Это было почти слово в слово то, что сказал в кают-компании Вандерхузе.
— Тогда, может быть… — начал я нерешительно, — может быть, нам действительно лучше…
— Может быть, — сказал Тендер. — Но неужели никто из вас не понимает, что Малыш — это случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому единственный и последний. Ведь этого больше не случится никогда. Понимаете? Ни-ког-да!
— Да ведь риск… — пробормотал я. — Жалко…
Тендер снова усмехнулся краем рта. Ну что я ему мог сказать? После Горбовского, после него самого, что ему мог сказать незаметный рядовой кибертехник, двадцати лет, стаж практической работы шесть с половиной суток, парень, может быть, и неплохой, трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо признать, невеликого ума, простоватый, невежественный…
— Простите, Каспар, — сказал я неожиданно для себя. — Горбовский все время говорил о каких-то ваших идеях, о том, что он их ценит, понимает… Я в ксенопсихологии разбираюсь плохо, но мне показалось почему-то, что речь шла не о ксенопсихологии, о чем-то более общем…
Я замолчал, испугавшись, что лезу в душу и вообще не в свое дело.
— Мои идеи, — проговорил Тендер. — Какие так мои идеи… Этим идеям сто лет. Фаворский, Боровик, Микава, Доджес… Вам знакомы эти имена?
Я помотал головой.
— Мало, мало вы знаете, — продолжал Тендер с горечью. — Мало думаете. Ограниченно думаете. Наука, стройка, спорт, любовь, дружба — что у вас еще? Все довольны, веселы, живете, как играете… Вот вы, Стась, вам двадцать лет, вы хороший специалист, и у вас полно друзей. А как вы представляете себе человечество век спустя? Всего только век…
— Как я представляю? — Уж об этом-то мы говорили много. — Конец биологической революции, — начал я бодро, — преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир, реализация Парсиваля… то есть, я хочу сказать, реализация П-абстракций, широкое распространение контактного видения…
— Я не спрашиваю вас, как вы представляете себе достижения человечества через век. Я спрашиваю: как вы представляете себе само человечество через век.
Я озадаченно молчал. Я не понимал разницы.
— Вот и я тоже не знаю, — сказал Тендер, подождав. — А нам это надо знать. И внутри человечества ответ на этот вопрос мы не найдем. Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи, и стал человеком галактическим. Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. По сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого на нашей планете. Идеал человека галактического, очевидно, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов Галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит ее еще решать! Причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Понимаете, Стась?
— Н-не совсем, — проговорил я. — По-моему, я это и говорил.
— Нет. Вы не это говорили. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, перебиралось через завалы, продиралось через заросли, гибло под обвалами, забиралось в тупики, но всегда впереди была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине… Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это — равнина, а над нею небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией П-абстракций. Казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение… — Тендер вдруг оборвал себя. — А, все это болтовня, — сказал он, поднимаясь. — Пойду спать. Мне до вахты осталось всего три часа. — Он направился к выходу, но остановился и сказал: — Человечество никогда не ставит перед собою задач, которые не готово решить. Это глубоко верно. Но ведь это и мучительно…
Он ушел, а я остался сидеть лицом к рации и спиной к экрану и старался разобраться не столько даже в мыслях, сколько в чувствах. Галактический идеал… Это было непонятно. По-моему, люди в космосе совсем не становились какими-то там галактическими. Я бы сказал, наоборот, люди несли Землю в космос, земной комфорт, земные нормы, земную мораль. Если уж на то пошло, то для меня, да и для всех моих знакомых ребят, идеалом будущего является наша маленькая планетка, распространившаяся до крайних пределов Галактики, а потом, может быть, и за эти пределы… И аналогия, которую привел Тендер насчет пещеры и равнины, была какая-то неудачная, неубедительная. В конце концов, нет никакой силы, которая бы толкала нас с этой самой равнины в новое измерение… принимая, что равнина бескрайняя, конечно, и что дел на ней хватит на миллион лет… Хотя, конечно, с другой стороны, действительно, есть какая-то мучительность в том, что мы ограничены в формулировках наших задач. Всякая ограниченность мучительна, если угодно… Как бы то ни было, ясно, что если Тендер увлечен такими фантасмагорическими идеями, то контакт ему нужен, конечно, не для обмена технологическими рецептами и не для заполнения пустующих клеток ксенологических таблиц. Но в другой стороны — Малыш… Нет, так нельзя ставить вопрос: будущее Малыша или будущее всего человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона… А вдруг не каверза? Вдруг вопрос так и стоит?
И временами отличаются вопросы Малыша, которые он задает Стасю уже в эпилоге.
Между прочим, я совсем не исключаю, что он не столько обдумывает новую информацию, сколько выслушивает мнение о ней своих равнодушных «друзей» за горизонтом. Мне это кажется потому, что иногда, по второму заходу, он задает очень уж странные вопросы.
— В прошлый раз ты рассказывал мне о мозге, — продолжает он. — А откуда ты знаешь, что люди думают головой?
Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает меня по-прежнему внимательно, я постепенно выплываю, нащупываю твердую почву под ногами, и все идет гладко, и оба мы вроде бы довольны, но когда я заканчиваю, он говорит:
— Нет, это очень частное. Это не всегда и не везде. Если люди думают и помнят головой, откуда я помню птиц, которых никогда не видел?
— Этого мы еще толком не знаем, — признаюсь я. — Есть предположение, что твои друзья пробудили в тебе генетическую память…
— Что такое генетическая память? — немедленно осведомляется он.
Я очень неважно представляю себе, что такое генетическая память, и обещаю рассказать ему об этом в следующую встречу.
<…>
— Иди спать, — повторяет Малыш. — Но только скажи мне сначала: пока ты спишь, никто не придет на этот берег?
— Никто, — говорю я, как обычно. — Можешь не беспокоиться.
— Это хорошо, — говорит он с удовлетворением. — Так ты спи, а я пойду пообщаюсь с моими друзьями.
— Конечно, иди, — говорю я, не вдаваясь в детали. У нас не принято говорить о друзьях Малыша. Эти разговоры беспокоят его, а толку от них никакого.
При доработке черновика много внимания Авторы уделяют и мелкой стилистической правке повести.
Иногда они долго ищут наиболее правильное слово.
Услышав впервые плач, Стась замечает: «Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то…» Далее следует напечатанное «малыш», затем слово вычеркивается и вписывается «карапуз», снова вычеркивается и заменяется на «младенец», снова вычеркивается и вписывается уже окончательное «ребеночек». И далее, когда Стась по плачу пытается определить возраст ребенка, он думает: «…и не обиженный рев мальчугана или девчушки лет четырех-пяти…» МАЛЬЧУГАНА ИЛИ ДЕВЧУШКИ Авторы изменяют на КАРАПУЗА.
Размышляя о том, как его отстраняют от работы и сочувствуют ему, Стась думает о «сокрушительных шквалах сочувствия и жалости». «Сокрушительные» сначала были «гигантскими», «шквалы» тоже нашлись поиском оптимального слова: «валы», «волны». Веточку, которой Комов постукивает себя по сапогу, Авторы тоже поначалу называли то прутиком, то сучком. Принесенное Малышом Авторы сначала называют «грудой сучьев», затем — «кучкой прутьев».
Долго ищется и правильное слово для описания действия Стася, когда он впервые увидел Малыша. «И тогда я БРОСИЛСЯ за ним»… «И тогда я КИНУЛСЯ за ним»… «И тогда я РВАНУЛСЯ за ним». Бег Малыша тоже описывался по-разному: он бежал и «как-то странно отмахивал левой рукой», затем «как-то странно двигал на бегу разведенными локтями». Когда Дик (Майка) и Стась возвратились в корабль и пытаются рассказать об увиденном, Тендер (Комов) их прерывает: «Помолчите, — брезгливо произнес Тендер», «Помолчите, — приказал Комов», «Помолчите, — прервал ее Комов». Откровенный рассказ Стася, что случилось с ним за эти три дня, Дик (Майка) слушает «с жадностью»… «с раскрытым ртом»… «приоткрыв рот».
Интерком в рукописи сначала «трещит», позже Авторы изменяют на «верещит», иногда «поет».
Объявляя тревогу, Вандерхузе «ткнул указательный палец правой руки в кнопку наружного аварийного радиовызова "Всем немедленно вернуться на борт", а указательный палец левой руки — в кнопку "Всем собраться в рубке"». Позже Авторы несколько изменяют описание этого: «…нажал сразу две клавиши: наружного аварийного радиовызова "Всем немедленно вернуться на борт" и внутреннего сигнала "Всем собраться в рубке"». Варьируются и его команды, отданные Стасю. «Бегом наверх» — «Бегом вниз» — «Бегом на пост УАС», и привести в готовность «противометеоритную пушку» — «зенитную ПМП» — «носовую ПМП».
Иногда замена слова обусловлена конкретизацией объекта. К примеру, при перечислении обязанностей на биологически активной планете присутствует «обеспечение упомянутой ЗАББ от проникновения из-под почвы». ПРОНИКНОВЕНИЕ Авторы заменяют на НАПАДЕНИЕ. Толкование слова «некротический» в словаре произвело на Стася сначала «определенное», затем Авторы находят более точное: «тяжелое» впечатление. Интерком вначале назывался внутренним видеофоном. В перечне повреждений корабля сначала — «разрушена двигательная часть», затем «разрушен рейсовый двигатель»; «раздел, который касается утечки выжившей кибертехники» — «раздел об утечке выжившей кибертехники».
Иногда правка направлена на усиление эмоциональности сказанного или описанного. Сначала Авторы называют солнце планеты Малыша — «скупое лиловое светило», затем изменяют на «хилое лиловое светило».
На заявление Стася, что не нужно было торопиться с пресмыкающимися, Вадик, отвечая, сначала ОСКОРБИЛСЯ, затем ВОЗРАЗИЛ: «А кто с ними торопится?» И замечание Вадика сначала звучит так: «Слишком здесь жарко», затем: «Жарища же!» Сравнивая океан с кошмарно большой ванной, сначала он называет ее ГИГАНТСКОЙ, затем — НЕВЕРОЯТНОЙ.
После наказания Майки Вандерхузе ел салат сначала — «со скорбным выражением на верблюжьей физиономии», затем — «с постным видом».
Иногда правка касается и более правильного описания происходящего.
О роботах Авторы сначала пишут: «Джек и Рекс усердно работали, и Том уже пошел опять, но в первые секунды как-то странно…», потом УЖЕ ПОШЕЛ ОПЯТЬ они заменяют на ТОЖЕ ДВИНУЛСЯ.
Когда Стась рассказывает Комову о вчерашнем дне, он не говорит «о неподобающих звуках и прочих собственных эмоциях», позже Авторы меняют это словосочетание на «интимные подробности».
О Комове Стась думает: «Вечно он смотрит поверх всех голов и думает о чем-то своем, дьявольски возвышенном». Позже «смотрит поверх всех голов» Авторы заменяют на «высматривает что-то за далекими горизонтами».
Голос Вандерхузе, который слышит Стась, описывается так: сначала Вандерхузе «бубнил», затем — «гудел».
Имитация Комовым речи леонидян подается так. Сначала: «…потом вдруг как-то жутко скривил рот и залаял»; окончательный вариант: «плотно прижал пальцем верхнюю губу и вдруг приглушенно залаял».
Во фразе «…смутные комовские идеи вертикального прогресса получали наконец экспериментальный фундамент…» ПОЛУЧАЛИ меняется на ОБРЕТАЛИ.
Авторы пытались и поточнее описать внешний вид Малыша. «Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, МОЩНЫМ хохлом ПОДНИМАЛИСЬ на макушке». МОЩНЫМ изменяется на ЛИХИМ, ПОДНИМАЛИСЬ на ВЗДЫМАЛИСЬ.