Ответ: Да, мы говорили о России. Тогда там произошли изменения, умер Брежнев, на его место был назначен Андропов. Я спросил Андрея, будет ли теперь лучше. Он посмотрел на меня как на идиота.
Я полюбил его и был под впечатлением от его личности. Когда он снял «Ностальгию», он сказал, что хочет снять шведский фильм. Но дом в «Жертвоприношении» больше был похож на русскую дачу. В Андрее жило все русское, и у меня создалось впечатление, что ему было тяжело работать не в России.
Вопрос: Какую роль, по мнению Тарковского, играла Россия в истории Европы? В его фильмах есть предчувствие атомной войны, исчезновения человечества.
Ответ: Андрей был критически настроен к Западу, к его коммерциализации, прагматизму. Критиковал американское влияние. В «Жертвоприношении» он предупреждал человечество об атомной угрозе: разбивается кувшин с молоком, разливается молоко, когда над домом героя фильма пролетают самолеты. После Чернобыля многие объединяли эти сцены фильма с реальной катастрофой. Известно, что в зараженных районах молоко пить нельзя.
Вопрос: Какие отношения были между Бергманом и Тарковским?
Ответ: Они не были знакомы, но относились друг к другу с большим уважением. Ингмар говорил, что кино близко к сновидению и что русский режиссер лучше всех это выразил. Мы жили на Готланде недалеко от дома Бергмана. Но Ингмар сказал мне, что его восхищение Тарковским таково, что он не может сидеть рядом с ним на диване и говорить о банальных вещах. Как-то они встретились в Шведском киноинституте, но, увидев друг друга, разошлись в разные стороны. Бергман смотрел на знакомство с Тарковским как на что-то невозможное.
Дни семинара шли и уже близились к концу. Выступали с докладами испанские искусствоведы и критики, слушатели рассказывали о своих впечатлениях от фильмов Тарковского. Одно свидетельство было особенно интересно. Пожилой участник семинара рассказал, что он пригласил к себе на просмотр фильма «Зеркало» друзей, супружескую пару. Он очень волновался, так как знал, что фильм длинный, а жена друга страдает сильнейшими болями в позвоночнике и не может долго сидеть. Как же он был поражен, когда его гостья спокойно просидела у телевизора все время показа фильма, забыв о своих болях, которые просто не возникли.
Пришло время отъезда. На прощанье еще раз посидели вместе, поговорили, повспоминали… Было грустно. Узнали от Юсефсона, что оператор Свен Нюквист живет уже не у себя дома, а в доме для престарелых. Сам Эрланд недавно написал еще одну сцену для пьесы «Летняя ночь. Швеция». Значит, не может забыть русского друга.
Испытываешь чувство гордости за Андрея: попав в другую среду, в другое социальное устройство, ничем не поступился в профессии, как и в России, всего добивался до конца. Сохранил достоинство художника.
Вспомнил, как в Москве я встретился с польским кинорежиссером Кшиштофом Занусси. Тоже много говорили об Андрее. От него я узнал, что в 1985 году, сразу после приезда Тарковского в Париж из Швеции с известием о страшном диагнозе, Занусси предоставил Андрею свою небольшую квартирку у Триумфальной арки. Андрей там прожил до переезда в квартиру Анатоля Домана на улице Пюви-де-Шаванн.
Но больше запомнились слова Занусси, что западная жизнь на Тарковского не влияла, потому что жил он в то нелегкое время в узком кругу русских людей. Ему не пришлось сталкиваться с проблемой приспособления к чужому миру. Он сам был Большой Мир в себе.
Дневник Тарковского был издан поочередно на четырех языках: немецком, английском, французском и итальянском.
Обычно, такова уж архивная традиция, дневники издаются спустя несколько десятилетий после ухода из жизни их авторов. Ведь дневник — документ сугубо личный, субъективный. В нем упоминаются еще живущие люди, которым может быть нанесен моральный ущерб. Поспешное издание вдовой Андрея его дневников может иметь разные объяснения, которые нам неизвестны. Но очевидно, что редакция дневников проводилась субъективно и целенаправленно, что особенно видно по первому, немецкому изданию. Там из текста вычеркивались упоминания о московских родственниках Андрея.
Очень жаль, что дневники печатаются не полностью, что встречаются досадные ошибки в подписях под иллюстрациями, в комментариях, в родословной, как во французском издании. Публикаторами допущено немало небрежностей — рядом с измененным текстом на иностранном языке приводится факсимильная, русская страница без сокращений, с неискаженным текстом. Например, на странице 440 французского издания представлена последняя страница дневника — факсимиле. Почему-то важные строчки этой страницы отсутствуют в тексте издания. В них Андрей, будучи тяжелобольным, беспокоится о фильме «Жертвоприношение»: «Негатив, разрезанный почему-то во многих случайных местах». И это в последней прижизненной записи: на следующий день его увезут в клинику, и через десять дней его не станет.
В том же французском издании в конце книги в курсивном тексте от публикатора или от редакции говорится, что «жена Тарковского отвергла предложение советских властей о перевозе его тела в Москву». Может быть, им было неизвестно, что никакого предложения от советских властей не поступало. Было лишь письмо от Арсения Александровича Тарковского, адресованное Ларисе с просьбой похоронить Андрея в Москве и переданное ей нами.
Но несмотря на «родственные претензии», дневники Андрея представляют огромный интерес. В них запечатлены картины памяти, его высказывания и впечатления, афоризмы, мечты и размышления, взгляды на бескомпромиссность в искусстве и морали.
Для всех разлученных с Андреем, для русских читателей и соотечественников особенно интересно узнать о его жизни за рубежом. Читая дневник времен работы в Италии над фильмом «Ностальгия», узнаем о настроении Андрея, лишенного общения с семьей. Оно было ужасным. Из дневника видно, как он был там несчастен и одинок. Ходил в церковь, ища поддержки у Бога, молился. И как верующий, каялся в своих прегрешениях. Часто впадал во взвинченное, нервное состояние. Верил во всякие мистические приметы, в цифры на номерах машин, встреченных им по дороге в важные для него дни. Верил в сны. Снился ему даже Брежнев, Генеральный секретарь ЦК КПСС, который очень доброжелательно разговаривал с ним во сне. Проклинал советские порядки, запрещающие ему посылать деньги на содержание семьи.
Конечно, надеялся на лучшее. Надеялся, что сына выпустят к нему, что он еще поработает в Италии. Но сына-то как раз и не выпускали: в игре ЦК и Госкино против Андрея младший Андрей был заложником. Все это напоминало Средние века, Золотую Орду, где томилось немало сыновей русских князей, такой жестокой ценой получавших ярлык на княжение.
Тарковский всегда был убежден, что кинематограф способен передать уникальный человеческий опыт. В дневнике Андрей пишет, что во время съемок «Ностальгии» его внутреннее состояние совпадает с поведением камеры. Речь идет о сцене в номере гостиницы, за окном которой течет по стене вода. Тоска в душе героя усиливается, он устало вытягивается на постели. Заходит в номер собака, ложится у кровати, освещение темнеет. Камера приближается к герою. Когда Андрей пришел в зал и посмотрел снятый материал, то был поражен — настолько запечатленное на пленке изображение отвечало мрачному настроению его души.
…Я сидел один в комнате, где стоит постель Андрея, и просматривал томик Бердяева, который он читал совсем недавно.
Все остальные были в другой части квартиры. Высокий сильный выкрик женского голоса привлек мое внимание:
— Поздравляю! У Андрея родился сын! Пусть все знают. Пусть!
В голосе истерия, попытка смеха, скандал и угроза. Голос нарастает, рвется вверх и раскалывается на слезные всхлипы и слезный смех. Это Ларисин голос. Так я узнал, что у Андрея где-то родился третий сын. Новость неожиданная и совсем не к месту — перед похоронами.
Мать зовут Берит. Малыша назвала Александром. Уж не в честь ли героя «Жертвоприношения»? Того тоже звали Александром. Именем удержать любовь…
Скандинавская упорядоченная страна: пособие на содержание ребенка, нет проблем с едой, с одеждой. При нехватке денег (а когда их хватает?) можно сдать комнату студенту, есть еще две.
Так что безденежья не боялась, боялась Ларисы, которая звонила ей по ночам с угрозами. Так нам Берит сама говорила, и в глазах ее был страх. А мы брали маленького Александра и шли с ним гулять совсем недалеко, в королевский парк, смотреть на озере уток и лебедей, а в будках — гвардейцев в мохнатых шапках. Это напоминало сказки Андерсена, и мы забывали про ночные наваждения и страхи Берит.
Когда мы увидели Александра, Сашу, впервые, он напомнил нам мальчика из последнего фильма Андрея, только горло не было перевязано. Он был здоров, светлоглаз и любил сосать большой палец. Сорванец страшный, живой как ртуть.
В Париже, в тяжелой обстановке похорон, было не до нового племянника. А что-то в груди всколыхнулось сразу, самое простое: мальчик — сирота.
И Марина сделала все, чтобы увидеть его. В таких случаях у нее появляются волшебные, как в сказке, силы. Есть и прекрасный, верный друг, Жерар Бёф, — и в августе 1989 года мы снова в Париже. Тогда в первый раз мы и встретились с племянником и его матерью. Жили мы в большой квартире у Жерара рядом с Эйфелевой башней. Берит не говорила по-французски, но говорила по-итальянски и по-русски. По-русски — недостаточно хорошо поначалу, но достаточно сносно в конце нашей двухнедельной встречи. «А как ты выучила русский язык?» — спросили мы ее. «Так же, как и итальянский», — просто ответила она, улыбнувшись. Лето оказалось адски жарким. Хлебнув спасительной влаги и поразмыслив, мы поняли, что имеем дело с волевой женщиной. Выучить два языка (русский учила в университете), чтобы общаться с любимым, — для этого нужно сильно любить. Еще она говорила, как на родном языке, по-шведски, само собой, по-норвежски и, естественно, по-английски. Удивляться нечего — в Европе это обычное дело.
Александру не было еще трех лет, и в силу рекордной жары он все время лез в ванну, вообще хотел жить в ванной и никуда не уходить из дома, что шло вразрез с интересами взрослых, мечтавших пойти в кафе на Елисейские поля и попить холодного пива. А Саша мечтал жить в ванне, как уже сказано, и мало этого — обожал наливать ванну до краев и нырять в нее с верхней кромки. И нырять безостановочно. Тут, конечно, сразу возникали проблемы: вода выплескивалась на пол и проливалась — или могла проливаться — на нижний этаж. На нижнем этаже, прямо под нами, жил не кто-нибудь, а прославленная Жанна Моро. Каждое утро мы ожидали явления в нашей квартире разъяренного божества, за которым могут последовать неприемное для нас и хозяина квартиры. А маленький Александр тем временем научился самостоятельно включать воду и наполнять ванну и, пока мы спали, норовил установить в этом ныряльном деле мировой рекорд.
Одним словом, жизнь в Париже повисла на волоске. К тому же в подъезде живет знаменитый писатель Ален Роб-Грийе, один из авторов «нового романа». А кто знает этого писателя, тот поймет, что мы могли подкинуть ему такой сюжет, что ужаснулась бы вся мировая литература.
А вот и дождались — раздается строгий телефонный звонок. Дрогнувшей рукой снимаю трубку, настраиваясь на худшее. Готов ко всему, даже к позорной высылке из Франции. Слышу незнакомый голос. Голос старательно выговаривает русские слова (значит, заранее подготовились), спрашивает меня, как давно мы в Париже, знаем ли правила парижской жизни (знаем, знаем, воду на соседей лить не полагается). Спрашивает, нужна ли нам помощь в нашей создавшейся — он подыскивал слово — своеобразной ситуации (ну вот, добрался и до ситуации). Спрашивает, догадываемся ли мы, с кем разговариваем и в связи с чем. Еще раз упоминает про помощь (Марина и Берит впали в полную прострацию). После этого я потерял смысл разговора. Только чувствую, что говорящий купается в русской речи, говорит с заметным акцентом, но свободно, быстро, испытывая громадное удовольствие.
А потом представляется дядей Жерара, эмигрантом первой волны, — как слышите, не забывшим еще родной язык. Он из тех, кто дорожит им и помнит… Ну, слава богу, кажется, пронесло! Берит держит на руках мокрого Сашу, с которого на паркет льется вода, — хорошо, что не на голову Жанны Моро.
Спрашиваю у дяди Жерара, где актриса, что живет под нами, он отвечает: «На театральном фестивале в Авиньоне». И говорящий, устав, повесил трубку. Жерар после объяснил, что его дядя — потомок знаменитого петербургского архитектора Львова. Да и сам Жерар по матери из Львовых и в родстве с Голицыными.
Смысл нашего приезда в Париж — не только встреча с Берит и Александром, но, конечно же, посещение кладбища. И мы едем в Сент-Женевьев-де-Буа. Могила Андрея Тарковского была на новом месте. (Мэр города, узнав, что нужно место для режиссера, выделил участок.) Могилка скромная, с деревянным крестом в головах, чистенькая, убранная. Мы тоже приложили к этому руку посадили цветы. Маленький Саша поливал цветочки из большой, не по его росту, лейки.
Пошли с ним к выходу, оставив Берит одну. Видим могилу Ивана Бунина, Константина Коровина. На аллее встретили священника отца Силуана. Меньше всего он расположен был говорить о кладбище и его знаменитых жильцах — подступал край жизни самого отца Силуана. Так и построилась беседа — о приближении конца.
Подошла Берит, мы попрощались с отцом Силуаном. В правом дальнем углу кладбища подошли к могилам Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. То была единственная эмигрантская пара, приехавшая во время Гражданской войны в Париж с ключами от собственной квартиры. А Гайто Газданов и многие другие работали ночными таксистами. А конец у всех один…
Вот и могила Андрея далеко от Москвы. Значит, такова его судьба. Не дай бог тревожить его прах. А поклониться Андрею можно в подмосковном Переделкине на кладбище. Там, рядом с могилой отца, Марина установила крест в память Андрея[23].
Пришло время пригласить Берит и Александра в гости. Встречаем их в Москве, показываем столицу, Кремль, музеи и другие достопримечательности по списку. Когда видим, что она от всего этого устала, едем на отдых, на экзотику — в русскую деревню, в Костромскую область. В деревне Никитино у нас куплен деревянный дом. Сохранилась чудная деревенская фотография: маленький, пятилетний (около того) Александр, голенький, с льняными волосами, стоит в реке Унже, раскинув руки, ноги, тело светится — сейчас взлетит над голубой водой. Чистота, хрустальная нежность пейзажа упоительна…
Вечером сидим у дома на новой широкой скамье, которую я сделал сам под руководством соседа Николая Васильевича. Для горожанина вроде меня это подвиг, для Васильевича — пустяк, приятный урок столярного дела. Берит курит «Мальборо», это мы ей покупаем, уверен — поддельные, польские, и потягивает свою рюмку коньяка. Не думала она, что попадет в такую глушь на съедение «москитам». Но коньяк настраивает на философский лад.
Назавтра едем в Макарьев, в город и монастырь. Сопровождает нас Петр Ермаков, наш друг из соседней деревни Шилово. Петя — человек верный, всегда держит слово, потому и зовется Петр — камень. В наших путешествиях по округе часто нас сопровождает. А тут нужно иностранке Россию показать. «В монастырь хочет? Вот баба молодец!»
Монастыря как живого церковного организма нет. Там еще советская власть, в одной из церквей — краеведческий музей с чучелами кабанов, лисиц, бобров и прочих зверей и птиц, отчего в церкви стоит неприятный запах и щиплет в носу. Выставлены экспонаты каменного века и гордость музея — клык мамонта. Вообще, клыки мамонта — главное свидетельство отсутствия Бога в антирелигиозной пропаганде. Берит этого не понять, и поэтому мы идем в пивной бар, то есть в деревянный барак, в столовую, на второй этаж. Берит еще в деревне спрашивала, есть ли в Макарьеве пиво. «Пиво?! В Макарьеве?! Обязательно есть. Как же, да чтобы в Макарьеве да пива не было», — отвечал Петр. А сейчас он пошел к кому-то, что-то пошептал-сказал, и вот уж к нам подошла официантка и, прогнав мух, стала тщательно, как матрос, драить деревянный стол.
Хоть в зале почти не было народу, подождать пришлось — приезд иностранки потряс и выбил всех из привычного ритма. Пока вымоются стаканы, тарелки, то есть по-настоящему вымоются, с мылом, и вытрутся новым полотенцем, нужно время. Только тут мы поняли, какую волну поднял Петя, прошептав загадочное слово «иностранка».
В конце концов мы были отлично обслужены, и сидим себе пьем пиво в свое удовольствие. Временами поглядываем на Берит, нравится ли ей. Она довольна, но что-то ее беспокоит. Мы берем еще пива, и только тут догадываемся, что Берит нужна в некотором роде помощь. А за «помощью» (toilette pour dames) нужно идти на улицу и там еще дворами до места. Всего метров пятьсот. В Макарьеве инфраструктура слабая, наследие социализма.
Выручает, как всегда, Петр. К Берит подходит девушка в белом халате и забирает ее с собой. И довольно скоро наша компания в полном сборе, а на Берит просто приятно смотреть — она и счастлива, в смысле довольна, и слегка смущена. Мы догадались, что за полкилометра ходить не пришлось. (Петя позже рассказал о триумфе нашего гостеприимства: дали Берит чистое ведро и фанерную дощечку.)
Берит просит поводить ее по местным магазинчикам и что-то там покупает тяжелое, завернутое в серую грубую бумагу. В доме развернули — ах! Чайный сервиз! Из Средней Азии! Пиалы, маленькие и большие, и заварной чайник. Тонкой прорисовки цветы зеленого тона и чуть голубого добавлено.
Вернулись в деревню обмывать чайный сервиз. Правда, пришлось сначала хорошенько восточную продукцию помыть, кипятком обдать, а потом уж медитировать — налить в пиалушки немного водки. Всем понравилось. А тут и гости подошли и сели за стол.
Пошли в ход и местные выражения, которые москвичи коллекционируют и записывают. Например: Коля из Афанасьева «пьет в одну харю», то есть пьет в одиночку. Поэтому, что ж, нехороший он человек, «редиска». Берит ничего не понимает. Ей свежей редиской с огорода дают угоститься, она хрустит сочной овощью и улыбается. А тут другое выражение обсуждается. Парень вообще «обколотился», то есть бездельничает, «обдуркался» — ленится. Тут разговор прекратили. Непатриотично как-то.
Неожиданно кто-то для иностранки частушку запел. Ну, думаем, порадует: