Оказывается, лучшее лекарство от страданий после потери второй самой большой любви всей твоей жизни, которое я всем настоятельно рекомендую, – это рождественский каминг-аут твоей сестры, особенно если ее избранницей является цветная молодая женщина по имени Эдвина.
Мама скрыла свой первоначальный шок за бурным потоком слишком экспансивных приветствий и обещанием приготовить чай, после чего отправила Эдди с Триной в гостиную, остановившись лишь на мгновение, чтобы кинуть на меня взгляд, означавший, если бы мама умела сквернословить: КАКОГО ХРЕНА?! – и исчезла на кухне. Появившийся из гостиной Том радостно завопил: «Эдди!» – крепко обнял гостью, дождался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, положенного ему подарка, развернул его и умчался прочь с новым набором лего.
Между тем папа, напрочь потерявший дар речи, смотрел на разворачивающееся перед ним действо так, словно у него вдруг начались галлюцинации. Я заметила на лице Трины несвойственное ей тревожное выражение, почувствовала сгущающуюся атмосферу паники и решила, что пора действовать. Для начала я шепнула папе на ухо, чтобы закрыл рот, затем выступила вперед и протянула Эдди руку:
– Привет, Эдди! Я Луиза. Моя сестра наверняка уже поделилась с тобой всем плохим, что она обо мне знает.
– На самом деле, – ответила Эдди, – она говорила о тебе лишь хорошее. Ты ведь живешь в Нью-Йорке, да?
– По большей части. – Я надеялась, что моя улыбка не выглядит чересчур вымученной.
– После колледжа я два года жила в Бруклине. И до сих пор скучаю по нему.
Эдди сняла золотистое пальто и теперь ждала, когда Трина повесит его на один из наших перегруженных одеждой крючков. Эдди оказалась этакой миниатюрной фарфоровой куклой с тонкими, удивительно симметричными чертами лица, каких мне доселе не приходилось видеть, и выразительными глазами, экстравагантно подведенными черными тенями. С веселым щебетом она прошла за нами в гостиную, интеллигентно сделав вид, что не замечает неприкрытого шока, в котором пребывали родители, и остановилась пожать руку дедушке, который, улыбнувшись ей перекошенным ртом, снова вперился в телевизор.
Я еще никогда не видела свою сестру такой. Как будто нам представили не одного незнакомца, а сразу двух. Итак, перед нами была Эдди, безупречно воспитанная, оживленная, умело ведущая наш корабль по бурным водам общего разговора, и была Трина: выражение лица слегка неуверенное, улыбка немного бледная, рука в поисках поддержки постоянно тянется к руке подруги. Когда папа это увидел, у него челюсть отвисла чуть ли не на три дюйма, в связи с чем маме пришлось пихнуть его локтем в бок, чтобы оперативно привести в чувство.
– Итак! Эдвина! – Мама налила ей чая. – Трина так… хм… мало о вас рассказывала. Как вы… с ней познакомились?
Эдди улыбнулась:
– У меня есть небольшой интерьерный салон неподалеку от квартиры Катрины, и она несколько раз заскакивала ко мне, чтобы купить подушки, ткани и прочее… Вот мы с ней и разговорились. Сходили выпить, потом – в кино… Оказалось, у нас много общего.
Я охотно кивала, одновременно пытаясь понять, что может быть общего у моей сестры с этим холеным, элегантным неземным созданием, сидевшим напротив меня.
– Значит, много общего. Надо же, как мило! Общие интересы – это замечательно! Да. А откуда ты приехала… Боже мой! Я вовсе не хотела сказать, что…
– Откуда я приехала? Из Блэкхита. Да, я знаю: люди редко переезжают из южной части Лондона в северную. Мои родители перебрались в Борхамвуд, когда три года назад вышли на пенсию. Так что я представляю собой весьма редкий экземпляр жителя Северного и Южного Лондона одновременно. – Эдди улыбнулась Трине, словно это была только им одним понятная шутка, после чего повернулась к маме. – А вы всегда жили в Стортфолде?
– Маму с папой вынесут из этого дома разве что ногами вперед, – заявила Трина.
– Что, надеюсь, случится еще не скоро, – добавила я.
– С виду очень красивый город. Понимаю, почему вам не хочется отсюда уезжать, – заметила Эдди, подняв тарелку. – Миссис Кларк, торт потрясающий! Вы сами его испекли? Моя мама готовит такой с ромом. Она утверждает, будто фрукты нужно вымачивать целых три месяца, чтобы получился нужный аромат.
– Катрина – лесбиянка? – спросил папа.
– Мама, и впрямь очень вкусно, – сказала Трина. – Кишмиш… действительно… отлично пропитался.
Папа по очереди оглядел каждую из нас:
– Нашей Трине нравятся девушки? И все молчат? И как ни в чем не бывало треплются о каких-то сраных подушках и торте?!
– Бернард! – одернула его мама.
– Я, пожалуй, оставлю вас ненадолго, – бросила Эдди.
– Нет, Эдди, останься. – Трина бросила взгляд в сторону Тома, всецело поглощенного телевизором, и твердо сказала: – Да, папа. Мне нравятся женщины. Или по крайней мере мне нравится Эдди.
– У Трины, возможно, имеет место гендерная флюидность, – нервно заметила мама. – Это ведь так называется? Молодые люди на вечерних курсах постоянно рассказывают о том, что в наши дни многие не относят себя к определенному полу. Гендер – это спектр. Или рефлектор. Не помню, как правильно.
Папа растерянно заморгал.
Мама поперхнулась чаем, причем так громко, что нам всем стало неловко.
– Что ж, – начала я, когда Трина перестала хлопать маму по спине, – лично я считаю, что это здорово, если кому-то нравится наша Трина. И не важно, кому именно. В общем, тому, у кого есть глаза, и уши, и сердце, и все прочее.
В ответ Трина наградила меня благодарным взглядом.
– Ты постоянно носила джинсы, когда росла, – задумчиво произнесла мама. – Наверное, мне следовало заставлять тебя почаще надевать платья.
– Мама, платья тут совершенно ни при чем. Возможно, все дело в генах.
– Ну, тогда к нашей семье это точно не относится, – заявил папа. – Без обид, Эдвина.
– А я и не обижаюсь, мистер Кларк.
– Папа, я лесбиянка. Да, я лесбиянка, и я еще никогда не чувствовала себя более счастливой. И никого не касается, как именно я обрела свое счастье. Хотя я была бы чрезвычайно признательна, если бы вы с мамой порадовались за меня. Поскольку я действительно счастлива и очень надеюсь, что Эдди надолго войдет в нашу с Томом жизнь, – торжествующе закончила свою речь Трина, и Эдди одобрительно улыбнулась.
В разговоре повисла длинная пауза.
Наконец папа нарушил молчание.
– Но ты ничего нам не говорила, – осуждающе произнес он. – И никогда не вела себя как лесбиянка.
– И как, по-твоему, должны вести себя лесбиянки? – поинтересовалась Трина.
– Ну… лесбиянки… они… Одним словом, ты никогда раньше не приводила домой девушек.
– Раньше я вообще никого не приводила домой. За исключением Сандипа. Того бухгалтера. И кстати, тебе он не понравился, потому что не любит футбол.
– А вот я люблю футбол, – подала голос Эдди.
Папа сел, уставившись в тарелку. Вздохнул, устало потер глаза ладонями. Когда он убрал руки, его лицо было каким-то растерянным, будто он внезапно очнулся от глубокого сна. Мама не сводила с папы глаз, явно готовая пресечь любые противоправные действия с его стороны.
– Эдди… Эдвина, простите, если показался вам занудным старым пердуном. Я вовсе не гомофоб, честное слово, но…
– Боже мой! – вскликнула Трина. – А нельзя ли обойтись без этого твоего «но»?
Папа покачал головой:
– Но я, возможно, скажу что-то не так и, возможно, снова кого-нибудь обижу, ведь я уже давно вышел в тираж и не понимаю вашего новомодного жаргона или как там у вас дела делаются. Моя жена охотно подтвердит. Пусть так. Но даже я понимаю: единственное, что, в конце концов, имеет значение, – это чтобы мои две девочки были счастливы. И если ты, Эдди, сделаешь Трину счастливой, совсем как Сэм – нашу Лу, тогда прими мои искренние поздравления. Я весьма рад знакомству.
Папа встал с места, протянул через кофейный столик руку, и Эдди ответила на его рукопожатие.
– Очень хорошо. А теперь давайте есть торт. – Мама вздохнула с облегчением и потянулась за ножом.
Я улыбнулась из последних сил и вышла из комнаты.
Существует определенная иерархия глубоких переживаний. Я сама ее разработала. Первым пунктом идет смерть любимого человека. Никакая другая ситуация не вызывает такого откровенного шока и сочувствия: лица печально вытягиваются, заботливая рука сжимает твое плечо. Боже мой, мне так жаль! Затем идут вещи несколько иного порядка: измена и необходимость красиво обосновать предательство любимого человека, чтобы услышать в ответ: Ой, это, наверное, стало для тебя таким ударом! Ты можешь сослаться на непредвиденные обстоятельства, религиозные разногласия, тяжелую болезнь. Но фраза: Мы расстались, потому что жили на разных континентах, хотя и является чистой правдой, навряд ли вызовет какую-либо иную реакцию, нежели понимающий кивок и прагматичное пожатие плеч: Да, такое случается.
Я видела нечто подобное, пусть даже облаченное в отеческую заботу, в маминой реакции на мои невеселые новости, а потом – и в папиной. Боже, какой стыд и позор! Но, полагаю, это не стало для тебя особым сюрпризом? И я чувствовала себя слегка задетой, хотя почему именно, толком не могла сформулировать. Что значит: не стало особым сюрпризом? Я ЛЮБИЛА ЕГО.
День подарков шел своим чередом, ленивые часы, наполненные печалью. Я спала беспокойным сном и была благодарна Эдди за то, что переключила на себя внимание родителей. Я лежала в ванной, валялась в постели в своей комнатушке, периодически смахивала непрошеную слезу в надежде, что никто не заметит. Мама приносила мне чай, стараясь особо не распространяться по поводу безграничного счастья моей сестры.
И действительно, на Трину было приятно смотреть. Или было бы приятно смотреть, если бы не мое разбитое сердце. Я наблюдала за тем, как они с Эдди незаметно держались за руки, пока мама подавала ужин, склоняли друг к другу головы, обсуждая статью в журнале, или соприкасались ногами, сидя перед телевизором, а Том вклинивался между ними с уверенностью заласканного ребенка, которому абсолютно без разницы, кто его ласкает. И когда мы с родителями оправились от первоначального шока, все сразу встало на свои места: Трина была такой счастливой, такой естественной в обществе Эдвины, какой я еще никогда не видела свою сестру. Время от времени я ловила на себе ее мимолетный взгляд – застенчивый и в то же время торжествующий – и отвечала ей улыбкой, надеясь, что улыбка эта не выглядела столь же фальшивой, как и те чувства, которые я демонстрировала.
Поскольку единственное, что я действительно чувствовала, – это еще одну гигантскую дыру там, где некогда было сердце. Без холодной ярости, подпитывавшей меня последние сорок восемь часов, я стала пустой оболочкой. Сэм ушел, и это, собственно, было самым большим, чего я добилась. Для кого-то другого подобное завершение отношений, возможно, и имело бы смысл, но только не для меня.
В День подарков, пока моя семья дремала на диване перед телевизором (я уже успела забыть, сколько времени мои домашние тратили на обсуждение, прием и переваривание пищи), я встала с кровати и направилась к замку Стортфолд. В парке никого не было, за исключением выгуливавшей собаку энергичной женщины в ветровке. Женщина сдержанно кивнула, давая понять, что особо не жаждет общения, и я, поднявшись на крепостной вал, села на скамью, откуда открывался вид на лабиринт и южную часть Стортфолда. Холодный ветер покалывал мочки ушей, у меня начали мерзнуть ноги, и я твердо решила, что моя печаль не будет длиться вечно. Я вспомнила об Уилле, о всех тех днях, что мы провели в окрестностях замка, о том, как я пережила его смерть, после чего твердо сказала себе, что эта новая боль гораздо слабее той, прежней: не было долгих месяцев щемящей тоски, от которой даже начинало подташнивать. Я не стану думать о Сэме. Не стану думать о нем и той женщине. Не стану проверять «Фейсбук». Вернусь к своей волнующей, насыщенной жизни в Нью-Йорке, и, как только я окажусь вдали от Сэма, выжженные, вытоптанные кусочки моей души начнут постепенно зарастать. Наверное, я глубоко заблуждалась, и мы не созданы друг для друга. Наверное, сила страсти во время нашей первой встречи – в конце концов, разве можно устоять против чар парамедика? – заставила нас поверить, что это сила любви. Вероятно, мне просто нужен был кто-то, кто помог бы забыть боль утраты. Вероятно, наши отношения были всего-навсего лекарством от депрессии, и я оправлюсь раньше, чем мне кажется.
Я внушала себе это снова и снова, но упрямое сердце меня не слышало. И наконец, устав бесконечно твердить, что все будет хорошо, я закрыла глаза, положила голову на руки и разрыдалась. В пустом замке в день, когда все нормальные люди сидят по домам, я дала волю скорби и рыдала, рыдала, не опасаясь, что меня увидят. Я плакала так, как не могла позволить себе в нашем домике на Ренфру-роуд и тем более в квартире у Гупников, плакала с яростью и грустью, чтобы выпустить накопившиеся эмоции. Это было нечто вроде кровопускания.
– Ты, сукин сын! – рыдала я, уткнувшись носом в колени. – Меня не было всего три месяца… – Я не узнавала свой голос, глухой и сдавленный. И совсем как Том, любивший во время истерики смотреться в зеркало, чтобы посильнее накручивать себя, при звуке этих горьких слов, в которых явно слышалась обреченность и неотвратимость конца, я разрыдалась еще отчаяннее. – Будь ты проклят, Сэм! Будь ты проклят, что заставил меня поверить, что я могу рискнуть еще раз!
– Итак, можно мне присесть или это сугубо приватное торжество скорби?
Я машинально вскинула голову. Передо мной стояла Лили в огромной темной парке, с красным шарфом на шее. Ее руки были сложены на груди; она явно стояла так и смотрела на меня довольно долго. Лили ухмыльнулась, словно ее забавляли мои страдания в эти черные часы отчаяния.
– Похоже, я могу не спрашивать, что происходит в твоей жизни, – сказала она, больно стукнув меня по руке.
– Откуда ты узнала, что я здесь?
– Я заходила к тебе домой поздороваться, так как приехала два дня назад, а ты даже не потрудилась мне позвонить.
– Прости, – пробормотала я. – Мне было…
– Тебе было очень тяжело, потому что тебя кинул твой Сексуальный Сэм, да? Эта та блондинистая стерва? – (Я высморкалась и удивленно вытаращилась на нее.) – Я провела несколько дней в Лондоне перед Рождеством и решила заскочить на станцию скорой помощи сказать «привет». А там была она. Облепила его всего, словно плесень.
– Ты будешь мне говорить! – фыркнула я.
– Вот именно. Я хотела тебя предупредить, но потом подумала: «А какой смысл?» И что ты могла сделать из своего Нью-Йорка? Фу! Мужики такие тупые. Ничего дальше своего носа не видят.
– Ох, Лили! Как же я по тебе соскучилась! – И действительно, только сейчас я поняла, как мне не хватало дочери Уилла, с ее подростковой неугомонностью и великолепной безбашенностью.
Лили села возле меня, я прислонилась к ее плечу. Мы обе смотрели куда-то вдаль. Я даже смогла разглядеть дом Уилла – Гранта-хаус.
– Я хочу сказать, просто потому, что она смазливая, и у нее огромные сиськи, и рот как у порнозвезды, будто специально предназначенный для того, чтобы отсасывать у мужиков…
– Ладно, пожалуй, здесь ты можешь остановиться.
– Так или иначе, на твоем месте я не стала бы лить слезы, – глубокомысленно заявила Лили. – Ни один мужчина этого не стоит. Тебе это даже Кэти Перри может сказать. Да и вообще, когда ты плачешь, у тебя глаза становятся реально малюсенькими. Совсем как две точечки.
Тут я не выдержала и расхохоталась.
– Ладно, кончай реветь! – заявила Лили. – Пошли к тебе. В День подарков все закрыто, а дедушка, Делла и их идеальный младенец реально выносят мозг. А мне нужно убить еще целых двадцать четыре часа до приезда бабули, которая заберет меня отсюда. Фу! Ты что, обсопливила мою куртку? И впрямь обсопливила! Вот сама и будешь вытирать.
За чаем у нас дома Лили ознакомила меня с новостями, о которых не писала в имейлах: что ей нравится новая школа, но она пока не смогла как следует впрячься в учебу. («Выходит, если ты пропустил кучу занятий в школе, то это затем трудно наверстать, поэтому меня реально достают эти их взрослые разговоры типа „Я же тебе говорила“».) Лили была довольна жизнью с бабушкой, причем настолько, что уже начала жаловаться на миссис Трейнор, как жаловалась на всех, кого действительно любила, – с юмором и добродушным сарказмом. Бабуля не слишком адекватно отреагировала на то, что она, Лили, перекрасила стены у себя в комнате в черный цвет. Бабуля не разрешает ей водить машину, хотя она, Лили, прекрасно умеет водить и просто хочет немного подучиться до начала занятий.
Но вот когда речь зашла о матери, у Лили моментально пропал весь природный оптимизм. Ее мать наконец оставила отчима – «чего и следовало ожидать», – однако с архитектором, живущим неподалеку, которого она планировала сделать своим вторым мужем, – вышел облом, поскольку он наотрез отказался разводиться с женой. Теперь мать Лили ведет жизнь истеричной страдалицы в съемной квартире в Холланд-Парке, куда переехала вместе с близнецами, и в основном занимается тем, что бесконечно меняет нянь-филиппинок, которые, при всей своей легендарной терпеливости, не способны выдержать Таню Хотон-Миллер более пары недель.
– Вот уж не думала, что буду жалеть мальчиков, но это так, – заявила Лили. – Фу! Мне срочно нужна сигарета. Как только разговор заходит о маме, меня тут же тянет закурить. И не нужно быть доктором Фрейдом, чтобы понять почему.
– Мне очень жаль, Лили.
– Да ладно, не стоит. Я в порядке. Теперь у меня есть бабуля, и я хожу в школу. А личные драмы моей матери меня не слишком-то трогают. Ну, она оставляет мне длинные слезливые голосовые сообщения. Говорит, я эгоистка, потому что не хочу с ней жить, но мне наплевать. – Лили вздрогнула. – Иногда мне кажется, если бы я с ней осталась, то наверняка рано или поздно свихнулась бы.
Я вспомнила о девчонке, в свое время появившейся у меня на пороге – пьяной, несчастной, одинокой, – и внезапно почувствовала прилив тихой гордости за то, что, взяв под свое крыло дочку Уилла, помогла ей наладить отношения с бабушкой.
Мама сновала туда-сюда с подносом нарезанной ветчины, сыра и теплых сладких пирожков. Появление Лили явно стало для моей мамы бальзамом на раны, тем более что Лили, не переставая жевать, дала нам полный отчет о том, как обстоят дела в большом доме. По мнению Лили, мистер Трейнор был не слишком счастлив. Делла, его новая жена, буквально растворилась в новорожденной дочке и носилась с ней точно курица с яйцом, реагируя как ненормальная на каждый ее вопль, а вопила малышка постоянно.
– Дедушка теперь не выходит из кабинета, отчего Делла только еще больше звереет. А когда он хочет ей помочь, она орет на него и говорит, что он все делает через одно место. Стивен, не держи ее так! Стивен, ты надел ей распашонку задом наперед! Я бы на его месте точно послала бы ее, но он слишком добрый.
– Он из того поколения мужчин, кому никогда не приходилось возиться с младенцами, – вступилась за мистера Трейнора мама. – Сомневаюсь, Лу, что твой отец хотя бы раз в жизни поменял вам подгузник.
– И он всегда расспрашивает меня о бабушке. Я сказала ему, будто у нее новый ухажер.
– У миссис Трейнор появился ухажер? – У мамы глаза стали как блюдца.
– Нет. Конечно нет. Бабуля говорит, что наслаждается свободой. Но ему ведь не обязательно об этом знать. Ведь так? Я сказала дедушке, что привлекательный пожилой джентльмен на «астон мартине» приезжает за ней дважды в неделю. Я, правда, не знаю его имени, но очень рада, что бабуля снова счастлива. Дедушке явно хочется расспросить меня подробнее, но, так как Делла постоянно крутится рядом, он не решается, а потому только кивает, улыбается фальшивой улыбкой и говорит: «Очень хорошо», после чего снова уходит к себе в кабинет.
– Лили! – укоризненно сказала мама. – Ты не можешь кормить дедушку подобными россказнями!
– А почему нет?
– Потому что это неправда!
– В жизни все сплошь и рядом неправда. Санта-Клауса не существует. Но спорим, вы так или иначе рассказываете о нем Тому. А мой дедушка ушел к другой женщине. Поэтому пусть себе думает – и это очень хорошо для бабушки, – что бабуля проводит чудесные мини-брейки в Париже с крутым богатым пенсионером. А так как они друг с другом не общаются, кому от этого хуже?
Железная логика Лили явно произвела на маму впечатление. У нее вдруг заходил ходуном рот, словно она пыталась нащупать языком шатающийся зуб, но нужных аргументов против так и не нашла. Тем временем Лили поднялась с места:
– Ну ладно, мне, пожалуй, пора. Семейный обед. Хо-хо!
И в этот момент в гостиную вошли Трина с Эдди, только что вернувшиеся из парка аттракционов, куда они водили Тома. Увидев на мамином лице плохо скрытую озабоченность, я подумала: «Боже мой, Лили, только не вздумай сказать какую-нибудь гадость!»
– Эдди, это Лили. Лили, познакомься с Эдди. Лили – дочь Уилла, человека, на которого я когда-то работала. А Эдди – это…
– Моя девушка, – перебила меня Трина.
– А-а… Очень приятно. – Лили пожала Эдди руку и повернулась ко мне. – Итак, я по-прежнему собираюсь заставить бабушку свозить меня в Нью-Йорк. Она говорит, что зимой не поедет ни за какие коврижки, а вот весной – ради бога. Так что готовься взять несколько выходных дней. Апрель уже вполне может считаться весной, да? Ну как, готова?
– Жду не дождусь, – ответила я и тут же услышала, как мама облегченно вздохнула.
Лили крепко меня обняла. Я посмотрела ей вслед и позавидовала непрошибаемости молодых.