрители, которых он создавал своими фильмами. Он глубоко верил, хотел верить, что у его фильмов есть свой собственный зритель, духовно растущий, и не только в московском, ленинградском и прочих клубных Домах кино. Во всем мире. И ведь как оказался прав! Вот почему, я думаю, он забыл извиниться перед Юлием Карасиком.
Второго октября 1974 года звонит телефон. Слышу голос Андрея:
— Ты знаешь… — Долгое молчание. — Шукшин умер.
— Знаю.
— Встретимся на панихиде, в Доме кино. — Андрей повесил трубку.
Вот оно и случилось, пришла за Васей смерть. Ушел Шукшин из жизни неожиданно, и поэтому было страшно это осознать. А воспоминания сами приходят.
После диплома на студии им. Горького Василий взялся за свою первую большую работу «Живет такой парень». Он понимал, что полнометражный фильм — это возможность познакомить широкого зрителя со своим художественным миром, и собрал великолепный и нестандартный актерский ансамбль. Я несколько раз приходил к нему в павильон. Группа всячески оберегала силы и время Василия, и я был допущен на съемку только после тщательной проверки — кто такой и откуда, чем докажешь…
Шла репетиция сцены сватовства двух немолодых людей, за которое с жаром взялся Пашка Колокольников в исполнении Леонида Куравлева. Поскольку тема была интимная, разговор держался на намеках, обиняках. Куравлев «разжигал» сцену, а актриса Нина Сазонова со смущением поддерживала разговор: «Погода-то стоит какая! В огороде-то все так и прет, так и прет!» Жених (актер Балакин) от стеснительности не мог произнести ни слова. Эта комедийная сцена стала одной из лучших в фильме. При этом актерам Вася подробно ничего не рассказывал: пошепчет на ухо одному, подскажет негромко другому, и появлялась правдивая, естественная, смешная и одновременно грустная история. Василий был мастером таких сцен. Чувствуя большую ответственность, в этой картине он сознательно не снимался, весь выложился в актерах. Сниматься стал в последующих фильмах, когда убедился, что все получается по его замыслу.
Еще вспомнилось. В то время у него не было своего жилья, и Вася кочевал из общежития, куда его пускали на ночь по старой памяти, по знакомым и сокурсникам.
Как-то в декабре 1963 года жил у нас с Мариной. Мы сами снимали в коммуналке две небольшие комнатки, и один «пенальчик» отдали Васе. Приезжал он со съемок поздно, утомленный, ставил на стол четвертинку, для бодрости и с устатку, как он говорил. Ужинали, разговаривали и потом расходились по своим комнатушкам. И вот я видел, как после трудного съемочного дня Вася сидел и допоздна писал в тетрадь свои рассказы, непременно новые. Вскоре он получил квартиру от студии и уехал. У нас с Мариной осталось от общения с ним чувство радости и удовлетворения: хоть как-то смогли ему помочь.
…К Дому кино движется народ, очередь от Тишинского рынка. Прощались часа три. Резанул уши надрывный и какой-то патетический голос Станислава Ростоцкого: «Братцы, кого потеряли-и-и!» Стоим с Андреем в гуще опечаленных собратьев по ремеслу. Потом надеваем траурные повязки и становимся в почетный караул рядом с упокоившимся Василием. Напротив — лицо Вячеслава Тихонова, по щеке его катится слеза.
Конец панихиды. Выносят последний раз из зала, где всегда прощались с лучшими из лучших. По автобусам, машинам — тронулись и поехали на Новодевичье.
Сели в автобус рядом с Андреем, и едут с нами воспоминания.
Уезжая от нас с Мариной, Вася оставил икону Спаса, попросил ее сохранить. Икона была темная, закопченная. На обратной стороне по черной древней доске ножом была вырезана свежая надпись «Вас. Шукшину от Вас. Белова». То, что Белов вырезает на иконе надпись в прочувственном состоянии, — неудивительно.
Тарковский работал в это время над «Рублевым». Его консультантом по картине был Савелий Ямщиков — искусствовед, выдающийся мастер-реставратор и специалист по истории русской иконы. В один из моих приездов в Москву из Кишинева Андрей познакомил меня с Савелием. Я показал Ямщикову оставленную Васей икону. Он внимательно стал ее рассматривать, перевернул на обратную сторону, чтобы разглядеть шпону, и увидел вырезанную ножом дарственную надпись. Помолчал, а потом грустно сказал: «Да, друзья на грудь много приняли!» А темную икону отреставрировали, и стала она легкой, прозрачной, в нижнем первоначальном слое размылся юный Спас Эммануил, в красном хитоне, на груди жемчуга рисованные. Лицо нежное, невинное, как бы не предчувствующее будущих страданий…
Как-то, окончив съемки сцены с Леней Куравлевым («Живет такой парень»), мы пошли забирать из детского сада дочек Шукшина Олю и Машу — их мать Лида Федосеева, наша вгиковка и Васина жена, была на съемке. Укутали девочек по уши, перевязали платками — мороз сильный, — добрались темным вечером до дома (жили они тогда в Свиблове). Дочери от отца не отстают, виснут на нем. Поужинали. Оля и Маша и забрали папу в спальню сказки слушать. Пришлось мне его долго ждать…