Сколько точно потеряли войска Жукова под Ельней, нам вряд ли когда-нибудь удастся установить даже приблизительно. А вот оценить общие безвозвратные потери Красной Армии за Великую Отечественную войну в целом можно, хотя и с большим трудом и не слишком точно. Георгий Константинович Жуков в эти потери внес большую лепту. Он командовал фронтами или координировал их действия в крупнейших стратегических операциях. Его войска, как правило, получали наиболее ответственные задачи, они превосходили по численности другие фронты, получали больше пополнений и, очевидно, должны были нести наибольшие потери. Поэтому, прежде чем продолжить рассказ о биографии Жукова, я хочу сделать экскурс в вопрос о советских военных потерях.
Определить, сколько Красная Армия потеряла в войну убитыми на поле боя, а также умершими от ран, болезней, несчастных случаев, в плену и по другим причинам, чрезвычайно сложно. Учет и контроль, которые Ленин считал самыми важными вещами для торжества социализма, так и не удалось должным образом наладить вплоть до бесславного конца Советской власти. Учет же безвозвратных потерь (погибшими и пленными) — задача исключительно трудная сама по себе для любой армии мира. Во Второй мировой войне счет убитых шел на сотни тысяч и миллионы, ежедневно гибли тысячи и тысячи солдат и офицеров. Командиры, не успев сообщить по инстанциям обо всех погибших и пропавших без вести, часто сами оказывались убиты или ранены. Не все донесения о потерях доходили до высших штабов, не все учитывались в итоговых сводках. Чем более высоким был уровень потерь, тем хуже их считали. Особенно неблагоприятным положение с учетом безвозвратных потерь было в Красной Армии. Она потеряла больше солдат и офицеров, чем любая другая армия во Второй мировой войне. Кроме того, в сталинской системе человек был винтиком, жизнь которого не стоила практически ничего. На декабрьском совещании высшего командного состава в 1940 году заместитель наркома обороны маршал Кулик пренебрежительно заметил: «Я слушал выступления политработников и несколько их не понял. В своих выступлениях они останавливались на отдельных случаях недисциплинированности или перегибов в применении дисциплинарных прав. Такой-то — выпил, а такой-то — ударил ломом по голове, такой-то — пристрелил. Из их выступлений можно было понять, что если бы не было нового Дисциплинарного устава с его статьей, разрешающей командиру применять силу и оружие, то не было бы никаких перегибов… Нам дан новый устав, новые установки, и мы должны не агитировать друг друга, а конкретнее перестраивать нашу работу так, как требует ЦК партии, как требует Народный комиссар. Есть пословица: там, где лес рубят, там щепки летят. Но надо, чтобы щепок было поменьше. Плакать над тем, что где-то кого-то пристрелили, не стоит». Григорий Иванович не знал, что очень скоро сам превратится в одну из щепок. В 42-м году его разжаловали из маршалов в генерал-майоры, а в 50-м году расстреляли по стандартному обвинению в военном заговоре.
В начале войны рядовые красноармейцы не имели ни удостоверений личности, ни именных медальонов. Это, кстати сказать, облегчало работу неприятельским лазутчикам. Им достаточно было раздобыть красноармейскую форму и знать номер хотя бы одной из расположенных на данном участке частей, чтобы спокойно вести разведку в прифронтовой полосе. Но не лучше обстояло дело с учетом личного состава и в последние мирные месяцы накануне войны. В декабре 1940 года на совещании высшего комсостава член Военного Совета Киевского особого военного округа корпусной комиссар Н.Н. Ватутин рассказал трагикомическую историю, как «один красноармеец в течение четырех месяцев скрывался в окрестных селах, за это время научился говорить по-польски, систематически ходил в церковь. Его арестовали, и только тогда выяснилось, что его нет в части. А с другой стороны, в этом же полку красноармейца Степанова объявили дезертиром, хотя он никогда из расположения части не уходил». 15 марта 1941 года, в преддверии готовившегося нападения на Германию, приказом наркома обороны было введено в действие Положение о персональном учете потерь и погребении погибшего личного состава Красной Армии в военное время. Оно предписывало к 1 мая 41-го «снабдить войска медальонами и вкладными листками по штатам военного времени, а штабы военных округов — бланками извещений и форм именных списков». После каждого боя командир подразделения или части обязан был проверить личный состав и немедленно донести вышестоящему начальнику о безвозвратных потерях. В штабах полков персональный учет потерь должен был производится «по именным спискам персональных потерь в подразделениях, входящих в состав полка… и на основании поверки личного состава некоторых подразделений на выборку». Далее списки направлялись по команде вплоть до Управления по укомплектованию войск, которое должно было «вести персональный учет потерь Красной Армии за отдельные части и соединения (дивизия, бригада, корпус, армия, фронт) и справочную картотеку потерь личного состава Красной Армии во время боевых действий».
На бумаге все выходило гладко. В жизни же стройной и бесперебойно действующей системы учета безвозвратных потерь создать так и не удалось. Красноармейские книжки ввели 7 октября 1941 года, однако еще в начале 42-го далеко не все красноармейцы их получили. Не только к 1 мая 1941 года, но даже и в 42-году многие бойцы и командиры не были снабжены медальонами со сведениями о военнослужащих. Например, соответствующий приказ до войск Южного фронта был доведен только в декабре 41-го. А 17 ноября 1942 года новым приказом наркома обороны эти медальоны были вообще отменены. Приказ был издан потому, что на многих бойцов и командиров сам вид медальонов действовал угнетающе, заставлял думать о близкой смерти. Многие красноармейцы даже отказывались их брать. В результате учет безвозвратных потерь еще больше запутался. Командирам подразделений разрешили предоставлять донесения о потерях с указанием только общего числа, а не имен убитых, раненых и пропавших без вести. Стало гораздо проще занижать цифры потерь, особенно безвозвратных, в чем командиры были кровно заинтересованы. Ведь чем меньше потери, тем лучше подразделение воюет. Главное же, чем меньше были потери в донесениях, тем больше людей на бумаге оставалось в строю, а на мертвые души можно было исправно получать продовольственные пайки и распределять их среди оставшихся в живых.
Ответственный секретарь «Нового мира» во времена Твардовского Игорь Александрович Сац в годы войны командовал ротой разведчиков. Кстати его, знавшего польский язык, взяли в Войско Польское, где Сац считался как бы поляком. После войны он рассказывал критику Владимиру Лакшину, как именно составлялись донесения о численности личного состава роты:
«Можно поехать в Подольский архив и там найти три моих донесения, помеченных одним и тем же числом. В одном я пишу, что в моей разведроте 38 активных штыков, в другом — 65, а в третьем — 93. Как так? А просто в первом случае меня запрашивали, не могу ли я передать в другую роту часть своего личного состава. Не могу, у меня всего 38 бойцов. Во втором требовалась справка на обмундирование и боевое снаряжение — тут точно — 65, ни больше, ни меньше. В третьем же случае выдавалось пищевое довольствие — его бы хорошо получить на 93-х — разведчика надо кормить. А военный историк пусть выбирает цифру, какая ему нравится». Причем манипуляции происходили именно с безвозвратными потерями, поскольку раненых учитывали еще и санитарные учреждения, и здесь простора для командирских фантазий было поменьше».
В руководстве наркомата обороны нисколько не заблуждались насчет полноты учета безвозвратных потерь. В приказе от 12 апреля 1942 года заместитель наркома обороны Е.А. Щаденко, ведавший кадрами, отмечал: «Учет личного состава, в особенности учет потерь, ведется в действующей армии совершенно неудовлетворительно… Штабы соединений не высылают своевременно в центр именных списков погибших. В результате несвоевременного и неполного представления войсковыми частями списков о потерях получилось большое несоответствие между данными численного и персонального учета потерь. На персональном учете состоит в настоящее время не более одной трети действительного числа убитых. Данные персонального учета пропавших без вести и попавших в плен еще более далеки от истины». К концу войны положение не улучшилось. За два месяца до победы в приказе наркома обороны от 7 марта 1945 года указывалось, что «военные советы фронтов, армий и военных округов не уделяют должного внимания» вопросам персонального учета безвозвратных потерь. На практике ни Жуков, ни другие советские военачальники не знали, сколько в действительности в данный момент личного состава в подчиненных им войсках и какие они понесли потери.
Лишь в 1993 году в книге «Гриф секретности снят» Министерство Обороны России наконец опубликовало официальные данные о безвозвратных потерях Красной Армии в Великой Отечественной войне. Они оказались равны 8 668 400 человекам убитых и умерших от ран, болезней, несчастных случаев, в плену, покончивших с собой или расстрелянных по приговорам трибуналов. Однако даже невооруженным глазом видно, что эта цифра очень далека от действительности. В тех немногих случаях, когда данные о потерях в отдельных операциях, приведенные в книге «Гриф секретности снят», поддаются проверке, выявляется их полная несостоятельность. Так, 5 июля 1943 года, к началу Курской битвы войска Центрального фронта, которыми командовал Рокоссовский, насчитывали 738 тысяч человек и в ходе оборонительного сражения по 11 июля включительно потеряли убитыми и пропавшими без вести 15 336 человек и ранеными и больными 18 561 человека. К моменту перехода Красной Армии в наступление на Орел 12 июля состав войск Центрального фронта почти не изменился: прибыла одна танковая и убыли две стрелковые бригады. Танковая бригада тогда насчитывала 1 300 человек, стрелковая — от 1 500 до 3 000 человек. С учетом этого к началу Орловской операции Центральный фронт должен был располагать не менее чем 700 тысячами человек личного состава. Однако, как утверждают авторы книги «Гриф секретности снят», в тот момент в войсках Рокоссовского насчитывалось только 645 300 человек. Значит, истинные потери Центрального фронта в оборонительном сражении под Курском были примерно на 55 тысяч больше, чем утверждает официальная статистика. Не могло же сразу такое количество людей дезертировать или просто исчезнуть неведомо куда, да еще в условиях ожесточенных боев! Если весь недоучет отнести за счет безвозвратных потерь (раненых все же считали точнее), то число убитых и пропавших без вести оказывается заниженным в 4,5 раза. Если предположить, что две трети незарегистрированных потерь — безвозвратные, а одна треть — санитарные, тогда истинные безвозвратные потери окажутся больше официально объявленных в 3,4 раза.
Еще более анекдотичный случай произошел, если верить книге «Гриф секретности снят», с 1-й армией Войска Польского в начале 1945 года. В Висло-Одерской операции, завершившейся 3 февраля, она потеряла убитыми, пропавшими без вести, ранеными и больными 1 066 человек. К началу операции в армии насчитывалось около 91 тысячи человек, следовательно, согласно всем законам арифметики, в ней должно было остаться около 90 тысяч человек. Следующая операция, Восточно-Померанская, началась 10 февраля. Состав 1-й польской армии к тому времени не изменился, а вот численность личного состава чудесным образом уменьшилась аж до 75 600 человек. Пусть историки поломают голову, куда делось 14,5 тысяч человек!
Ясно, что официальными данными для определения подлинного размера безвозвратных потерь Красной Армии в Великой Отечественной войне пользоваться никак нельзя. Я попробовал пойти другим путем. И вот что получилось. В 1993 году Д.А. Волкогонов опубликовал сведения о безвозвратных потерях советских вооруженных сил в 1942 году с разбивкой по месяцам. Всего они составили 5 888 тысяч человек (по сравнению с 3 258 тысячами в книге «Гриф секретности снят»). Известно, что между числом убитых и раненых существует зависимость, близкая к прямо пропорциональной. Сколько именно было раненых в Красной Армии во время войны, точно не известно до сих пор. Однако в книге Е.И. Смирнова «Война и военная медицина» приведен график помесячных потерь ранеными с июля 41-го по апрель 45-го (в процентах к среднемесячной величине).
Отмечу, что даже данные Волкогонова существенно занижают величину безвозвратных потерь. Так, в мае безвозвратные потери составили всего 422 тысячи человек и даже уменьшились по сравнению с апрелем на 13 тысяч. Однако как раз в мае немцы взяли около 150 тысяч пленных на Керченском полуострове и около 240 тысяч — в районе Харькова. Значит, необходимо выбрать такой месяц, когда убитые были учтены наиболее полно и не было больших потерь пленными. По ряду соображений я остановился на ноябре, когда безвозвратные потери достигли 413 тысяч человек, а число раненых составило 83 процента от среднемесячного уровня за войну в целом. Если распространить эту пропорцию на весь военный период, то общее число погибших можно очень грубо оценить в 23,3 миллиона человек. Из этого числа надо вычесть 940 тысяч окруженцев, числившихся пропавшими без вести, но после освобождения оккупированных территорий вновь призванных в армию. Останется около 22,4 миллиона погибших в бою, умерших от ран, болезней и иных причин. К этому числу надо еще прибавить умерших в плену.
По послевоенным немецким данным, предоставленным западным союзникам в 1945 году, всего вермахт на Восточном фронте захватил в плен 5 754 тысячи военнопленных. Однако в этом документе число пленных 41-го года определено всего в 3 355 тысяч человек. Между тем, в других немецких документах отмечается, что тогда было взято в плен 3,8–3,9 миллионов человек. Я склонен согласиться с этой последней, более высокой цифрой. Общее число советских пленных можно оценить в 6,3 миллиона человек. Из них около 1,8 миллиона было освобождено Красной Армией или, сражаясь уже в рядах вермахта, вновь попало в плен, уже в советский. 250 тысяч, а может быть, и больше, предпочло остаться на Западе после окончания войны. Какое-то число смогло бежать из лагерей военнопленных еще до окончания войны. Всего, по моей оценке, в плену погибло около 4 миллионов бойцов и командиров Красной Армии, главным образом, в суровую зиму 41-го, когда их почти не кормили и держали в лагерях едва ли не в открытом поле. Хоть как-то заботиться о выживании пленных немцы начали только после окончательного провала блицкрига.
Таким образом, общие безвозвратные потери Красной Армии в Великой Отечественной войне я оцениваю в 26,4 миллиона человек. Оценка эта, конечно, весьма грубая, с точностью, не превышающей плюс-минус 5 миллионов. Боюсь, однако, что более точной цифры мы уже никогда не получим. Свыше полувека прошло с момента окончания войны. При том несовершенном персональном учете, который был в Красной Армии в военные годы, надеяться сегодня поименно установить всех погибших — абсолютная утопия. И даже определить их общее число с большей точностью, например, плюс-минус 1 миллион, вряд ли когда-нибудь удастся.
Кроме того, примерно 17 миллионов мирных советских граждан погибли в годы войны в ходе боевых действий, были казнены оккупантами или скончались от голода и лишений. Общие безвозвратные потери населения СССР в период Великой Отечественной войны я оцениваю в 43,3 миллиона человек.
Можно ли попытаться как-нибудь проверить число 26,4 миллиона погибших красноармейцев? В принципе, можно. В первой половине 90-х годов поисковыми отрядами в России было обнаружено примерно 5 тысяч трупов советских воинов, которых удалось идентифицировать. Наиболее полный банк данных о военнослужащих, погибших и пропавших без вести в Великой Отечественной войне, есть в музее на Поклонной горе. Здесь почти 19 миллионов имен. Однако из упомянутых 5 тысяч погибших, чьи имена поисковикам удалось установить, примерно 30 процентов в банке данных отсутствовали. Если предположить, что 19 миллионов попавших туда военнослужащих — это примерно 70 процентов всех погибших и пропавших без вести, то их общее число можно оценить в 27,1 миллиона человек. Если вычесть отсюда окруженцев и оставшихся в живых пленных, то общее число погибших составит около 24 миллионов. Однако данная оценка может несколько занижать величину потерь, поскольку основана на данных о тех 5 тысячах погибших, у которых сохранились документы, позволяющие установить личность. У этих людей вероятность попасть в банк данных была существенно выше, чем у среднестатистического погибшего. Поэтому окончательная оценка по этому методу может оказаться еще ближе к 26,4 миллиона.
Замечу также, что число в 26,4 миллиона погибших примерно втрое превышает официальную цифру потерь, основанную на данных персонального учета. Тем самым как будто подтверждается мнения такого компетентного Свидетеля, как Щаденко, о том, что на персональном учете состояло не более трети всех безвозвратных потерь.
И еще. Потери среди офицеров в Красной Армии считали гораздо точнее, чем среди рядовых. После войны группа сотрудников Главного управления кадров Министерства Обороны в течение более чем 7 лет считала безвозвратные потери офицерского состава. К концу 1960 года они были определены в 1 028 тысяч человек, в том числе в сухопутных войсках — в 973 тысячи человек. Если сравнить эту последнюю цифру с общими безвозвратными потерями сухопутных сил по книге «Гриф секретности снят», то получится, что на одного погибшего офицера в наземных войсках приходилось немногим больше, чем семь солдат. Получается, что в Красной Армии всеми отделениями командовали офицеры! Тут уж любой фронтовик подтвердит, что это не так. Для сравнения: в безвозвратных потерях германской сухопутной армии во Второй мировой войне на одного убитого офицера приходилось немногим более тридцати четырех рядовых. Если принять мои оценки советских безвозвратных потерь, то для Красной Армии получится примерно такое же соотношение.
А сколько потерял вермахт? У немцев персональный учет был поставлен, в целом, неплохо и по точности превосходил численный, анонимный учет. Оценки, основанные на данных персонального (поименного) учета, дают примерно 4 миллиона погибших военнослужащих (из них около 800 тысяч умерло в плену). Конечно, точность здесь тоже отнюдь не абсолютная. В последние полгода войны учет потерь в вермахте разладился, и для этого периода существуют только очень приблизительные оценки. Но в целом, я думаю, цифра в 4 миллиона недалека от действительности, и ее точность лежит в пределах плюс-минус полмиллиона человек. На Восточном фронте погибло в бою и умерло от ран и болезней около 2,1 миллиона германских солдат, еще примерно полмиллиона скончалось в советском плену. Это приблизительно в 10 раз меньше, чем число погибших в рядах Красной Армии. Даже если принять, что часть своих потерь советские войска понесли в борьбе против союзников Германии, суммарное соотношение снизится до 8:1, но все равно останется разнопорядковым. Общее же соотношение потерь, с учетом раненых и пленных, будет несколько благоприятнее для советской стороны. До конца апреля 1945 года Красная Армия взяла в плен около 2 миллионов немецких военнослужащих. Раненых с советской стороны было, по разным оценкам, в 3 или в 4 раза больше, чем с германской, а по больным соотношение было равным.
На советско-германском фронте столкнулись армии двух разных эпох. В вермахте делали упор на максимально успешное взаимодействие родов войск, высокое качество подготовки солдат и офицеров, максимально эффективное использование вооружения и боевой техники. Руководство Красной Армии стремилось бросить в бой как можно больше людей и техники, лишь во вторую очередь заботясь о взаимодействии и боевой подготовке. Советские войска побеждали за счет огромного численного превосходства в людях и технике, истощали противника непрерывными атаками.
В этих атаках не жалели ни людей, ни технику. На врага бросались тысячи, десятки тысяч танков и самолетов с плохо подготовленными экипажами. Между тем люфтваффе до самого конца сохраняло высокие стандарты в подготовке пилотов, да и танкистов: прежде чем пускать в бой, даже в конце войны основательно гоняли на полигонах.
Из-за чудовищно высоких потерь в Красной Армии почти не оставалось опытных солдат, которые могли бы помочь новобранцам освоиться в боевой обстановке. Да что солдат, командиры взводов и рот очень недолго оставались в строю до того, как быть убитыми или ранеными. Германские сухопутные силы за войну безвозвратно потеряло немногим более 100 тысяч офицеров — почти в 10 раз меньше, чем советские сухопутные войска. Пополнения бросались в бой необученными, а часто и невооруженными. На слишком большую массу призывников порой не хватало даже винтовок. Еременко как-то сказал о Жукове, что тот «не умеет воевать не количеством». Но «не количеством» не умел и не хотел воевать, прежде всего, сам Сталин и подавляющее большинство генералов и маршалов Красной Армии, Другие просто не могли сохраниться в условиях советской системы. Ведь для того чтобы воевать не числом, а умением, нужны были независимо мыслящие личности как среди солдат, так и среди генералов. А такие люди представляли потенциальную угрозу существованию советской тоталитарной системы. Они были обречены либо на гибель, либо на то, чтобы поглубже спрятать свое «я», подчиниться диктуемым сверху правилам игры. Жуков был, безусловно, человеком не робкого десятка, мыслящим самостоятельно (хотя и не критически), способным к нестандартным решениям (вспомним хотя бы атаку танков без поддержки пехоты у Баин-Цагана). Но менталитет у него все-таки был во многом советский. Георгий Константинович искренне верил, что можно сегодня не считаться с жертвами среди подчиненных, иначе завтра противник сумеет нанести еще большие потери, и верил, что вражеские потери, во всяком случае, не меньше, чем у Красной Армии.
Ельнинская операция, несмотря на то что не удалось окружить и уничтожить немецкие войска, стала первой успешной наступательной операцией Великой Отечественйой войны в масштабе фронта. Однако в оперативно-стратегическом отношении это наступление принесло не пользу, а вред. Пока Жуков штурмовал Ельню, танки Гудериана громили войска Центрального и Юго-Западного фронта. Вероятно, несколько дивизий Резервного фронта смогли бы, по крайней мере, замедлить продвижение 2-й танковой группы и дать больше шансов на спасение армиям Кирпоноса. Для немцев выступ у Ельни в тот момент был второстепенным направлением, и они не стали удерживать его любой ценой. Данное обстоятельство, безусловно, облегчило задачу Жукова, но также умалило значение его победы. Тем более что меньше чем через месяц, когда вермахт начал генеральное наступление на Москву, то спокойно обошелся без ельнинского плацдарма.
После Ельни Сталин стал рассматривать Жукова как пожарного, способного справиться с любым пожаром на фронте. Группа армий «Север» приблизилась к Ленинграду и, захватив станцию Мга, отрезала город от Москвы. Георгий Константинович вспоминал, что днем 9 сентября поступила телефонограмма от Шапошникова с вызовом в Ставку. В действительности, как доказывают документы, в том числе дневник пребывания маршала Жукова на фронтах Великой Отечественной войны, это произошло еще 8 сентября. В этот день немцы захватили Шлиссельбург и замкнули кольцо блокады. Жукова вызывали в Ставку к восьми вечера. Он опоздал на час. Встретились у Сталина на квартире. Сталин сказал: «Езжайте под Ленинград. Город почти в безнадежном состоянии. Немцы, взяв Ленинград и соединившись с финнами, могут ударить в обход с северо-востока на Москву, и тогда обстановка осложнится еще больше. — И добавил: — Вам придется лететь в Ленинград и принять от Ворошилова командование фронтом и Балтфлотом».
Жуков подобного назначения не ожидал, но заявил, что готов тотчас вылететь в Ленинград. Сталин вручил ему записку для Ворошилова со своей подписью: «Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно вылетайте в Москву». По утверждению Георгия Константиновича, Сталин также сообщил, что собирается заменить главкома Юго-Западного направления Буденного, и спросил, кого бы Жуков порекомендовал на его место. Жуков будто бы назвал Тимошенко, так обосновав его кандидатуру: «Маршал Тимошенко за последнее время получил большую практику в организации боевых действий, да и Украину он знает хорошо». Сталин тут же согласился и спросил, кого Жуков рекомендует вместо Тимошенко поставить на Западный фронт. Георгий Константинович назвал командующего 19-й армией Конева. Иосиф Виссарионович безропотно согласился и с этим предложением.
К сожалению, нет подтверждения из независимых источников, что такой разговор между Сталиным и Жуковым действительно состоялся. Я склонен думать, что это все-таки в большой мере — плод жуковской фантазии. Невозможно себе представить, чтобы генерал армии в столь снисходительном тоне говорил Верховному Главнокомандующему о маршале, совсем недавно занимавшем пост наркома обороны. Сталин лучше, чем Жуков, знал Семена Константиновича и вполне мог самостоятельно принять решение о назначении его главнокомандующим Юго-Западным направлением. И совсем уж недостоверно выглядит утверждение Жукова, будто именно он предложил кандидатуру Конева. С Иваном Степановичем Георгий Константинович, прежде вместе, служил всего лишь один месяц в Минске. В июле 37-го Жуков стал командиром 3-го конного корпуса и начальником минского гарнизона, а Конев командовал в том гарнизоне 2-й стрелковой дивизией. Но в конце этого месяца Ивана Степановича отозвали в Монголию. И в войну Конев под началом Жукова не состоял. Между ними не то что дружеских отношений не было — знали-то друг друга едва ли не шапочно, хотя, по утверждению Конева, отношения между ними в Минске тогда сложились хорошие. Но вряд ли этого было достаточно, чтобы Жуков вдруг предложил Конева командующим Западным фронтом. Гораздо логичнее заключить, что Ивана Степановича в качестве своего преемника назвал сам Тимошенко. Ведь еще 17 августа он отметил в приказе успешные действия 19-й армии Конева и поставил ее в пример другим войскам фронта: «Товарищи, следуйте примеру 19-й армии. Смелее и решительнее развивайте наступление». Жуков же хотел показать, будто уже тогда был у Сталина первым советником. Да еще чтобы лишний раз уколоть Конева, с которым после 57-го года отношения были очень плохие. Ты меня, дескать, шельмовал на пленуме, а ведь это я в свое время способствовал твоей карьере, первым назвал тебя командующим фронтом.
Буденный был снят с Юго-Западного направления потому, что, видя угрозу окружения, вместе с Кирпоносом настаивал на немедленном отходе из Киева и днепровской дуги на рубеж реки Псёл. Сталин отход запретил. После того как Семен Константинович принял командование, он понял, что предшественник был прав. И принял соломоново решение: послал к Кирпоносу на самолете полковника Баграмяна с устным приказом начать отступление. Ивану Христофоровичу маршал объяснил, что не дает письменной директивы потому, что самолет могут сбить, и тогда секретный документ попадет в руки немцев. Правда, непонятно, какие действия они могли бы в этом случае предпринять. Направление возможного отхода Юго-Западного фронта и так было очевидно. Германские войска все равно делали все возможное, чтобы сконцентрировать на этом направлении максимум сил и средств. На самом деле расчет Тимошенко был точен. Если Кирпонос оставит Киев, а Сталин это не одобрит, то можно будет свалить на самоуправство командующего фронтом. Если же отход пройдет успешно и Верховный согласится с принятым решением, то часть лавров достанется Тимошенко, вовремя отдавшему приказ. К несчастью, Кирпонос, ранее получавший прямо противоположные команды, Баграмяну на слово не поверил, а запросил подтверждение из Ставки. На это ушли сутки. Промедление оказалось роковым. Кирпонос со штабом погиб при выходе из окружения. В плен попало более 660 тысяч красноармейцев и командиров.
Жуков вылетел в Ленинград 9 сентября (в мемуарах он ошибочно указал 10-е число). На следующий день он вступил в командование войсками Ленинградского фронта, а Ворошилов, оставшись главкомом Северо-Западного направления, 11 сентября отбыл в Москву. В этот день последовал формальный приказ о назначении Жукова. Никто не знал тогда: ни Ворошилов, ни Жуков, ни Сталин, что еще 6 сентября Гитлер отдал директиву № 35, объявляющую Ленинград «второстепенным театром военных действий». Командующий группой армий «Север» фельдмаршал риттер Вильгельм фон Лееб должен был ограничиться блокадой города и не позднее 15 сентября передать группе армий «Центр» обе танковые группы и значительную часть авиации для предстоящего генерального наступления на Москву. Штурм Ленинграда потребовал бы больших жертв и значительного времени, которого у Гитлера в преддверии зимы уже не было. Он решил постараться захватить главную стратегическую цель — Москву, рассчитывая овладеть Ленинградом позднее, когда его защитники будут истощены блокадой. Правда, 12 сентября фюрер издал новую директиву, в развитие предыдущей, где указывалось, что «авиационные и танковые силы не должны перебрасываться до установления полной блокады. Поэтому определенная директивой № 35 дата переброски может быть отложена на несколько дней». Фактически переброска была отодвинута лишь до 17 сентября. Ранее этого срока все равно не было возможности начать переброску на московское направление соединений группы «Центр», задействованных на Украине. Ленинградскому фронту оставалось продержаться всего несколько дней, после чего натиск неприятеля, захватившего пригороды северной столицы, неизбежно должен был ослабеть.
Жуков, повторяю, не мог знать об этих директивах Гитлера и полагал, что главной целью группы армий «Север» по-прежнему остается захват города. Он сосредоточил основные силы для отражения немецкого наступления в районе Пулковских высот. 17 сентября, в день, когда немцы вывели из сражения за Ленинград основные силы 3-й и 4-й танковых групп и 8-й авиационный корпус, появился грозный жуковский приказ: «Военный Совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему указанный рубеж, что за оставление без письменного приказа военного совета фронта и армии указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу». По свидетельству маршала А.Е. Голованова, Жуков сам проводил в жизнь этот приказ — заставлял пулеметчиков стрелять по отходящим батальонам.
Лееб продолжал наступление на ближних подступах к Ленинграду теперь уже только с целью отвлечь побольше сил Ленинградского фронта с любаньского направления, где им навстречу с целью прорыва блокады наступала 54-я армия маршала Кулика. Жуков же полагал, что враг все еще стремится овладеть городом, и концентрировал основные силы на обороне ближних подступов, а не на прорыве. Даже когда после 16 сентября под Ленинградом перестали действовать танковые соединения и резко упала активность люфтваффе, Георгий Константинович продолжал контратаковать в районе Пулково, а не у Невской Дубровки, навстречу 54-й армии.
С Куликом у Жукова 15 сентября состоялся разговор по «Бодо». Командующий Ленинградским фронтом советовал «не ожидать наступления противника, а немедленно организовать артподготовку и перейти в наступление в общем направлении на Мга».
— Понятно, — ответил Кулик. — Я думаю, 16-17-го.
— 16-17-го поздно! — настаивал Жуков. — Противник мобильный, надо его упредить. Я уверен, что, если развернешь наступление, будешь иметь большие трофеи. Если не сможешь все же завтра наступать, прошу всю твою авиацию бросить на разгром противника в районе Поддолово-Корделево-Черная Речка-Аннолово… Сюда необходимо направлять удары в течение всего дня, хотя бы малыми партиями, чтобы не дать противнику поднять головы. Но это как крайняя мера. Очень прошу атаковать противника и скорее двигать конницу в тыл противника (о том, какой был бы толк от конников в ленинградских болотах, Георгий Константинович не задумывался., — Б. С.).
Кулик возражал:
— Завтра перейти в наступление не могу, так как не подтянута артиллерия, не проработано на месте взаимодействие и не все части вышли на исходное положение… Если противник завтра не перейдет в общее наступление, то просьбу твою о действиях авиации по пунктам, указанным тобою, выполню…
Еще маршал сообщал, что у него идет пополнение частей, что войскам армии пришлось отражать наступление противника в районе Шлиссельбурга и Синявино.
Жуков был раздражен:
— Противник не в наступление переходил, а вел ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление… Ясно, что вы прежде всего заботитесь о благополучии 54-й армии, и, видимо, вас недостаточно беспокоит создавшаяся обстановка под Ленинградом. Вы должны понять, что мне приходится прямо с заводов бросать людей навстречу атакующему противнику, не ожидая отработки взаимодействия на местности. Понял, что рассчитывать на активный маневр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. Должен заметить, что меня поражает отсутствие взаимодействия между вашей группировкой и фронтом. По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего».
Строго говоря, в этом споре прав был Кулик, а не Жуков. Наступление 54-й армии, начатое без должной подготовки, все равно обрекалось на неудачу. Толку от того, что Жуков торопливо бросал в бой необученных и плохо вооруженных рабочих и моряков, не обеспечив на месте взаимодействия с артиллерией и авиацией, было мало. Полки и батальоны гибли целиком, нанося лишь незначительный урон врагу. Так, например, уже в начале октября полегли всё 498 бойцов отряда кронштадтских моряков во главе с полковником А.Т. Ворожиловым и комиссаром А. В. Петрухиным, высадившиеся в Новом Петергофе с одними только винтовками и гранатами. Кулик-то хотел организовать наступление по всем правилам военного искусства. Но Жуков торопил его, надеясь, что одна 54-я армия сможет прорвать блокаду. В действительности, правильным решением в сложившейся ситуации было бы бросить основные силы Ленинградского фронта навстречу Кулику, а не истощать их в мало результативных контрударах на подступах к городу. Даже если бы немцы смогли в результате выйти к окраинам Ленинграда, для захвата города, для тяжелых уличных боев у них не было сил. А после прорыва блокады можно было рассчитывать не только восстановить положение в ленинградских пригородах, но и оттеснить противника от города. Однако Жуков продолжал верить, что группа армий «Север» пытается захватить Ленинград, хотя не мог не заметить, что у противника под Ленинградом уже нет танков и стало гораздо меньше самолетов. Ему удалось убедить Сталина и Шапошникова в том, что немцы все еще продолжают штурм невской твердыни.
За Георгием Константиновичем закрепилась слава спасителя Ленинграда. Только в начале октября Жуков рискнул начать перебрасывать силы для прорыва блокады. К тому времени ему подчинялась уже и 54-я армия, а Кулик был отозван в Ставку. Однако время для деблокирования Ленинграда было упущено. Немецкое наступление на Москву заставило снять силы с наступавшего с внешней стороны кольца Волховского фронта для защиты столицы.
30 сентября войска группы армий «Центр» атаковали соединения Брянского фронта, а 2 октября ударили по Западному и Резервному фронтам. В первом варианте главы «Воспоминаний и размышлений» о Московской битве, еще не подвергшемся редакторской правке, Жуков утверждал, что в войсках трех фронтов к началу немецкого наступления насчитывалось «около 800 тысяч бойцов, 770 танков и 9 150 орудий». Противостоявшие же им силы вермахта, по мнению маршала, имели «более 1 миллиона человек, 1 700 танков и штурмовых орудий и 19 450 орудий и минометов». В опубликованном тексте главы в первых прижизненных изданиях мемуаров о соотношении сил и средств сторон говорилось уже по иному: в составе трех фронтов «в конце сентября насчитывалось около 800 тысяч активных бойцов, 782 танка и 6808 орудий и минометов, 545 самолетов… Противник… превосходил все три наших фронта, вместе взятых, по численности войск — в 1, 25 раза, по танкам — в 2,2, по орудиям и минометам — в 2,1 и по самолетам — в 1,7 раза». Из этого следует, что в группе армий «Центр» насчитывалось 1 миллион человек личного состава, 1720 танков и штурмовых орудий, более 14 тысяч орудий и минометов и около 930 самолетов. Однако в последнем издании «Воспоминаний и размышлений», вышедшем в 1995 году, со ссылкой на изданный в 1975 году том «Истории второй мировой войны» (интересно, как с ним мог познакомиться маршал, умерший годом раньше?), цифры приводились уже совсем другие: в составе Западного, Резервного и Брянского фронтов «в боевых войсках… в конце сентября насчитывалось 1 миллион 250 тысяч человек, 990 танков, 7 600 орудий и минометов, 677 самолетов». Силы же группы армий «Центр» оценивались как превосходящие советские войска в 1,4 раза по людям, в 1,7 раза по танкам, в 1,8 раза по орудиям и минометам и в 2 раза по самолетам. Значит, теперь у немцев вдруг оказалось 1 700 тысяч солдат и офицеров, около 1 680 танков, около 13 700 орудий и минометов и около 1350 боевых самолетов. Где же тут истина? Очевидно, насчет численности советских войск достоверна наибольшая цифра в 1 250 тысяч человек (в 95 дивизиях и нескольких бригадах). Она учитывает как «активных бойцов», так и личный состав тыловых подразделений. Однако оговорка, что она относится только к «боевым частям», заставляет допустить, что часть тыловых служб в это число не входит и что в действительности численность личного состава трех фронтов превышала миллион с четвертью. Что же касается численности группы армий «Центр», то, скорее всего, верна первоначальная жуковская оценка в 1 миллион человек (в 77 дивизиях и 1 бригаде). В дальнейшем, редакторы «Воспоминаний и размышлений» увеличили ее до 1,7 миллиона для того, чтобы убедить читателей, будто немцы имели превосходство не только в технике, но и в людях.
Насчет числа танков, которыми располагали три фронта, даже максимальная цифра выглядит заниженной. В сводке германского командования по итогам Вяземского сражения говорилось о 663 тысячах пленных, 1 242 захваченных советских танках и 5412 орудиях. Даже если предположить, что немцам удалось уничтожить и захватить все советские танки, действовавшие на Западном направлении (что вряд ли верно), то 1 242 танка — это все равно значительно больше, чем 990. Раз одних только орудий группа армий «Центр» захватила более 5 400, то общее их число у Западного, Резервного и Брянского фронтов вполне могло достигать 9 150. Орудий же и минометов вместе советские войска должны были иметь значительно больше 10 тысяч, так что по этому показателю, скорее всего, силы сторон были равны.
А сколько танков было у немецких войск, наступавших на Москву? Начальник генерального штаба германских сухопутных сил генерал-полковник Франц Гальдер в своем дневнике отметил, что 2-я танковая группа Гудериана к моменту начала наступления на Москву была укомплектована танками на 50 процентов. Остальные группы имели укомплектованность танками в 75–80 процентов, причем лучше всего обстояли дела в 4-й танковой группе Гёппнера, где имелись четыре полностью укомплектованные танковые дивизии. С учетом этого общее количество танков в 5 танковых дивизиях 2-й танковой группы Гудериана, в 4 танковых дивизиях 3-й танковой группы Гота и в 4 танковых дивизиях 4-й танковой группы Гёппнера вполне могло составить 1 700 машин (по штату в разных дивизиях было 147 или 209 танков). Можно предположить, что по танкам под Москвой в начале октября немцы все же имели некоторый численный перевес. Тем более что уже после начала наступления под Москву было переброшено 350 танков в двух дивизиях резерва ОКХ. Правда, качественное превосходство оставалось на стороне Красной Армии, располагавшей танками Т-34 и КВ.
Допустим, что три советских фронта располагали только 677 самолетами, а противостоявшие им немецкие войска — 1350 машинами. Последняя цифра представляется завышенной, если учесть, что в начале войны на Восточном фронте люфтваффе имело всего 1830 боевых самолетов. С учетом же истребителей ПВО, защищавших Москву и использовавшихся против авиации группы армий «Центр», силы сторон оказываются равны и в воздухе.
Брянским фронтом командовал Ерёменко, Западным — Конев, Резервным — Буденный. Координацию их действий на месте никто не осуществлял. Кроме того, немецкие дивизии обладали большей мобильностью. На направлении главных ударов германское командование смогло создать достаточное для прорыва превосходство в силах и средствах. Вот как описал немецкое наступление Конев: «Приходится сожалеть, что и до начала наступления противника и в ходе его Генеральный штаб не информировал Западный фронт о задачах Резервного фронта (точно так же командование Резервного фронта ничего не знало о задачах Западного. — Б.С.) и недостаточно осуществлял координацию действий фронтов… Две армии Резервного фронта (24-я и 43-я) располагались в первом эшелоне в одной линии с нашими армиями… В то же время три армии Резервного фронта (31, 49 и 32-я), находившиеся на полосе Западного фронта (на тыловом оборонительном рубеже. — Б.С.), нам не подчинялись (при таком „слоеном пироге“ в управлении войсками катастрофа была неизбежна! — Б. С.)…
Ценой огромных потерь противнику удалось прорвать наш фронт и к исходу дня 2 октября продвинуться в глубину на 10–15 километров… С утра 3 октября по моему распоряжению силами 30-й, 19-й армий и частью сил фронтового резерва, объединенных в группу под командованием моего заместителя генерала И.В. Болдина… был нанесен контрудар с целью остановить прорвавшегося противника и восстановить положение. Однако ввод фронтовых резервов и удары армейских резервов положения не изменили. Наши контрудары успеха не имели. Противник имел явное численное превосходство над нашей группировкой, наносившей контрудар… Он овладел "Холм-Жирковским, устремился к Днепру и вышел в район южнее Булышова, где оборонялась 32-я армия Резервного фронта. В результате обозначился прорыв к Вязьме с севера.
Второй удар противник нанес на спас-деменском направлении против левого крыла Резервного фронта. Войска 4-й немецкой танковой группы и 4-й армии, тесня к востоку и северу соединения наших 43-й и 33-й армий, 4 октября вышли в район Спас-Деменск-Ельня (немцам понадобилось всего три дня, чтобы вернуть Ельню, которую Жуков штурмовал три недели. — Б. С.). Прорыв противника в этом направлении создал исключительно трудную обстановку и для 24-й и 43-й армий Резервного фронта, и для Западного фронта. Наши 20, 16, 19-я армии оказались под угрозой охвата с обоих флангов. В такое же положение попадала и 32-я армия Резервного фронта. Обозначилась угроза выхода крупной танковой группировки противника с юга со стороны Резервного фронта в район Вязьмы в тыл войскам Западного фронта и с севера из района Холм-Жирковского.
В связи с создавшимся положением я 4 октября доложил Сталину об обстановке на Западном фронте и о прорыве обороны на участке Резервного фронта в районе Спас-Деменска, а также об угрозе выхода крупной группировки противника в тыл войскам 19, 16 и 20-й армий Западного фронта со стороны Холм-Жирковского. Сталин выслушал меня, но не принял никакого решения. Связь по ВЧ оборвалась, и разговор прекратился. Я тут же связался по «бодо» с начальником Генерального штаба маршалом Шапошниковым и более подробно доложил ему о прорыве на Западном фронте в направлении Холм-Жирковский и о том, что особо угрожающее положение создалось на участке Резервного фронта. Я просил разрешения отвести войска нашего фронта на гжатский оборонительный рубеж. Шапошников выслушал доклад и сказал, что доложит Ставке. Однако решения Ставки в тот день не последовало. Тогда командование фронта приняло решение об отводе войск на гжатский оборонительный рубеж, которое 5 октября было утверждено Ставкой. В соответствии с этим мы дали указание об организации отхода войскам 30, 19, 16 и 20-й армий».
В этот же день, 5 октября, когда Ставка согласилась с запоздалым отходом войск Западного фронта, Сталин позвонил Жукову в Ленинград: «У меня к Вам только один вопрос: не можете ли сесть на самолет и приехать в Москву. Ввиду осложнения на левом крыле Резервного фронта в районе Юхнова Ставка хотела бы с Вами посоветоваться о необходимых мерах». Жуков попросил разрешения вылететь на рассвете 6 октября. Тем временем Конев получил директиву, в ночь с 5-го на 6-е начать отход на линию Осташков-Селижарово-Оленине-Булашево и далее вдоль восточного берега Днепра до Дорогобужа и Ведерников. Той же директивой, как отмечает Конев, «Ставка, к сожалению, с большим опозданием подчинила Западному фронту 31-ю и 32-ю армии Резервного фронта. Будь это сделано до начала сражения, мы могли бы их использовать в качестве второго эшелона…
Выполняя приказ, войска фронта, главным образом 19-я и 20-я армии, не имея сильного нажима наступающего противника с фронта, прикрывав свои фланги, начали последовательно отходить от рубежа к рубежу. Первый промежуточный рубеж был намечен на Днепре, где были подготовлены позиции Резервным фронтом.