Я могу точно назвать день, когда перестала быть бесстрашной.
Это случилось почти семь лет назад, в последние ленивые, вялые от жары дни июля, когда узкие улочки вокруг замка были забиты туристами, а воздух наполнен шелестом их шагов и мелодичным перезвоном неизменных фургончиков с мороженым, выстроившихся на вершине холма.
Месяцем раньше после долгой болезни умерла моя бабушка, и то лето было окутано тонкой вуалью печали, которая мягко приглушала все, что мы делали, усмиряя нашу с сестрой склонность к драме и лишая обычных летних поездок на выходные и прогулок. Мать в тщетных попытках сдержать слезы почти все дни проводила у раковины с грязной посудой, а папа с решительным и мрачным видом ускользал по утрам на работу и возвращался через много часов с блестящим от жары лицом, не в силах произнести ни слова, не вскрыв прежде банку с пивом. Сестра вернулась домой после первого года в университете, и ее мысли уже витали где-то далеко от нашего маленького городка. Мне было двадцать, до встречи с Патриком оставалось меньше трех месяцев. Мы наслаждались редким летом полной свободы — никакой финансовой ответственности, никаких долгов, и все наше время принадлежало только нам. У меня была сезонная работа и море свободного времени, чтобы учиться наносить макияж, надевать каблуки, при виде которых отец морщился, и пытаться познать самое себя.
В те дни я одевалась нормально. Или, точнее, одевалась как все местные девушки — длинные волосы, переброшенные через плечо, темно-синие джинсы, довольно тесные футболки, призванные продемонстрировать тонкую талию и высокую грудь. Мы часами оттачивали искусство нанесения блеска для губ и подбирали идеальный оттенок дымчатого макияжа глаз. Мы отлично выглядели в любой одежде, но часами жаловались на несуществующий целлюлит и невидимые изъяны кожи.
И у меня были идеи. Желания. Один мой школьный знакомый отправился в кругосветное путешествие, из которого вернулся каким-то отстраненным и загадочным, как будто не он обтрепанным одиннадцатилетним мальчонкой надувал пузыри из слюны на сдвоенном уроке французского. Повинуясь порыву, я купила дешевый авиабилет в Австралию и стала искать попутчика. Мне нравился налет экзотики, неизведанного, который путешествия придали тому парню. От него веяло большим миром, и это было странно соблазнительным. В конце концов, здесь все обо мне всё знают. А такая сестра, как моя, никогда не даст о чем-то забыть.
Была пятница, и я целый день проработала на парковке в компании девушек, знакомых по школе. Мы провожали гостей на ремесленную ярмарку, которая проводилась в замке. День был полон смеха, шипучих напитков, проглоченных под жарким солнцем, небесной голубизны, игры света на зубчатой стене. Наверное, в тот день мне улыбнулись все туристы до единого. Очень сложно не улыбаться стайке жизнерадостных, хихикающих девиц. Нам заплатили тридцать фунтов, и организаторы были так довольны выручкой, что дали каждой по пятерке сверху. Мы отпраздновали удачу, напившись с парнями, которые работали на дальней парковке у информационного центра. У них было аристократическое произношение, и они щеголяли регбийными футболками и лохматыми головами. Одного из них звали Эд, двое учились в университете — напрочь забыла в каком. Они тоже зарабатывали деньги на каникулах. После целой недели работы у них было полно денег, и когда наши карманы пустели, они охотно покупали выпивку смешливым местным девчонкам, которые отбрасывали волосы с лица, сидели друг у друга на коленях, визжали, шутили и называли их мажорами. Парни говорили на другом языке, обсуждали академические отпуска, каникулы в Южной Америке, пешие походы по Таиланду и шансы на стажировку за рубежом. Мы слушали, пили, и, помнится, моя сестра заглянула в садик при пабе, где мы валялись на траве. На ней была самая старая в мире толстовка с капюшоном, ни капли косметики, и я совсем забыла, что мы собирались встретиться. Я велела ей передать маме и папе, что вернусь, когда мне исполнится тридцать. Почему-то это показалось мне до колик смешным. Трина подняла брови и зашагала прочь, как будто я была самым несносным человеком на свете.
Когда «Красный лев» закрылся, мы все отправились в замковый лабиринт. Кто-то перелез через ворота, и, без конца натыкаясь друг на друга и хихикая, мы нашли дорогу в самый центр, где пили крепкий сидр и передавали по кругу косяк. Помню, как я смотрела на звезды, растворяясь в их бесконечной глубине, а земля ласково кренилась и покачивалась подо мной, словно палуба огромного корабля. Кто-то играл на гитаре. На мне были розовые атласные туфли на шпильках, которые я выбросила в высокую траву и не стала подбирать. Я казалась себе властелином вселенной.
Прошло около получаса, прежде чем я поняла, что остальные девушки ушли.
Еще через какое-то время, когда звезды давно скрылись за ночными облаками, сестра нашла меня в центре лабиринта. Как я уже говорила, она довольно умна. По крайней мере, умнее меня.
Она единственная, кого я знаю, кто может найти выход из лабиринта.
— Вы будете смеяться. Я записалась в библиотеку.
Уилл глазами изучал свою коллекцию компакт-дисков. Он развернулся в кресле и подождал, пока я поставлю напиток в держатель.
— Неужели? И что же вы читаете?
— Да ничего особенного. Вам не понравится. Обычные истории о любви. Но мне нравится.
— На днях вы читали мою Фланнери ОʼКоннор.[48] — Он отпил из стакана. — Когда я болел.
— Рассказы? Поверить не могу, что вы заметили.
— А что мне оставалось? Вы бросили раскрытую книгу. И я не мог ее подобрать.
— А!
— Так что не надо читать всякий мусор. Возьмите рассказы ОʼКоннор домой. Прочтите лучше их.
Я собиралась отказаться, но сообразила, что для этого нет причин.
— Хорошо. Я верну, как только дочитаю.
— Вы не могли бы включить мне музыку, Кларк?
— Какую?
Уилл назвал диск и кивком указал его примерное местоположение. Я полистала и нашла нужный.
— Один мой друг — первая скрипка в симфоническом оркестре. Он позвонил и сказал, что играет неподалеку на следующей неделе. Это произведение. Вы его знаете?
— Я ничего не знаю о классической музыке. В смысле, иногда папа случайно включает радио с классической музыкой, но…
— Вы ни разу не были на концерте?
— Нет. — (Его изумление казалось искренним.) — Ну, я ходила на «Уэстлайф».[49] Но не уверена, что это считается. Сестра предложила. Да, и я собиралась сходить на Робби Уильямса в свой двадцать второй день рождения, но чем-то отравилась.
Уилл посмотрел на меня так, как будто я несколько лет провела взаперти в подвале. Он часто так смотрел.
— Вы обязаны пойти. Он предложил мне билеты. Это будет чудесно. Возьмите с собой мать.
— Не выйдет, — засмеялась я и покачала головой. — Моя мать никуда не ходит. К тому же это не в моем вкусе.
— Как не были в вашем вкусе фильмы с субтитрами.
— Я вам не проект, Уилл, — нахмурилась я. — Это не «Моя прекрасная леди».
— «Пигмалион».
— Что?
— Пьеса, о которой вы говорите. Она называется «Пигмалион». «Моя прекрасная леди» — всего лишь ее незаконнорожденный отпрыск.
Я сердито посмотрела на него. Не помогло. Я поставила компакт-диск. Когда я обернулась, Уилл продолжал качать головой.
— Вы ужаснейший сноб, Кларк.
— Что? Я?
— Вы лишаете себя всевозможных впечатлений, потому что говорите себе, будто что-то «не для вас».
— Но это и правда не для меня.
— Откуда вы знаете? Вы ничего не делали, нигде не были. Откуда вам иметь хоть малейшее представление, что для вас, а что нет?
Откуда такому человеку, как он, иметь хоть малейшее представление, что творится у меня в голове? Я почти разозлилась на него за то, что он нарочно ничего не понимает.
— Ну же. Посмотрите на вещи шире.
— Нет.
— Почему?
— Потому что мне будет не по себе. Мне кажется… кажется, они всё поймут.
— Кто? Что поймет?
— Все поймут, что я белая ворона.
— А как, по-вашему, чувствую себя я? — (Мы посмотрели друг на друга.) — Кларк, где бы я теперь ни появился, люди смотрят на меня как на белую ворону.
Мы сидели молча, когда заиграла музыка. Отец Уилла беседовал по телефону у себя в коридоре, и откуда-то издалека во флигель доносился приглушенный смех. «Вход для инвалидов там», — сообщила женщина на ипподроме. Как будто Уилл принадлежал к другому биологическому виду.
Я взглянула на обложку диска:
— Я пойду, если вы пойдете со мной.
— Но одна вы не пойдете.
— Ни за что.
Мы еще немного посидели, пока Уилл переваривал мои слова.
— Господи, вы настоящая заноза в заднице.
— О чем вы не устаете повторять.
На этот раз я ничего не планировала. И ничего не ожидала. Я только тихо надеялась, что после фиаско на скачках Уилл еще в состоянии покинуть флигель. Его друг-скрипач прислал обещанные бесплатные билеты вместе с информационной брошюрой. До зала было сорок минут езды. Я сделала домашнюю работу: выяснила местоположение парковки для инвалидов, заранее позвонила в зал, чтобы прикинуть, как доставить кресло Уилла на место. Нас предложили посадить впереди, меня рядом с Уиллом, на складном стуле.
— Это самое лучшее место, — жизнерадостно сообщила кассирша. — Воздействие оркестра намного сильнее, когда сидишь рядом с ним, прямо в яме. Мне самой часто хочется там посидеть.
Она даже спросила, не прислать ли на парковку встречающего, чтобы проводить нас к нашим местам. Я побоялась, что Уилла смутит избыточное внимание, и вежливо отказалась.
Не знаю, кто больше нервничал по мере приближения вечера — Уилл или я. Я тяжело переживала неудачу нашей последней вылазки, и миссис Трейнор подлила масла в огонь, десяток раз заявившись во флигель, чтобы уточнить, где и когда пройдет концерт и что именно мы будем делать.
Вечерний ритуал Уилла требует времени, сказала она. Кто-то обязательно должен быть рядом, чтобы помочь. У Натана другие планы. Мистер Трейнор, очевидно, намерен провести вечер вне дома.
— Ритуал занимает минимум полтора часа, — сообщила она.
— И невыразимо нуден, — добавил Уилл.
Я поняла, что он ищет предлог никуда не идти.
— Я все сделаю, — выпалила я, прежде чем сообразила, на что соглашаюсь. — Если Уилл расскажет, что делать. Мне несложно остаться и помочь.
— Что ж, нам есть чего ждать с нетерпением, — мрачно произнес Уилл, когда его мать вышла. — Вы сможете хорошенько рассмотреть мой зад, а меня оботрет губкой девица, которая падает в обморок при виде обнаженной плоти.
— Я не падаю в обморок при виде обнаженной плоти.
— Кларк, я в жизни не видел, чтобы кто-то так боялся человеческого тела. Вам случайно не кажется, будто оно радиоактивное?
— Тогда пускай вас моет ваша мама, — огрызнулась я.
— Это делает мысль о походе на концерт еще более привлекательной.
А затем я столкнулась с проблемой гардероба. Я не знала, что надеть.
Я неправильно оделась на скачки. А вдруг я снова оденусь неправильно? Я спросила у Уилла, что лучше подходит, и он посмотрел на меня как на умалишенную.
— Свет будет погашен, — пояснил он. — Никто не будет на вас смотреть. Все будут сосредоточены на музыке.
— Вы ничего не знаете о женщинах, — возразила я.
В итоге я привезла на автобусе в древнем папином чехле для костюмов четыре разных наряда. Другого способа убедить себя пойти не было.
Натан прибыл на вечернюю смену в половине шестого, и пока он ухаживал за Уиллом, я скрылась в ванной, чтобы переодеться. Сначала я надела так называемый артистический наряд — зеленое платье с оборками, расшитое крупными янтарными бусинами. Я полагала, что люди, которые посещают концерты, должны быть весьма артистичными и яркими. Уилл и Натан уставились на меня, когда я вошла в гостиную.
— Нет, — сухо отрезал Уилл.
— Так могла бы одеться моя мама, — добавил Натан.
— Вы никогда не говорили, что ваша мама — Нана Мускури,[50] — заметил Уилл.
Под смешки мужчин я скрылась в ванной.
Второй наряд был очень строгим черным платьем, скроенным по косой, с белым воротничком и манжетами, которое я сшила сама. На мой взгляд, оно обладало парижским шиком.
— Вы собираетесь подать нам мороженое? — спросил Уилл.
— Чудесная горничная, детка, — одобрительно заметил Натан. — Почаще носи его днем. Я серьезно.
— Сейчас ты попросишь ее протереть плинтуса.
— Они и правда запылились.
— Завтра я вам обоим в чай подмешаю «Мистер Мускул».
Наряд номер три — широкие желтые брюки — я забраковала, предчувствуя ассоциации Уилла с Медвежонком Рупертом,[51] и сразу надела четвертый вариант, винтажное платье из темно-красного атласа. Оно было создано для более голодного поколения, и я уже тайком помолилась, чтобы молния сошлась на талии, но в нем у меня была фигура старлетки пятидесятых, и это было «королевское» платье, в таком просто невозможно не чувствовать себя на все сто. На плечи я накинула серебряное болеро, шею обвязала серым шелковым шарфом, чтобы прикрыть грудь, подкрасила губы помадой в тон и вышла в гостиную.
— Ух ты! — восхитился Натан.
Уилл смерил мое платье взглядом. Только сейчас я заметила, что он переоделся в рубашку и пиджак. Свежевыбритый, с подстриженными волосами, он выглядел на удивление привлекательным. Я невольно улыбнулась ему. Дело даже не в том, как он выглядит, — дело в том, что он приложил усилия.
— То, что надо. — Его голос был невыразительным и странно размеренным.
— Только болеро нужно снять, — добавил Уилл, когда я протянула руку, чтобы поправить ворот.
Он был прав. Я знала, что оно не вполне подходит. Я сняла его, осторожно сложила и повесила на спинку стула.
— И шарф.
— Шарф? — Моя рука метнулась к шее. — Почему?
— Он не подходит. И у вас такой вид, словно вы пытаетесь под ним что-то скрыть.
— Но я… Ну, без него вся грудь напоказ.
— И что? — пожал он плечами. — Послушайте, Кларк, такие платья надо носить уверенно. Вы должны заполнить его не только физически, но и умственно.
— Только вы, Уилл Трейнор, способны указывать женщине, как ей носить чертово платье.
Но шарф я сняла.
Натан пошел собирать сумку. Я пыталась придумать, что еще сказать о покровительственном отношении Уилла, когда обернулась и увидела, что он смотрит на меня.
— Вы чудесно выглядите, Кларк, — тихо произнес он. — Правда.
Я бы выделила несколько вариантов реакции на Уилла обычных людей — Камилла Трейнор, вероятно, назвала бы их рабочим классом. Большинство пялились. Кое-кто жалостливо улыбался, выражал сочувствие или спрашивал у меня театральным шепотом, что случилось. Мне часто хотелось ответить: «Поссорился с секретной разведкой», просто чтобы посмотреть на реакцию, но я сдерживалась.
И вот что я вам скажу о среднем классе. Они делают вид, будто не смотрят, но на самом деле смотрят. Они слишком вежливы, чтобы по-настоящему пялиться. Вместо этого они проделывают странный трюк: ловят Уилла в поле зрения и старательно не смотрят на него. А когда он проезжает, немедленно глядят ему вслед, даже если продолжают с кем-то беседовать. Но говорят не о нем. Потому что это было бы грубо.
Мы пробирались через фойе симфонического зала, где элегантные люди стояли небольшими группами с сумками и программками в одной руке и джином с тоником в другой, и я видела, как подобная реакция пробегает по ним едва заметной рябью, сопровождавшей нас до партера. Не знаю, заметил ли Уилл. Иногда мне казалось, что он мог справиться с этим, только притворившись, будто ничего не видит.
Мы заняли свои места — два человека перед центральным блоком сидений. Справа от нас находился еще один мужчина в инвалидном кресле, жизнерадостно болтавший с двумя женщинами, сидевшими по бокам от него. Я наблюдала за ними, надеясь, что Уилл тоже их заметит. Но он смотрел вперед, вжав голову в плечи, словно пытаясь стать невидимым.
«Ничего не получится», — произнес внутренний голос.
— Вам что-нибудь нужно? — прошептала я.
— Нет, — покачал он головой и сглотнул. — Вообще-то, да. Мне что-то впивается в шею.
Я наклонилась, провела пальцем по воротнику и обнаружила нейлоновый ярлык. Я потянула за него, надеясь оторвать, но он оказался упрямым.
— Новая рубашка. Вам правда неудобно?
— Нет. Я просто решил пошутить.
— У нас в сумке есть ножницы?
— Не знаю, Кларк. Вообще-то, я редко собираю ее самостоятельно.
Ножниц не было. Я оглянулась на зрителей, которые рассаживались по местам, перешептывались и изучали программки. Если Уилл не сможет расслабиться и сосредоточиться на музыке, вечер пройдет впустую. Я не могу позволить себе второй неудачи.
— Не двигайтесь, — велела я.
— Что…
Прежде чем он успел договорить, я наклонилась, осторожно отвела его воротник от шеи, прикоснулась к ткани губами и зажала чертов ярлык передними зубами. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы его отгрызть, и я закрыла глаза, пытаясь игнорировать запах чистого мужского тела, теплоту кожи, неуместность моих действий. Наконец я ощутила, как ярлык поддается. Я отдернула голову и триумфально распахнула глаза, держа в зубах оторванный ярлык.
— Готово! — Я вынула ярлык изо рта и зашвырнула за кресла. Уилл смотрел на меня. — Что? — Я обернулась и застала врасплох несколько зрителей, которые немедленно нашли в своих программках что-то очень интересное. Затем повернулась к Уиллу. — Да ладно, можно подумать, они ни разу не видели, как девушка грызет воротник парня.
Похоже, мне удалось ненадолго заткнуть ему рот. Уилл пару раз моргнул и попытался покачать головой. Я с удивлением обнаружила, что его шея густо покраснела.
Я поправила юбку.
— Как бы то ни было, — добавила я, — нам обоим следует радоваться, что ярлык был не на брюках.
Прежде чем он успел ответить, вошли оркестранты в смокингах и нарядных платьях, и зрители замолчали. Я невольно ощутила легкий трепет волнения. Я положила руки на колени и выпрямила спину. Оркестранты начали настраивать инструменты, и внезапно зал наполнился единственным звуком — я никогда не слышала ничего более живого, более трехмерного. Волоски встали дыбом, перехватило дыхание.
Уилл покосился на меня, его лицо еще хранило следы веселья. «Прекрасно, — как бы говорил он. — Мы получим от этого удовольствие».
Дирижер вышел вперед, дважды постучал по пюпитру, и наступила полная тишина. Я ощутила, как зрители в нетерпении замерли, полные ожиданий. Затем он опустил свою палочку, и внезапно все наполнилось чистым звуком. Я ощущала музыку как нечто материальное — она не просто струилась мне в уши, но лилась сквозь меня, затопляя зал, до предела обостряя мои чувства. По коже побежали мурашки, ладони вспотели. Уилл не описывал ничего подобного. А я еще думала, что мне будет скучно! Я в жизни не слышала ничего столь прекрасного.
Музыка пробудила мое воображение, я думала о том, о чем не думала много лет, меня охватили давно забытые чувства, а новые чувства и мысли унеслись прочь, как будто само восприятие растянулось и утратило форму. Это было даже чересчур, но мне не хотелось, чтобы это закончилось. Мне хотелось сидеть в зале вечно. Я украдкой посмотрела на Уилла. Он выглядел восторженным и свободным. Я отвернулась, внезапно испугавшись смотреть на него. Я боялась того, что он мог испытывать, глубины его утраты, меры его страхов. Жизнь Уилла Трейнора стократ превосходила все, что я когда-либо испытывала. Кто я такая, чтобы указывать ему, как жить дальше?
Друг Уилла оставил записку с приглашением пройти за кулисы и увидеться с ним после концерта, но Уилл не захотел. Я попыталась его переубедить, но по выпяченной челюсти поняла, что это бесполезно. Я не могла его винить. Я помнила, как на него смотрел бывший сослуживец — со смесью жалости, отвращения и тайного глубокого облегчения, оттого что его минула чаша сия. Думаю, Уилл давно пресытился подобными встречами.
Мы подождали, пока зрители разойдутся, затем я выкатила кресло с Уиллом из зала, спустила в лифте на парковку и без приключений загрузила в машину. Я почти ничего не говорила, в голове продолжала звучать музыка, и я не хотела, чтобы она замолкла. Я все вспоминала, насколько друг Уилла казался поглощенным игрой. Я прежде не сознавала, что музыка может отпереть закрытые двери, перенести в мир, которого не представлял даже сам композитор. Музыка оставляет отпечаток в окружающем воздухе, как будто несешь ее остатки с собой. Когда мы сидели в зале, я на какое-то время совершенно забыла о Уилле.
Мы остановились у флигеля. Перед нами, едва выступая над стеной, восседал на вершине холма залитый светом полной луны замок, безмятежно озирая окрестности.
— Итак, классическая музыка не для вас.
Я посмотрела в зеркало заднего вида. Уилл улыбался.
— Мне ни капельки не понравилось.
— Я заметил.
— Особенно мне не понравился тот отрывок в самом конце, когда скрипка играла одна, без оркестра.
— Я заметил, что вам не понравился этот отрывок. Более того, мне показалось, что на ваши глаза навернулись слезы отвращения.
Я усмехнулась в ответ.
— Мне ужасно понравился концерт, — призналась я. — Не уверена, что мне нравится вся классическая музыка, но эта была просто чудесна. — Я потерла нос. — Спасибо. Спасибо, что пригласили меня.
Мы молча сидели и смотрели на замок. Обычно по ночам он купался в оранжевом свете ламп, расставленных вдоль крепостной стены. Но сегодня, под полной луной, его затопило неземное голубое сияние.
— Как по-вашему, какую музыку там играли? — спросила я. — Наверняка они что-нибудь слушали.
— В замке? Средневековую музыку. Лютни и другие струнные. Я не особый любитель, но могу одолжить вам пару записей. Погуляйте по замку в наушниках, если хотите полностью погрузиться.
— He-а. Мне не хочется в замок.
— Так всегда бывает, когда живешь рядом с чем-то примечательным.
Я ответила уклончиво. Мы еще минуту посидели, слушая, как остывает мотор.
— Ладно. — Я отстегнула ремень. — Поехали домой. Вечерний ритуал ждет.
— Погодите минуту, Кларк.
Я повернулась на сиденье. Лицо Уилла было в тени, и я не могла его как следует разглядеть.
— Всего минуту.
— С вами все в порядке? — Я невольно посмотрела на его кресло, опасаясь, будто что-то прищемила или зацепила, что-то сделала не так.
— Все хорошо. Просто я…
Светлый воротник его рубашки контрастировал с темным пиджаком.
— Я не хочу домой. Хочу еще немного посидеть и не думать о… — сглотнул он. Даже в полумраке было видно, что сглотнул он с трудом. — Я просто… хочу побыть мужчиной, который сводил на концерт девушку в красном платье. Еще хотя бы минуту.
— Конечно. — Я отпустила ручку дверцы.
Я закрыла глаза, откинула голову на подголовник, и мы посидели еще немного вместе, два человека, заблудившихся в воспоминаниях о музыке, полускрытых тенью замка на залитом лунным светом холме.
Мы с сестрой никогда по-настоящему не говорили о случившемся той ночью в лабиринте. Не уверена, что у нас нашлись бы слова. Она обняла меня, помогла собрать одежду, а после тщетно искала в высокой траве мои туфли, пока я не сказала, что это неважно. Я все равно бы никогда их не надела. И мы медленно отправились домой. Я шла босиком, она держала меня под руку, хотя мы не ходили так с тех пор, как она училась в первом классе и мама требовала, чтобы я не оставляла ее одну.
Вернувшись домой, мы встали на крыльце, и она вытерла мне волосы и глаза влажной салфеткой, а затем мы отперли переднюю дверь и вошли, как будто ничего не случилось.
Папа еще не спал, смотрел какой-то футбольный матч.
— Что-то вы припозднились, девчонки! — крикнул он. — Я понимаю, что сегодня пятница, но…
— Да, папа, — хором ответили мы.
Тогда у меня была комната, в которой сейчас живет дедушка. Я вихрем поднялась наверх и захлопнула за собой дверь, прежде чем сестра успела произнести хотя бы слово.
На следующей неделе я обрезала себе волосы. Отменила бронь билета на самолет. Больше я не гуляла с девушками из моей старой школы. Мама была слишком погружена в свое горе и ничего не замечала, а папа объяснял все перемены настроения в доме и мою новую привычку запираться у себя в комнате «женскими штучками». Я познала самое себя. Я вовсе не хихикающая девчонка, которая напилась с незнакомцами. Я больше не носила ничего, что можно счесть вызывающим. По крайней мере, ничего, что может понравиться посетителям «Красного льва».
Жизнь вернулась в обычное русло. Я нашла работу в парикмахерской, затем в «Булочке с маслом», и все осталось позади.
Наверное, с тех пор я прошла мимо замка пять тысяч раз.
Но больше никогда не была в лабиринте.
Фланнери О'Коннор (1925–1964) — американская писательница, мастер южной готики.
«Уэстлайф» — поп-группа из Ирландии.
Нана Мускури (р. 1934) — греческая певица.
Медвежонок Руперт — персонаж детских комиксов.