«Если Вы немедленно не уберете от себя девку, с которой живете, я прикажу тайной полевой полиции изъять ее».
Или в американской генерал Эйзенхауэр любезно сообщает генералу Паттону:
«Дорогой Джордж! Если Вы не прекратите связь с известной Вам женщиной, я вынужден буду настаивать на том, чтобы чины военной полиции удалили ее из армии».
Какой была бы реакция подчиненных генералов на столь бесцеремонное вторжение начальства в их личную жизнь? Съездили бы они начальников по морде или вызвали на дуэль? У Клюге с Гудерианом дело, действительно, чуть не дошло до дуэли, правда, совсем по-другому поводу. Но, вообще, подобные записки может рождать только мое воображение. Потому что в западных армиях в принципе отсутствовал институт «походно-полевых жен», пышным цветом расцветший в военные годы в Красной Армии, Холостые солдаты и младшие офицеры немецкой, американской и британской армий удовлетворяли свои сексуальные потребности с помощью проституток и даже получали дополнительные выплаты на лечение венерических болезней. Для старших же офицеров и генералов секс на стороне был вещью предосудительной, имевшей неприятные последствия. Гитлер уволил в отставку военного министра фельдмаршала Бломберга, когда выяснилось, что его жена в молодости недолгое время занималась проституцией. Фюрер не раз предлагал фельдмаршалу вернуться на службу, ставя единственным условием развод со скомпрометированной женой, однако Бломберг остался верен любимой женщине. Вообще же, развод или открытое сожительство с любовницей если не ставили крест, то сильно затрудняли карьеру любого офицера или генерала западных армий.
В Красной Армии в годы войны на наличие «походно-полевых жен» смотрели сквозь пальцы, хотя порой и случались эксцессы, вроде, гневной записки Жукова Катукову. После войны «ППЖ» вновь оказались как бы вне закона, и «аморалка» опять заняла важное место в работе партбюро и политорганов. Георгию Константиновичу это еще предстояло испытать.
Нередко «походно-полевые жены» становились законными супругами, как у маршалов Ерёменко и Конева (последний к моменту встречи со своей фронтовой возлюбленной уже расстался со своей первой женой). «ППЖ» была и у генерала Власова, причем Андрей Андреевич сумел скрыть существование законной супруги и уверить свою новую любовь, что вступил с ней, фронтовым военврачом, в законный брак, и даже взял у любовницы документы будто бы для оформления этого мнимого брака. Параллельно Власов писал обеим женам, теплые, душевные письма, где признавался каждой: «Ты у меня одна!» Еще сообщал, какое неизгладимое впечатление произвела на него встреча с товарищем Сталиным, как он, Власов, гонит и будет гнать фашистских захватчиков прочь с советской земли. Когда Власов пропал без вести, «походно-полевая жена» сама накликала на себя беду: стала выяснять, почему ей не перечисляют деньги на аттестат мужа. Где надо, разобрались и решили так: законной жене — восемь лет лагерей как члену семьи изменника родины, а походно-полевой — только пять.
Георгий Константинович, по крайней мере, не скрывал, что женат, но «ППЖ», как и многие другие, имел. Интересно, как бы Жуков посмотрел на записку иди устный выговор со стороны Верховного Главнокомандующего примерно следующего содержания: «Товарищ Жуков, немедленно уберите от себя эту девку, а то я прикажу начальнику СМЕРШ товарищу Абакумову немедленно изъять ее как вредный элемент. Живете с бабой, а руководство наступлением на Берлин совсем запустили, понимаете ли!..» Наверняка, в душе возмутился бы, а в нецензурированной версии мемуаров написал бы что-нибудь о самодурстве и хамстве тирана. Вот только о своей собственной записке Катукову Жуков так никогда не думал, хотя иначе как хамской, и самодурской ее не назовешь. Впрочем, и Михаил Ефимович хорош. Раз Жуков не только не снял его с должности, но и представил к званию дважды Героя Советского Союза, значит, Катуков покорно снес унижение, сам, без вмешательства СМЕРШа, отослал от себя любовницу. А как поступил на его месте сам Жуков? «В минуту жизни трудную», как мы сейчас увидим, Жуков отрекся от «походно-полевой жены».
Теперь, когда наше повествование дошло до последнего крупного сражения Великой Отечественной войны — битвы за Берлин, самое время поговорить о фронтовой возлюбленной Жукова Лидии Владимировне Захаровой. Вот что вспоминает шофер маршала Александр Николаевич Бучин в интервью с корреспонденткой «Комсомольской правды» Ириной Мастыкиной: «Лида Захарова появилась в нашей маленькой группе обслуживания Жукова в дни битвы под Москвой, осенью 41-го года. Георгий Константинович тогда расхворался, и к нему прикомандировали фельдшера — младшего лейтенанта медслужбы Захарову. Худенькая, стройная, она была для нас, как солнечный лучик. Более незлобливое существо трудно себе было представить. К ней быстро привязались мы все, в том числе и Жуков. Но она никогда не забывала, что прислана следить за здоровьем генерала армии. Поэтому не отходила от него ни на минуту. И на передовую с Жуковым ходила… Мы-то — водители, адъютанты, ординарцы, охранники и даже политработники — оставались у машин, а они вдвоем шли на передовую. Жуков на дух не переносил присутствия этих во время поездок по фронтам, а Лиду всегда с собой брал. От нее была польза — порошок там дать, банки поставить, спину растереть, да и просто настроение поднять ласковым словом… Застенчивая и стыдливая Лидочка (по позднейшей фотографии 1979 года этого никак не скажешь: перед нами женщина с решительным, властным лицом. — Б.С.) терпеть не могла грубостей и сильно терялась, когда занятый по горло Георгий Константинович отмахивался от ее заботы. Иной раз уходила от него в слезах. Свой нрав Жуков не укорачивал даже с ней, хотя и любил Лиду, но как-то по-своему, сурово („суровый славянин, он слез не проливал“, если слегка перефразировать Пушкина, в 200-летний юбилей которого я дописываю эту книгу. — Б.С.). И тиранил ее, бывало, и по-солдатски посмеивался над ней, но от себя никуда не отпускал. Немало людей сменилось в группе обслуживания Жукова в те годы, но Лида оставалась».
На вопрос корреспондентки, как же все-таки любил Жуков Лиду Захарову, Александр Николаевич ответил: «Робко. Она не пыталась переделать грозного военачальника, а просто безропотно ждала, когда он станет другим. Но, к сожалению, так и не дождалась». Своих отношений, по словам Бучина, Георгий Константинович и Лида особо не афишировали. На людях Лида постоянно соблюдала дистанцию. В машине с нами не ездила. Только сзади, с охранниками. Жила, правда, в одном вагоне с Жуковым. Но там же жили и три генерал-лейтенанта…
Однажды, в июле 44-го года, в нашей маленькой группе был праздник — мы поздравляли Георгия Константиновича с награждением второй медалью Золотая Звезда Героя Советского Союза. И Лиде поручили вручать Жукову громадный букет. Видели бы вы это вручение! От смущения она была просто пунцовой, не смела даже поднять глаз на своего кумира. Как в тот момент Лида была трогательна в своем отглаженном форменном платьице с лейтенантскими погонами, орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»! Даже взгляд Жукова потеплел. Нам показалось, что в тот момент он был гораздо счастливей, чем когда-либо».
Бучин признал, что маршал был далеко не равнодушен не только к одной Захаровой, но и к другим женщинам: «Он очень любил общаться с женщинами. Помню, в Берлине, после войны к нам приехали артисты из Киева. Так после представления Георгий Константинович с какой-то актрисой уехал кататься на моторной лодке. Мы все волновались, как бы они не разбились… А в другой раз, на Курской дуге, мы подвезли девушку до дому. Ехали на своем „Паккарде“, а она идет по полю. Ну Жуков велел притормозить. Пригласил ее в машину и всю дорогу шутил. Он был очень внимателен к женщинам».
Повышенный интерес Жукова к представительницам прекрасного пола подтверждается и другими свидетельствами. Вторая жена Конева Антонина Васильевна вспоминала о своем знакомстве с Иваном Степановичем на Калининском фронте:
«В штаб он обычно только к ночи добирался и, вместо того чтобы спать, все в любви мне объяснялся. Конечно, мне это очень нравилось, но я ему всегда говорила: „У тебя есть семья, жена, и между нами ничего не может быть“. А потом как-то приехал Жуков в штаб фронта и прислал свою машину и адъютанта за мной — очень хотел встретиться со мной и поговорить. Я, конечно, поехала. Вначале он сам пробовал за мной ухаживать, а потом сказал: „Я знаю, у Ивана Степановича с семьей очень плохие отношения“. Посоветовал мне почаще заглядывать в энциклопедию — видимо, считал, что я должна развиваться. После этого разговора я больше поверила Ивану Степановичу. Когда Конев узнал об этой встрече с Жуковым, то устроил мне грандиозный скандал: „Как? Ты встречалась с Жуковым? Что он от тебя хотел? Зачем поехала к нему?“ Он очень хорошо знал Жукова, был наслышан о его романах. Иван Степанович переживал, что Жуков мне больше понравится».
Певица Лидия Андреевна Русланова, арестованная в 1948 году вслед за мужем генерал-лейтенантом Владимиром Викторовичем Крюковым, на вопрос следователя: «Что за ссора была между вами и Жуковым?» показала: «На именины Максима Дормидонтовича Михайлова (баса Большого Театра; не менее знаменитого, чем Русланова. — Б. С.) я приехала после концерта. Все были изрядно навеселе. Я этого не учла. Начала шутить, острить, рассказывать анекдоты. И вдруг Жуков оборвал одну из моих острот, причем как-то резко, по-солдатски. Я обиделась. Да и у других гостей настроение испортилось. Но Жуков этого не заметил: в тот вечер он увлекся молодой женой одного генерала и все время с ней танцевал. Потом они вышли в коридор и надолго пропали. И этот генерал, и все остальные сидели как вкопанные, только Александра Диевна, заподозрив неладное, отправилась в коридор (генерал-то наверняка все понял, но в коридор не пошел, предпочитая оставаться с рогами, зато при погонах! — Б. С.) — и натолкнулась на целующуюся парочку. Александра Диевна тут же подняла шум: „Вы только подумайте, я выхожу в коридор, а он целуется с чужой женой!“ Генерал сидел не шелохнувшись. А Жуков попытался превратить все в шутку. „Ну что тебе, жалко, если я ее один раз поцеловал?“ — улыбнулся он Александре Диевне. Так все и закончилось. К этому моменту я тоже перестала дуться — и веселье пошло своим чередом». В правдивости этих показаний трудно усомниться.
В свете рассказанного Руслановой и вдовой Конева с большим доверием начинаешь относиться и к заявлению жуковского адъютанта Алексея Сидоровича Сёмочкина, написанному в следственном изоляторе МГБ. По утверждению И. Мастыкиной, в архиве госбезопасности «до сих пор хранится заявление адъютанта Жукова Сёмочкина, в котором он обвиняет своего начальника в разврате с женщинами в служебном кабинете, после чего тот будто бы награждал их орденами и медалями». Опубликован жуковский ответ на эти обвинения, представленный секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову 12 января 1948 года: «Обвинение меня в распущенности является ложной клеветой, и она нужна была Сёмочкину для того, чтобы больше выслужиться и показать себя раскаявшимся, а меня — грязным. Я подтверждаю один факт — это мое близкое отношение к Захаровой, которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и поезде Главкома. Захарова получала медали и ордена на равных основаниях со всей командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который мною обслуживался (замечательный глагол! — Б. С.) по указанию Ставки. Вполне сознаю, что я также виноват и в том, что с нею был связан, и в том, что она длительное время жила со мною (да, слаб оказался маршал, предал ту, которую любил и которая его любила; правда, здесь им двигал страх не только за карьеру, но и за саму жизнь: Георгий Константинович опасался, что Сталин собирается отправить его „в штаб Тухачевского“. — Б.С.). То, что показывает Сёмочкин, является ложью. Я никогда не позволял себе таких пошлостей в служебных кабинетах, о которых так бессовестно врет Сёмочкин. К-ва действительно была арестована на Западном фронте, но она была всего лишь 6 дней на фронте, и честно заявляю, что у меня не было никакой связи».
В объяснении Георгия Константиновича сразу бросаются в глаза некоторые несообразности. Действительно, Лиду Захарову, как и других людей из охраны и обслуги Жукова, награждало командование того фронта, где в тот момент находился маршал, но без жуковского участия такие дела все равно не делались. Как все это происходило, рассказал на следствии уже упоминавшийся друг Жукова генерал Владимир Викторович Крюков: «Все мы старались перещеголять друг друга, на всё лады восхваляя Жукова, называя его новым Суворовым, Кутузовым, — и Жуков принимал это как должное. Но особенно ему нравилось то, что Русланова прилюдно стала его называть „Георгием Победоносцем“. Надо сказать, что он не забывал нас поощрять. В августе 1944-го, когда Жуков был представителем Ставки на 1-м Белорусском фронте, я пожаловался ему, что меня обошли наградой за взятие города Седлец. Жуков тут же позвонил Рокоссовскому и предложил ему представить меня к награждению орденом Суворова 1 степени. Это указание было незамедлительно выполнено, и я был награжден. Точно так же, превысив свои полномочия, он наградил и мою жену Русланову. Когда Жуков стал Главкомом сухопутных войск, он взял меня к себе и назначил начальником Высшей кавалерийской школы. Он же помог мне получить еще одну квартиру, третью по счету».
Историю своего награждения поведала на допросе Русланова: «Справедливости ради я должна сказать, что если бы не была Женой Крюкова и не была лично знакома с Жуковым, то навряд ли меня бы наградили орденом. А получила я его во время празднования годовщины со дня организации корпуса, которым командовал Крюков. На праздник был приглашен Жуков, командующие армиями Рыбалко, Федюнинский и другие. На параде я не присутствовала, так как занималась подготовкой к банкету. И вдруг за мной приехал адъютант Крюкова и сказал, что меня просят на трибуну. Когда я поднялась на трибуну, ко мне подошел генерал Телегин и объявил, что по приказу Жукова я награждаюсь орденом Отечественной войны 1 степени… Как я поняла со слов Крюкова, решение наградить меня у Жукова возникло неожиданно. Когда маршал увидел проходившую мимо Трибуны батарею „катюш“, построенную на мои средства, он спросил, награждена ли я каким-нибудь орденом. Когда ему ответили, что я никаких наград не имею, Жуков распорядился меня наградить. Здесь же был отпечатан приказ — и я получила орден. Откровенно говоря, мне было как-то неловко, что я получила орден не обычным порядком, а как-то по-семейному». Так появился приказ от 24 августа 1945 года, подписанный Жуковым и Телегиным: «За успешное выполнение заданий Командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, за активную личную помощь в деле вооружения Красной Армии новейшими техническими средствами — награждаю орденом Отечественной войны 1 степени Русланову Лидию Андреевну». Дело закончилось тем, что в июне 47-го года Жуков получил партийный выговор за неправильное награждение артистски, а бывший член Военного Совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Константин Федорович Телегин тогда же за награждение Руслановой был не только наказан в партийном порядке, но и уволен из рядов Советской Армии.
Не берусь судить, соответствуют ли фронтовые концерты Руслановой и ее денежные пожертвования на батарею «катюш» статусу ордена Отечественной войны, да еще и 1 степени, или нет. Это и неважно. Важнее другое. Крюков был старый друг Жукова. Когда в Белоруссии Георгий Константинович командовал 4-й кавалерийской дивизией, Владимир Викторович командовал в этой дивизии полком. Вот и захотел Жуков порадовать друга — в годовщину создания крюковского корпуса наградил его жену и свою искреннюю почитательницу высоким военным орденом. Без всяких представлений, мгновенно, одним росчерком пера. И точно так же Георгий Константинович мог наградить любую из своих фронтовых любовниц.
Заявление-донос Сёмочкина до сих пор не опубликовано. Поэтому нельзя сказать, основывался ли адъютант на каких-то слухах и собственных предположениях или лично застал когда-нибудь маршала в положении «человека, похожего на генерального прокурора Юрия Скуратова» с известной видеокассеты. Не знаем мы, кто была загадочная К-ва, судя по всему, арестованная как немецкая шпионка, и были ли у нее в действительности интимные отношения с Жуковым или нет. Не знаем также, было ли у маршала несколько фронтовых подруг или одна только Лида Захарова, но у меня нет сомнений, что, по меньшей мере, в одном пункте своего объяснения Георгий Константинович говорил неправду. «Я никогда не позволял себе таких пошлостей в служебных кабинетах…». Неужели они с Лидой занимались любовью только на природе? На природе, конечно, тоже могли заниматься, но, думаю, в большинстве случаев местом их свиданий были самые что ни на есть служебные помещения: вагонные купе, блиндажи, комнаты штаба. Но маршалу надо было попробовать доказать, что он не занимался развратом в служебное время и на своем рабочем месте. Иначе бы товарищ Сталин мог задаться тем же вопросом, что и Жуков по отношению к Катукову: в напряженной боевой обстановке маршал, получается, находит еще и время на личную жизнь, тогда как я сам, Верховный Главнокомандующий, и мои соратники по Политбюро и Ставке буквально горим на работе без сна и отдыха. От баб, мол, и были у Жукова неудачи, вроде той, что случилась в начале Берлинской операции. Тут не только с поста могут снять, но и разжаловать в генерал-майоры, как в свое время маршала Кулика.
Бучин заявление Сёмочкина не подтверждает: «Враки! Чистой воды клевета. За восемь лет работы с Жуковым Лида Захарова дослужилась лишь до звания лейтенанта. А уж сколько эта женщина ему помогала! Не спорю, Жуков любил общаться с женщинами, очень хорошо к ним относился, но никогда при этом не переходил допустимой грани. И нам запрещал. Вот, например, в одном из вагонов нашего состава жили связистки, так Георгий Константинович нам вожжаться с ними запретил. Соблюдал чистоту нравов. К чему это? Каждый должен выполнять свою работу. Жукову просто было не до баб. Он больше заботился о том, как разбить противника».
Интересное дело! Семейному маршалу иметь дополнительно «походно-полевую жену» не возбраняется, а его охране о том, чтобы крутить фронтовую любовь, и думать не смей — порча нравов выйдет. Георгия Константиновича Лида от работы никак не отвлекает, наоборот, помогает, а вот охранников да шоферов шашни со связистками до добра не доведут, помешают исполнять боевой долг — беречь драгоценную маршальскую жизнь!
Тут обычный для Жукова двойной моральный стандарт. Себе, любимому, все прощается, все считается чуть ли не добродетелью, а прикрепленные — ни-ни! Не смей нарушать моральный Кодекс строителей коммунизма, храни семейный очаг, и никакого разврата! И что любопытно, подобную двойную мораль восприняли и люди из жуковского окружения, тот же Бучин. С кем поведешься…
Насчет того, что у Жукова на женщин времени не оставалось, Александр Николаевич, похоже, добросовестно заблуждался. Мы уже убедились, что в суровые фронтовые будни и для возлюбленной Конева время нашлось, и для молодой жены какого-то генерала Георгий Константинович урвал минутку-другую после банкета, и киевскую артистку на моторной лодке успел покатать, правда, уже после Победы, когда вроде стал посвободнее. Да и не посвящал Жуков шофера в свои любовные похождения и другие интимные подробности собственной жизни. Ведь признает же Бучин, что Жуков ничего не говорил ему о своей дочери от первого брака Маргарите, и о ее существовании он узнал только на похоронах Жукова, когда впервые увидел Маргариту Георгиевну: «До смерти Жукова о ее существовании никто из наших и не подозревал, даже наш чекист Бедов». Жуков очень тщательно скрывал этот факт своей биографии от окружающих. В курсе, как я узнал позднее, были только его адъютант по особым поручениям Сёмочкин и Лида Захарова. Время от времени по просьбе Георгия Константиновича Сёмочкин передавал от него Маргарите письма и какие-то вещи. Отвезла что-то разок Маргарите и Лида, но лишь когда в 46-м возвращалась из Берлина в Москву».
Чувствуется, что Алексей Сидорович Сёмочкин до своего взлета пользовался полным доверием у Жукова и выполнял самые деликатные поручения маршала. Так что он вполне мог быть в курсе всех романов Георгия Константиновича, о которых не знали другие из ближнего жуковского круга.
Чем же закончилась история с Лидой Захаровой? Бучин вспоминает: «Александра Диевна откуда-то знала, что рядом есть соперница. Но вида не подавала. Уже много лет спустя, в Москве, она как-то не выдержала и всплакнула: „Я ему тут портянки стирала, а у него на фронте, Александр Николаевич, другая была!“ Ну я промолчал. Чего бередить старые раны!» По утверждению дочери Жукова Эры, связь мужа с Лидой Александра Диевна переживала молча: «Во время войны отец жил с женщиной — своим фельдшером Лидой Захаровой. После контузии у него часто возникали боли в пояснице, он плохо слышал, к нему и прикомандировали медработника (в действительности, контузия была в 43-м, а Лида была с Жуковым с осени 41-то — военачальникам такого уровня полагался личный фельдшер. — B.C.). Случайно мама об этом узнала. Переживала очень, но никаких скандалов отцу не закатывала (может, и закатывала, но не в присутствии детей. — Б. С.). Всегда по этому поводу деликатно отмалчивалась. Она знала, каким интересным мужчиной был отец и как на него вешались женщины. К тому же на войне свои законы… К счастью, Лида оказалась порядочным человеком. Никогда ничего у отца не требовала и даже о себе не напоминала… Поэтому мы и узнали о ней совсем недавно. От шофера отца, который возил его всю войну».
Порядочность Лиды подтверждает Бучин: «После войны Георгий Константинович не захотел расставаться с фронтовой подругой и взял ее с собой в Одессу. Но от Александры Диевны это утаил. Он тоже оберегал семью, не хотел никаких ссор и разладов. Александра Диевна ведь часто тогда приезжала к мужу: на все лето с детьми, зимой на школьные каникулы, да и одна на недельку порой выбиралась. У них были прекрасные отношения. Столько лет вместе! Зачем было все это ломать и лишний раз жену тревожить? Ну, а когда она уезжала в Москву, Лида перебиралась в дом Жукова. Так и жили… Она была очень порядочной женщиной. Ей дважды предоставлялась возможность женить на себе маршала. Лида дважды была от него беременной, причем оба раза мальчиками. Но не позволила себе иметь детей от женатого человека, хоть и очень любимого. Об этом она рассказывала мне, когда мы были уже пожилыми».
А вот внук Жукова Георгий, основываясь на воспоминаниях своей матери Маргариты. Георгиевны, настаивает на том, что вторая жена деда отнюдь не молчала, видя, как развивается роман маршала с Лидой: «В 46-м году Александра Диевна написала заявление в органы НКВД с просьбой убрать Лиду Захарову из Одессы, куда она уехала вместе с дедушкой из Москвы, продолжая работать его личным фельдшером. После этого заявления Лиду тихо уволили с работы, но она не оставила дедушку. И, несмотря на разные чекистские провокации, телефонные звонки, последовала за ним из Одессы в Свердловск, где жила до 1951 года в квартире, которую дед для нее снял».
Возможно, здесь что-то напутано, и в действительности Лиду уволили не из-за письма Александры Диевны, а в связи с заявлением Сёмочкииа. Но что письма в инстанции насчет Лиды Захаровой вторая жена Жукова действительно писала, можно не сомневаться. Это ее стиль. Вспомним, что было заявление Александры Диевны в партбюро насчет Марии Волоховой. Позднее она писала подобные письма и по поводу Галины Семеновой, третьей и последней жены маршала. Александра Диевна безуспешно пыталась вернуть любовь Георгия Константиновича. По утверждению Маргариты Георгиевны и ее сына Георгия, со слов самого Жукова, сказанных в сердцах в 53-м году, когда обстоятельства вынудили его зарегистрировать брак с Александрой Диевной, интимные отношения с ней были прекращены еще в 41-м году. Так что фактически Лида Захарова в годы войны была почти в таком же положении, как и будущая вторая супруга Конева. Но этим положением так и не воспользовалась, хотя вполне могла.
Маршал мечтал иметь сына — наследника своей военной профессии, а Лида оба раза была беременна от него сыновьями. Но не захотела иметь от Георгия Константиновича детей. Родись у Лиды сын — и Жуков, я думаю, мог окончательно уйти к ней; или бы несколько лет старался бы жить на два дома, как было сначала с Марией Николаевной и Александрой Дневной, а впоследствии с Александрой Дневной и Галиной Александровной, Но Лида Захарова все же не решилась соединить с Георгием Константиновичем свою судьбу. Что-то ее в нем отпугивало, может быть, жестокость, стремление всецело подчинить себе, даже близкого человека, сильный эгоизм. Видно, много пришлось натерпеться ей от любимого.
Подозреваю, что после 48-го года, когда Жукову пришлось униженно каяться в ЦК по поводу романа с Лидой, он интимные отношения с ней прекратил. Понимал, что под колпаком у МГБ. Вместе с тем, маршал разрешил Лиде оставаться в одном с ним городе, даже снял ей квартиру. А Лиде теперь только и надо было, чтобы хоть изредка видеть своего возлюбленного. Она надеялась на чудо. Только когда в жизнь Жукова вошла в Свердловске военврач Галина Семенова, Лида Захарова тихо вернулась в Москву. Как рассказывал Бучин, там она сначала жила с матерью и сестрой на Покровском бульваре. Потом Жуков, став министром обороны, помог Лиде с мужем получить отдельную квартиру. Да и жениха, так получилось, сосватал ей, сам того не ведая, Георгий Константинович. Вот что рассказывает Маргарита Жукова: «Где-то году в 52-м, когда я уже заканчивала МГУ, отец спросил, есть ли у меня молодой человек? „Да что ты! — удивилась я. — Я вся в науке!“ Отец со мной не согласился, сказав, что друг — важный компонент в жизни каждого человека, и тайно поручил Лиде Захаровой подыскать мне жениха, Лида тогда почему-то выбрала связиста Валю Игнатюка (Бучин называет мужа Лиды моряком. — Б. С.) и, ничего об этом не говоря, назначила мне в метро встречу. Якобы для того, чтобы передать что-то там от отца. Я на ее спутника совершенно никак не отреагировала. Поздоровалась, отвернулась и стала разговаривать с Лидой. А потом пошла по своим делам. За этого Валю Игнатюка позже Лида и выйдет замуж, поскольку он ей приглянулся».
С Валентином Игнатюком Лида наконец нашла свое счастье. Они прожили вместе почти сорок лет, пока в начале 90-х бывшая возлюбленная Жукова не погибла в автокатастрофе. Мир ее праху!
Не знаю как у тебя, читатель, а у меня эта женщина вызывает симпатию, большую, чем сам Жуков. Она, как кажется, пыталась сделать грозного маршала хоть чуточку человечнее. И любила его совсем бескорыстно, не претендуя на то, чтобы греться в лучах жуковской славы.
Сам же Георгий Константинович в военные годы в личной жизни испытывал, видимо, определенную душевную раздвоенность. Ему не хотелось бросать жену и дочерей, но и к Лиде он прикипел душой. Вот и при детях и вообще на людях старался ничем не выдать, что у них с Александрой Диевной — серьезная размолвка. И писал домой бодрые письма, хотя прежних чувств к Александре Диевне давно уже не испытывал. Но обходился без лицемерного власовского «ты у меня одна!». Вот дочь Эра цитирует в своих воспоминаниях отцовское письмо от 7 ноября 1941 года: «Я живу по-прежнему. Выполняю приказ правительства, бьем врага и не допустим его до Москвы… Посылаю вам снимок на память. Желаю всего лучшего. Крепко всех целую». Стандартные, вежливые фразы, за которыми — давно остывшие чувства, как и в другом письме, из Ленинграда: «Шлю вам с фронта привет!.. Бью гитлеровцев под Ленинградом. Враг несет большие потери, но старается взять Ленинград, а я думаю не только удержать его, но и гнать до Берлина. Ну, как вы там живете? Очень хочется с вами увидеться. Пишите чаще. У меня нет времени — все время бои». А 10 февраля 44-го послал, по словам дочери, «оптимистическое письмо»: «Дорогая моя! Шлю тебе свой привет. Крепко, крепко целую тебя одну и особо вместе с ребятами. Спасибо за письмо, за капустку, бруснику и все остальное… Все намеченные дела армии выполняются хорошо. В общем, дела Гитлера идут к полному провалу. А наша страна идет к безусловной победе, к торжеству русского оружия… Фронт справляется со своими задачами, дела сейчас за тылом. Тыл должен очень много работать, чтобы обеспечить потребности фронта, тыл должен хорошо учиться, морально быть крепким, тогда победа наверняка будет за русскими… Ну, пока. Всего вам Хорошего. Крепко, крепко тебя целую. Твой Жорж». Галине Александровне потом Жуков писал совсем другие письма.
Но вернемся к наступлению на Берлин. 16 апреля войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов начали Берлинскую наступательную операцию. 18-го числа к ним присоединились войска 2-го Белорусского фронта. К тому времени германский фронт на Западе фактически рухнул. Еще 8 февраля началось последнее наступление союзных армий к Рейну и за Рейн. 23 февраля американские войска форсировали Рур. К 8 марта немцы были повсеместно оттеснены за Рейн, а 9 марта американцы захватили плацдарм на восточном берегу реки, у Ремагена, благодаря тому что в их руки попал неповрежденный мост. В ночь с 22-го на 23-е марта был захвачен еще один плацдарм, южнее Майнца. Наступая с этих плацдармов, союзники 1 апреля овладели Падерборном и замкнули кольцо вокруг Рурского промышленного района, где в окружении оказались основные силы группы армий «Б» — более 300 тысяч солдат и офицеров. Путь с запада в центральные районы Германии был практически открыт: перед англо-американскими войсками была лишь одна 12-я армия генерала Венка. Создалась почти такая же ситуация, как под Москвой в октябре 41-го, только в зеркальном отображении. Тогда основные силы трех советских фронтов были окружены у Вязьмы и Брянска, и между передовыми постами вермахта и Москвой почти не было соединений Красной Армии. В обоих случаях только сопротивление окруженных да распутица сдерживали продвижение неприятельских войск к столице. Но у Советского Союза еще оставались огромная территория, резервы на востоке страны и недоступный для ударов люфтваффе Уральский промышленный район, не говоря уже о таких мощных союзниках как Британская империя и США. У Германии же в апреле 45-го после катастрофы на Западе оставался не менее грозный противник на Востоке, готовый вот-вот ринуться к Берлину, да и распутица в стране, где была хорошо развита сеть шоссейных дорог и автострад, не слишком мешала продвижению войск. 17 апреля, на второй день Берлинской операции, окружеяная в Руре группировка прекратила сопротивление. В плен сдалось 317 тысяч человек, в том числе 24 генерала и 1 адмирал. Битва за Берлин окончательно превратилась для немцев в заведомо проигранное сражение.
Уинстон Черчилль предлагал идти на Берлин, несмотря на то что столица Рейха располагалась в пределах будущей советской зоны оккупации. Главнокомандующий союзными войсками в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр отверг эту идею. Его поддержало американское правительство. Американцы понимали, что для защиты Берлина немцы, в случае наступления западных союзников, непременно снимут часть сил с Восточного фронта. Германскую столицу это, разумеется, не спасет, но приведет к ожесточенным боям и дополнительным, совершенно ненужным потерям жизней американских и британских солдат и офицеров. Эйзенхауэр писал в мемуарной книге «Крестовый поход в Европу»: «Премьер-министр (Черчилль. — Б. С.), конечно, знал, что независимо от расстояния, на какое союзники смогут продвинуться в восточном направлении, он и президент Соединенных Штатов уже согласились с тем, что английская и американская зона оккупации будут ограничены на востоке линией, проходящей в двухстах милях западнее Берлина. Следовательно, его упорное настаивание на использовании всех наших сил и средств в надежде опередить русских в Берлине, должно быть, основывалось на убеждении, что позднее западные союзники извлекут из этого обстоятельства огромные преимущества и смогут воздействовать на последующие события». Эйзенхауэр, равно как президент Рузвельт и сменивший его Трумэн, не верил, что взятие Берлина русскими или американцами может хоть сколько-нибудь изменить послевоенное соотношение сил в мире. Ведь односторонний пересмотр в свою пользу ранее согласованных границ оккупационных зон означал немедленный переход к конфронтации с Советским Союзом, к которой ни правительства, ни общественное мнение Англии и США не были готовы. Главнокомандующий союзными войсками в Европе не хотел также ради наступления на Берлин торопиться с ликвидацией окруженной в Руре группировки: «Я не собирался ввязываться в ожесточенные, дом за домом, бои ради уничтожения окруженных в Руре войск противника. Это был густонаселенный район без существенных источников снабжения продовольствием. Голод, в конечном счете, мог вынудить их к капитуляции, и не было необходимости идти на большие потери среди личного состава союзных войск».
Еще 28 марта 1945 года Эйзенхауэр информировал Сталина о плане действий западных союзников на заключительном этапе войны с Германией. Из этого плана однозначно следовало: англо-американские войска не собираются брать Берлин, как утративший свое военное значение, а направят основной удар в направлении Эрфурт, Лейпциг, Дрезден, чтобы, соединившись с советскими войсками, разрезать Германию надвое. Кроме того, второй удар будет наноситься в Южной Германии и Австрии, чтобы предотвратить начавшуюся концентрацию значительных сил вермахта в «альпийской крепости». Однако Сталин то ли не поверил союзному главнокомандующему, то ли просто решил подзадорить своих маршалов к гонке на Берлин. Эйзенхауэру же на всякий случай лукаво ответил, что его предложения «полностью совпадают с планами советского верховного командования. Поэтому советское верховное командование намерено выделить второстепенные силы для наступления на Берлин». Правда, отвечая 1 апреля Черчиллю, доказывавшему, что Берлин сохраняет морально-политическое значение для немцев, Эйзенхауэр утешил британского премьера: «Конечно, если в какой-либо момент сопротивление будет внезапно сломлено по всему фронту, мы устремимся вперед, и Любек и Берлин окажутся в числе наших важных целей». Но это был лишь вежливый дипломатический оборот, не более. В действительности, наступление англо-американских войск на столицу Рейха не планировалось. Зато Берлин стал главной целью последних операций советских войск. Жуков вспоминал: «29 марта по вызову Ставки я… прибыл в Москву, имея при себе план 1-го Белорусского фронта по Берлинской операции (в основных чертах разработанный еще к 10 февраля. — Б.С.)… Поздно вечером того же дня Сталин вызвал меня к себе в кремлевский кабинет. Он был один… Молча протянув руку, он, как всегда, будто продолжая недавно прерванный разговор, сказал:
— Немецкий фронт на западе окончательно рухнул, и, видимо, гитлеровцы не хотят принимать мер, чтобы остановить продвижение союзных войск. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои группировки… Думаю, что драка предстоит серьезная… Раскурив трубку, он… спросил:
— Когда наши войска могут начать наступление на берлинском направлении? Я доложил:
— Через две недели 1-й Белорусский фронт сможет начать наступление. 1-й Украинский фронт, видимо, также будет готов к этому сроку. 2-й Белорусский фронт, по всем данным, задержится с ликвидацией противника в районе Данцига и Гдыни до середины апреля и не сможет начать наступление с Одера одновременно с 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами.
— Ну что ж, — сказал Сталин, — придется начинать операцию, не ожидая действий фронта Рокоссовского. Если он и запоздает на несколько дней — не беда».
Прервем на минуту этот диалог. Слова Сталина очень напоминают слова императора Александра I в «Войне и мире», обращенные к Кутузову перед Аустерлицем: «Вы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки». Только вот Жуков и не собирается отвечать как Кутузов: «Потому и не начини о, государь, что мы не на параде, и не на Царицыном лугу» Георгий Константинович, оказывается, теперь не видит никакой угрозы в том, что в первые дни операции между 1-м и 2-м Белорусскими фронтами увеличится существующий разрыв, и войска 1-го Белорусского в начале наступления на Берлин будут действовать с открытым правым флангом. Не такая большая это беда, да и угроза контрудара из Померании на самом деле не страшна.
Отчего же Верховный в феврале не торопился брать Берлин, а в конце марта и в апреле буквально гнал Жукова в наступление, требуя не дожидаться окончания сосредоточения войск на 2-м Белорусском фронте? Георгий Константинович утверждает, что в тот же день, 29 марта, Сталин показал ему один любопытный документ: «Письмо было от одного из иностранных доброжелателей (вероятно, от Кима Филби или кого-то из его товарищей по знаменитой „кембриджской пятерке“, вхожих в кабинеты Даунинг-стрит. — Б. С.). В нем сообщалось о закулисных переговорах гитлеровских агентов с официальными представителями союзников, из которых становилось ясно, что немцы предлагали союзникам прекратить борьбу против них, если они согласятся на сепаратный мир на любых условиях (в действительности, подобных переговоров в тот момент не было. — Б.С.). В этом сообщении говорилось также, что союзники якобы отклонили домогательства немцев. Но все же не исключалась возможность открытия немцами путей союзным войскам на Берлин.
— Ну что вы об этом скажете? — спросил Сталин, и, не дожидаясь ответа, тут же заметил: — Думаю, Рузвельт не нарушит ялтинской договоренности, но вот Черчилль — этот может пойти на все».
Как можно заключить, сообщение неизвестного агента касалось разногласий между американским и британским руководством по поводу того, следует ли союзным войскам брать Берлин прежде русских, и в этом отношении было весьма близко к действительности. Сталин боялся, что англичане и американцы первыми, войдут в столицу Рейха, и потому требовал от своих маршалов как можно быстрее овладеть Берлином.
Конев в своих мемуарах рассказывает, что совещание командующих фронтами, участвующими в Берлинской операции, состоялось 1 апреля. Не исключено, что Георгий Константинович и Иван Степанович на самом деле говорят об одном и том же совещании, но путаются в датах. Первый визит Жукова к Сталину в 45-м году, если верить журналу записи посетителей Кремлевского кабинета вождя, состоялся лишь 31 марта, а следующий — 2–3 апреля. Возможно, упоминаемое обоими мемуаристами совещание в действительности состоялось 31 марта. По словам Конева, Сталин попросил Штеменко зачитать вслух телеграмму, «существо которой вкратце сводилось к следующему: англо-американское командование готовит операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Советской Армии». Вероятно, советским агентам стало что-то известно о переписке Эйзенхауэра и Черчилля, где британский премьер предлагал войти в Берлин раньше русских, и отсюда был сделан далеко идущий вывод, что подобный план уже вовсю разрабатывается в союзных штабах.
После зачтения телеграммы Сталин спросил: «Так кто же будет брать Берлин: мы или союзники?» Отвечать первым пришлось Ивану Степановичу. Он заявил: «Берлин будем брать мы, и возьмем его раньше союзников». На следующий день вновь собрались у Сталина для обсуждения планов Берлинской операции. Хотя в директивах фронтам указывалось, что Берлин будет брать 1-й Белорусский фронт, а 1-й Украинский лишь содействует ему в выполнении этой задачи разгромом противника южнее германской столицы, фактически Сталин оставил возможность для своеобразного соревнования за овладение Берлином между двумя фронтами.
Конев рассказывает об этом следующим образом: «…Я уже допускал такое стечение обстоятельств, когда при успешном продвижении войск правого крыла нашего фронта мы можем оказаться в выгодном положении для маневра и удара по Берлину с юга… У меня сложилось впечатление, что и Сталин, тоже не говоря об этом заранее, допускал в перспективе такой вариант. Это впечатление усилилось, когда, утверждая состав группировки и направление ударов, Сталин стал отмечать карандашом по карте разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами. В проекте директивы эта линия шла через Люббен и далее, несколько южнее Берлина. Ведя эту линию карандашом, Сталин вдруг оборвал ее на городе Люббен, находившемся примерно в шестидесяти километрах к юго-востоку от Берлина. Оборвал и дальше не повел. Он ничего не сказал при этом, но, я думаю, и маршал Жуков тоже увидел в этом определенный смысл. Разграничительная линия была оборвана примеряв там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов».
Штеменко же вспоминает, что немного позднее Сталин прямо заявил: «Кто первый ворвется — тот пусть и берет Берлин». Жуков и Конев приглашались к участию в гонке к германской столице, и, по сути, Георгий Константинович эту гонку проиграл.
Жуков, выступая на пресс-конференции по итогам Берлинской операции 7 июня 1945 года, в самом радужном свете представил действия войск своего фронта: «В ночь на 16 апреля в 4 часа началась мощная артиллерийская подготовка, а в процессе этой подготовки нами была организована одновременно и танковая атака. Всего было брошено в атаку более 4 000 танков при поддержке 22 000 стволов артиллерии и минометов. С воздуха этот удар сопровождался действием около 4–5 тысяч самолетов. Сокрушительная работа авиации, артиллерии и танков продолжалась ночью и днем. Ночью на позиции противника обрушили свой смертоносный груз около 1 000 бомбардировщиков, остальные 3–4 тысячи продолжали разрушать оборону противника на рассвете и днем. Всего за первые сутки было сделано более 15 000 самолето-вылетов.