— Тетя, а посмотри, как Я умею…
Да, моя тоже вечно тянет свои поделки гостям, похвастаться. Здесь не то. Они не делают
ничего особенного, обычное баловство дошкольника, но в каждой ужимке читается, горит
неоновым: «Никто. Никогда. Не замечал меня!»
С такой жадностью они глотают банальное: «умничка», «ух ты, здорово», «какой
молодец»… ХВАЛИТЬ! Еще. Еще и еще!
Одна крошка восемь раз спросила у меня: «Тетя, я красивая?» И я восемь раз гладила ее по
белобрысой головке: да, зайка, ты очень красивая…
Я не могла сказать ей правду. «Солнышко, я хочу, чтоб ты долго-долго оставалась
маленькой девочкой. И не понимала, что такое зеркало. Потому что у тебя, милая, лицо
истерзано шрамами. Страшными, глубокими, уродующими». И одному Богу известно, почему у
пятилетней девочки ТАКОЕ лицо. Хотя нет, еще одно «существо» должно знать эту историю…
МАМА.
Я поймала себя на страшной мысли. Я почти не испытываю жалости к этим детям. Это
чувство перебивает другое, более сильное. Злость. Даже ненависть. Ко взрослым. Дайте мне
хотя бы одну МАМУ, я хочу образцово-показательно порвать ее на мелкие кусочки.
Знаю. Это плохо. Ничего не могу с собой поделать. После таких мест хочется бить. Потому
что больше «не можется» плакать.
Я прошла «вакцинацию» от эмоций в детском ожоговом отделении. Первый
самостоятельный сюжет снимала о девочке, которая практически сварилась в кипятке. Тогда
вылетела из палаты с истерикой и долго не могла прийти в себя. Спустя год снова
разрыдалась на съемках в одном… Скажем так, спецзаведении. Директор, когда увидел меня
на пороге, вслух заругался: говорил же, пришлите мужчину-корреспондента! Я ухмыльнулась: тю, напугал. А он: Семеновна, принеси нашатырь! Да, понадобился. Такого не увидишь нигде.
Дети с психофизическими расстройствами. Названия отделений: «ходячие», «ползучие»,
«лежачие». Это не просто малыш с болезнью Дауна, он без рук. Это не просто девочка с ДЦП, она слепая.
Они не понимали. Не понимали категорий «завтра», «сегодня», «вчера». Не понимали, кто
они, зачем они, их не интересовало, почему тетя плачет. Но почти все они знали и
произносили одно слово — МАМА.
Я думала, что после ТАКОГО уже никогда не заплачу…
Глаза этого мальчика я заметила сразу. Страх, грусть, одиночество, ужас. Не знаю, что еще
в них намешано. Он единственный не пытался обратить на себя внимание. Не плакал, не
смеялся, не дрался. Просто шел, если звали.
Не удержалась.
— Что с ним?
— Ой, — зашептала санитарка. — Шок. Он не знает, что такое дети, игрушки. Ни на кого
не реагирует. Мать попрошайничала с ним в метро. С рождения.
На улице вся детвора с неподдельным удовольствием играла в фотомоделей. «А давайте
сфотографируемся возле того дерева!», «А давайте в лодочке!», «И в песочнице!».
Он не участвовал. Уселся в крошечную качельку и смотрел в никуда. На мое: «Ты такой
хорошенький, не грусти, хочешь, я тебя сфотографирую?!» он даже взглядом не ответил.
Когда мы с коллегой засобирались, одна девчушка принесла мне желтый кленовый
листочек «на память». Все тут же подхватили идею. Кленовые, липовые, березовые...
— Тетя, посмотри, какой у меня!
— А я вот какой нашел!
— А мой красивее!
Я хвалила каждый листочек и аккуратно складывала в букет. И вдруг тянется ручонка, как
мне показалось, с мусором. ОН сгреб листья с земли вместе с песком и грязью, но он принес их
мне!
— Посмотрите! Посмотрите! Ожил! — санитарка чуть не захлопала в ладоши.