А в кино мы влюблялись все больше и больше. В Москву приехали итальянцы, и с десятилетним опозданием студенты смотрели «Пайзу» Роберто Росселини, «Без жалости» Альберто Латтуады, «Трагическую охоту» и «Горький рис» Джузеппе де Сантиса. Эти фильмы не шли в прокате, не укладывались в традиционное представление о прогрессивном итальянском кинематографе. Мы же были в восторге от итальянского неореализма. Он был для нас откровением, чем-то революционным — ничего общего с нашим пресным, как нам тогда казалось, кино. Но Андрей занят, на мой взгляд, странную позицию. Он заявил, что неореализм — это пройденный этап, что он уже не «срабатывает», повторяется, с ним покончено. Должно прийти что-то новое, его и надо искать. Заявление было довольно дерзкое, но брошенное не как полемическая граната, а как итог серьезного размышления. Все-таки как удивительно рано он это почувствовал! Он же не знал тогда, что Феллини уже снял «Мошенников», «Дорогу», «Ночи Кабирии», — мы увидим их только через пять-шесть лет. И конечно, даже не предполагал, что через двадцать лет многие из итальянских «Grandi» — звезд — окажутся в Италии его близкими друзьями.
Не меньше, если не больше, итальянских фильмов нас волновали польские — А. Вайды, А. Мунка, Е. Кавалеровича и других. В польских картинах был обжигающе острый новый язык и иной, чем в советском кино, взгляд на недавно закончившуюся войну. Мы узнавали правду о героическом сопротивлении фашистам, о варшавском восстании. В этих фильмах было так много неожиданной славянской страсти, что весь ВГИК готов был встать в шесть утра, чтобы попасть на просмотры.
Уже на первом курсе ВГИКа на уроках мастерства студенты придумывали сцены, писали тексты и разыгрывали их на площадке среди деревянных кубов, крашенных морилкой, и пыльных занавесей, помнивших еще Эйзенштейна. Мы, и это было очень азартно, были одновременно и сценаристами, и режиссерами. На первых порах фантазией не блистали, опирались на нажитое, на личный опыт.
Написал свою сцену-этюд и Андрей — по свежим впечатлениям о работе в геологической партии. Действующие лица носили подлинные имена и фамилии геологов, с которыми он встречался на Курейке. Андрей играл геолога Лабзова, и ему хотелось, чтобы женскую роль сыграла Ирма Рауш, студентка нашего курса. Была она блондинкой с большими серыми глазами и черным бантом в волосах. На первых порах держалась скованно. Была немногословна, однако с Васей Шукшиным разговаривала открытым, простецким, как бы народным языком и громко смеялась над Васиными шутками. К «интеллигентам» относилась сдержанно и недоверчиво. Впрочем, она тут не исключение.
Ирма была миловидна, что и сыграло решающую роль на приемных экзаменах, как раскрыли позже тайну наши педагоги. На Ирму для актерских этюдов была даже очередь. Андрей терпеливо ждал, когда Рауш освободится и начнет репетицию в его сцене. Работали подолгу, часто дотемна. С этих репетиций и началась Андреева влюбленность. Теперь Андрея и Ирму часто стали видеть вместе. Он провожал ее и домой возвращался поздно. Он изменился: похудел, стал нервнее, взъерошеннее. Отношения с Ирмой были непростыми и для него мучительными. С приливами и отливами они тянулись до третьего курса.
Вспоминая этот кусок жизни Андрея, не могу не упомянуть Юру Саакова, к насчастью, в мае 2004 года ушедшего из жизни. Он был довольно интересным молодым человеком. Много работал, читал, смотрел фильмы, со страстью изучал кино и его историю. Хотел быть комедиографом и просил Ромма отправить его на практику к Григорию Васильевичу Александрову. Ромм, видя метания юности, советовал ему «набираться жизненного опыта» и из лучших соображений отправил на освоение целины — в то время проводилась такая кампания. Юра «опыта набирался», но свою линию гнул: единственный из курса любил комедийную эксцентрику, писал в этом жанре этюды, скетчи и сценарии. Ромм улыбался, но не переубеждал. После ВГИКа Сааков оказался на телевидении, познакомился со знаменитым комедийным актером Игорем Ильинским и снял с ним серию телефильмов по рассказам Чехова. В каждом фильме Игорь Владимирович играл все роли. Юра был доволен, видя в этом стильность своей придумки.
Любил Юра посидеть в киноархивах. И однажды нашел документы о времени нашей учебы в институте.
Первые два года учебы — естественно, и последующие, но особенно первые — были весьма интересными с многих точек зрения. В тех поначалу небольших и несложных этюдах, сценках уже проявлялась человеческая личность, ее внутреннее наполнение, содержание, которое и видно только в работе, когда таинственно, может быть, незаметно для самого студента выявляется нечто, так сказать, художественно интересное, не только подмечаемое педагогами, но и самими студентами в самих же себе. Процесс этот волнующ, драматичен, радостен. Или, наоборот, приводит в отчаяние, когда ничего у тебя не получается. Мы ставили много отрывков из классики и современных авторов, некоторых я уже упоминал: Лев Толстой, Шолохов, Серафимович и т. д. После показов и экзаменов нас оценивали: кого-то хвалили, кому-то говорили, что нужно больше работать или искать более интересный и более подходящий материал. Мы знали, что наши работы обсуждаются после на заседаниях режиссерской кафедры.
Интересно ознакомиться спустя годы с суждениями виднейших мастеров о наших работах. Юра выписал и прислал мне выдержки из стенограмм заседаний кафедры режиссерского мастерства ВГИКа, хранящихся в РГАЛИ.
На первом заседании 18 ноября 1954 года Михаил Ильич Ромм знакомил кафедру с планом работы со студентами в своей огромной мастерской — 28 человек. Он еще не мог оценить каждого из нас, но режиссер Григорий Васильевич Александров, считая первый курс испытательным, сказал на этом заседании: «Необходимо отсеивать всех, кто не годится к освоению режиссерского мастерства». Так оно и случилось: и отсеивали, и перетасовывали.
15 июня 1955 года состоялось заседание кафедры по результатам первого учебного года. И здесь уже появляются характеристики студентов, уже летят головы — отчислены первые шесть человек, еще в январе. Декан факультета К. А. Тавризян дает оценку работам студентов на площадке. Читаю: «Понравился Шукшин… На курсе очень сильное ядро — Виноградов, Шукшин, Мусатова, Гордон, Дзюба. Они интересны и как актеры». Любопытно, что Андрей не попал в этот перечень. О нем чуть ниже упоминает режиссер Б. Г. Иванов: «Тарковский, безусловно, талантлив, но неровен».
Идет подробное обсуждение поставленных студентами отрывков. С. А. Герасимову понравился отрывок из повести Г. Николаевой «О главном агрономе и директоре МТС». Восемнадцатилетний Юра Сааков играл директора МТС, восседая на кубе, изображавшем газик. «Хороша Рауш, — говорит Герасимов, — хорош Сааков, даже те, кто моложе своих героев. Всё похоже».
«Билль-Белоцерковский, — продолжает Герасимов, — понравился. (Не скрою, читать это приятно, потому что в рассказе „Два бифштекса с приложением“ главную роль безработного играл я. — А. Г.). Везде очень хорош Гордон».
(Ну это уж совсем! Талант-то, может, и был, а культуры не хватало. Вспомнил репетицию — вместо «кофе» упорно произносил «кофэ».)
А Герасимов продолжает: «„Ходоки“ понравились. Особенно Файт. Целомудренно, умно».
О другой работе по рассказу Сергея Антонова сказал: «Это именно Антонов — мастер тонкого и грустного рисунка. Виноградов хорош… В целом чудесное начало. Все стоят на своем пути».
Ромм по поводу репертуара согласен с мнением кафедры и добавляет: «Нам необходим отсев. К отсеву намечаем Адлер, Салимова и Бескодарного, человека опытного, но неодаренного».
А вот заседание 21 февраля 1956 года: «Персональные вопросы».
«СЛУШАЛИ Ромма М. И.: Довожу до сведения кафедры, что у меня на курсе студентка И. Рауш имеет большую академическую задолженность, и у нее отмечается большая пассивность в работе. Если она и в дальнейшем будет так работать, я буду вынужден поставить вопрос об ее отчислении».
Вызванная на заседание кафедры студентка призналась, что плохо работала. Обещает ликвидировать всю академическую задолженность.
«ПОСТАНОВИЛИ: Предупредить студентку Рауш, что если она будет пассивно продолжать работать, то к концу 2-го семестра она будет отчислена».
Студентку спасла сцена «В бане», о чем на заседаниях кафедры 12 июня 1956 года сообщил сам Михаил Ильич Ромм: «…мне нравится сцена „В бане“, и исполняющая в ней роль Рауш работает настолько верно, что я вынужден отвести вопрос об ее отчислении из института». Сыграй Рауш эту «банную» роль плохо, возможно, судьба Андрея Тарковского была бы иной.
Перечитывая стенограммы, с удивлением вижу свою фамилию в числе студентов, которые составляли ядро курса. Андрей в этот список вошел позже и уж никогда, естественно, не выходил. В конце второго курса, после съемки картины «Убийцы», Андрей вышел в лидеры. Декан хвалит его также и за блестящее исполнение ролей в «Ученике дьявола» Бернарда Шоу и «Последней остановке» Эриха Марии Ремарка: «У него режиссерское видение роли. Это одаренный человек».
На одном из заседаний Михаил Ильич сказал: «Мастерская держится такими людьми, как Тарковский, Гордон, Китайский, Дзюба… Шукшин — одаренный человек. Пять очень сильных режиссеров дают надежду на хорошее будущее, если хорошо сложится их судьба».
А судьба их сложилась по-разному. Одни стали великими, вторые средними профессионалами, третьим не повезло.
Наступило лето 1956 года. Мария Ивановна по заведенному с довоенных времен правилу снимала дачу в деревне, где воздух чище, а цена дешевле, пусть даже часть дома, только подальше от Москвы. В том году дом опять сняли в деревне за Тарусой, в Калужской области. Едем с Андреем электричкой до Серпухова, на вокзальной площади голосуем попутку до пристани и на речном катере плывем вниз по Оке. Дорога замечательная, хоть и долгая. Над нами высокое небо с кучевыми облаками, чистые, дивные калужские пейзажи открываются за каждым изгибом реки, и в буфете, пожалуйста, плавленые сырки с лимонадом.
Но вот с цивилизацией покончено — мы, босые, нагруженные скарбом, поднимаемся через лес по короткой дороге в деревню. У нашей хозяйки бабы Акули — допотопный быт, керосиновая лампа, тем не менее житье прекрасное. Вообще-то мы приехали в Ладыжино не отдыхать, а писать сценарий по рассказу Хемингуэя «Убийцы», ведь на третьем курсе нам предстоит снимать звуковой учебный фильм, короткие немые фильмы мы уже снимали на втором курсе.
Еще весной Ромм объявил условия работы: съемка только в павильоне, небольшой состав действующих лиц, в основе — драматическое событие.
Андрей дал прочесть мне сборник первых рассказов Хемингуэя еще довоенного издания. Рассказы были превосходны — своя авторская интонация, место действия — провинциальный американский городок, двадцатые годы. А какие диалоги! Простые, выразительные, полные драматического содержания, скрытого глубоко в подтексте. Тогда мы открыли для себя понятие подтекста диалога.
Сначала представлю отрывок из сценария «Убийцы»:
Закусочная Генри. В кадре — бармен Джордж, слева от него сидит юный Ник Адаме. Стук шагов за кадром. В закусочную входят двое в одинаковых пальто.
Джордж: «Что для вас?»
Второй посетитель: «Сам не знаю. Ты что возьмешь, Эл?»
Эл: «Не знаю, не знаю, что мне взять… Дайте мне филе под яблочным соусом и картофельное пюре».
Джордж: «Филе еще не готово».
Эл: «Какого же черта оно стоит в меню?»
Джордж: «Это из обеда. Обед с шести часов, а сейчас только пять».
Эл: «На часах двадцать минут шестого».
Джордж: «Они на двадцать минут вперед».
Второй посетитель: «Да черт с ними, с часами! Что же у вас есть?»
Джордж: «Есть разные сэндвичи, яичница с салом, яичница с ветчиной. Печенка с салом».
Второй посетитель, его зовут Макс: «Дайте мне крокеты под белым соусом с зеленым горошком и картофельным пюре».
Джордж: «Это из обеда».
Макс: «Что ни спросишь, все из обеда. Порядки, нечего сказать!»
Диалог этих двух посетителей бара — диалог заказных убийц, поджидающих свою жертву и издевки ради разыгрывающих из себя гурманов.
Тут мы с Андреем не выдерживаем, бежим к соседке за яйцами, наскоро готовим яичницу, запиваем молоком. Потом продолжаем работать, фантазировать, а после несемся на Оку купаться в теплой, парной воде. Уже темнеет. Бакенщик, живущий в домике на высоком берегу Оки, садится в лодку, скрывается в тумане. Скрипят уключины… С берега видно, как зажигаются бакены. Тихо. Слышим в темноте хриплое дыхание страшного зверя и не сразу догадываемся, что это лось переплывает реку.
На рассвете под звуки пионерского горна (давно исчезли идиллические пастушьи рожки) пастух выгоняет стадо. Впереди длинный жаркий день — сбор земляники, купание, а в самое пекло валяемся на сенниках в полутемной прохладной избе. Живо обсуждаем события деревни. Пастух подстрелил лису. На мой вопрос, зачем он это сделал летом, таинственно молчит. Днем приглашает ловить раков, а ночью на рыбалку с сетью. «Не боись!» — с хитрецой тянет он — это про рыбнадзор. Пастух всегда под хмельком, за стадом приглядывает его белобрысый сынишка… К так называемым простым деревенским людям Андрей относился без всякой идеализации, а потому и никогда не удивлялся, что пастух по пьянке подстрелил лису (кому нужна летняя лисья шкура) или что он ночью браконьерствует на реке. С деревенскими он разговаривал серьезно, на равных, но каждого видел насквозь…
А работа втягивает в свою воронку: начинаем подбирать актеров. Андрей говорит: «Хочешь сыграть бармена Джорджа?» Сердце застучало. Про себя думаю: «Роль хорошая, просто отличная. Главное, что моя. Но роль большая, сквозная». Андрею говорю: «А как же режиссура, где мои сцены?» — «Выбирай. Может быть, твоя — с боксером». — «Андрей, побойся Бога, маленькая сцена! — И добавляю: — Кто боксера играть будет? Если Шукшин согласится, то и я согласен!» — «О боксере поговорим, как приедем в Москву»… Почему в Москве? Что он имеет в виду? Скрытничает…
Работа над сценарием продолжается, и с интересом — мы вслух читаем эпизоды и ловим друг друга на неверных интонациях.