Шли недели, не прекращались бои. Горловка несколько раз переходила из рук в руки — то казаки или верные прежней власти солдаты наступали, то сочувствующие большевикам части и дружинники вновь захватывали поселок. Кольцо вокруг Донбасса сжималось все теснее. С запада наступала немецкая армия, с Дона подходили казаки. К угольному краю двигались и «гайдамаки» Петлюры, опереточно-громко выкликавшие «самостийность ридной Украины».
В Киеве германское командование передало всю полноту власти гетману генералу Скоропадскому, оно же помогало оружием и частям донского атамана генерала Краснова, который заменил застрелившегося Каледина. Помещики и промышленники радостно встречали «освободителей» в касках, с непривычными кинжалами на винтовках. Никто не вспоминал, как всего несколько месяцев назад эти же толстосумы призывали солдат бороться с Германией до победного конца, освобождать отечество. «А отечество у богатых там, где их капиталы», — разъяснял обстановку Изотову немолодой уже горняк с Первого рудника Гавриил Денисенко.
В последнем бою за Горловку Никифору не удалось отойти с отрядом. С ненавистью смотрел шестнадцатилетний рабочий парнишка на сытых немецких коней с коротко обрезанными хвостами, на солдат в серо-зеленых куцых мундирах, и чуть поодаль на ярко-синие жупаны гайдамаков. Кто их звал на донецкую землю, кто позволил издеваться над людьми? Жестокие расправы шли по Горловке — аресты, расстрелы, шомпола… Забрался Никифор на конный двор, где недавно работал, взял гвоздь и молоток и обезножил гайдамацких коней, чтобы врагам не на чем тикать было: попортил суставы, хотя до слез жалко было животных. «Ничего, вылечим, сами на них ездить потом будем», — утешал он себя.
Рабочая Горловка не сдавалась. Оккупанты ткнулись на одну шахту, другую — везде открытое неповиновение, выведенные из строя подъемные машины.
«Каждый рудник — это большевистская крепость», — говорили германские офицеры своим украинским союзникам и советовали жестоко карать население.
В один из дней на конный двор привели со скрученными назад руками Нестеренко, первого председателя профсоюза горняков. Взяли его случайно, при ночной облаве. «Хочешь жить? Назови фамилии большевиков, которые еще в поселке остались, — предложил гайдамацкий офицер, играя плетью. — Фамилии, адреса. У кого семьи остались, если твои то-ва-ри-щи драпанули. Отвечай!» Молчал Нестеренко, переминался босыми ногами, смотрел в сизое утреннее небо.
Сколько ни хлестали его плетью, били кулаками, ни слова не сказал Нестеренко, не вскрикнул даже. Тогда его повалили, стали прыгать на распростертого на земле профсоюзного председателя, пинали сапожищами уже бездыханное тело. Никифор ушел за конюшню, схватился за край стены рукой, в голове зазвенело.
Революция в Германии изменила ситуацию. Среди немецких солдат началось брожение. Кайзеровский офицер Ланге, жесткой рукой наводивший новый порядок в Горловке, застрелился. Ушел эшелон с немцами. Следом сбежали и гайдамаки. В поселок вошли красногвардейцы. Весь рабочий люд Горловки встречал освободителей, начался многолюдный митинг. Один из шахтеров отвел командира, волнуясь, сообщил: «Брат мой с хутора Стенки прибег, гайдамак там ховается, что Нестеренко убивал».
С группой красногвардейцев пошел и Изотов. В хуторе Стенки — десяток хат. Обыскали одну, другую, в третьей обнаружили подавшегося в гайдамаки бывшего пристава из Горловки. Забрался он в погреб, спрятался в бочку из-под капусты. Даже жупан не успел снять с себя. А в хате граммофон и одна-единственная пластинка с гимном «Боже, царя храни». Повели палача на митинг, заодно и пластинку захватили. Пыхнула гневом площадь, закричала: «Смерть панскому холую… Казнить его…». Командир поднял руку, перекрывая гул, громко крикнул: «Судить будем. Революционным судом. Кто видел этого человека?» Шагнул вперед Никифор, сказал глухо, что видел офицера на конном дворе, когда забили насмерть Нестеренко, лично участвовал тот в расправе над профсоюзным председателем. Пригласил командир из толпы старых горняков, спросил строго: «Доверяете им решать судьбу этого врага?» — «Доверяем!» — громыхнула толпа. Отошли, посовещались, вынесли приговор: расстрел. Отвели бывшего пристава к террикону, грянул залп. Рядом бросили пластинку с гимном «Боже, царя храни». Тело убрали, а пластинка долго еще валялась на кусках породы.
В январе 1919 года белая армия генерала Дроздова вынудила красных отступить из Горловки. Вместе с другими шахтерскими парнями Никифор Изотов с боями отходил к станции Никитовна. Здесь из рабочих ртутного завода и горняков сформировали отряд, и вновь двинулись освобождать поселок. Никифор вырос, возмужал, казался двадцатилетним. Выменянную когда-то на хлеб берданку он давно сменил на кавалерийский короткий карабин, носил его на плече по-охотничьи, дулом вниз. Три дня отряд дрался за Горловку, и к утру четвертых суток белые отступили.
Из Петрограда и Москвы в угольные центры Донбасса шли телеграммы: революции нужно топливо для паровозов и электростанций, на учете каждая тонна угля… Семья Изотовых вернулась в деревню Малая Драгунка, а Никифор остался, пошел кочегарить в центральную котельную. Постепенно оживали рудники, уже пошли на Москву первые эшелоны с донецким топливом. Но весной 1919 года вновь подошли белоказаки, дружинники вместе с регулярными частями оставили Горловку, начали отходить к Курску. И здесь, в дороге, Никифора свалил сыпняк. Посоветовавшись, бойцы решили с провожатым отправить Изотова в Малую Драгунку, благо отряд находился на Орловщине.
Больше месяца метался Никифор на деревянной широкой кровати, укрытый пестрым крестьянским одеялом, пока болезнь отступила. Осунувшийся, с обритой головой, завитками волос на лице, он теперь ничем не напоминал лихого в боях парня, который во время привалов затягивал под гармошку любимую горняцкую песню:
Когда Никифор впервые вышел на крыльцо и огляделся вокруг, то на глазах даже слезы выступили от волнения. Глотал степной, горьковатый от дыма костра осенний воздух, думал: «Пора возвращаться в Горловку». Наверняка не смог бы объяснить, почему его, деревенского парня, так неудержимо влекло в шахтерский поселок… Отец принес новость: красные разбили деникинцев под Орлом, рвутся к Донбассу. Но только в январе 1920 года Горловка была окончательно освобождена от белых банд. Рабочие возвращались к своим домам. Изотовы решили так: сперва Никифор с матерью поедут в Горловку, жилье подготовят, а там и отец с сестрой вернутся.
Добирались до Горловки долго, где на поезде, где пешком. А пришли в поселок, ахнули. Первый рудник не работает, уныло свисает со шкивов копра стальной канат, смотрит в степь пустыми окнами шахтное здание. Землянки — какие разрушены, какие затоплены. Нашли более или менее пригодную полупещерку, поправили печь, натаскал Никифор дров и уголька мелкого из отвалов. Когда загудело в печи пламя, пошел теплый дух от нее, полегчало и на сердце.
Вернулся Изотов на центральную кочегарку — так котельную называли. Пока добирались с матерью сюда, то пообносился вконец. Носил штаны и куртку из мешковины, резиновые галоши — чуни на ногах.
Угля не было, котлы топили дровами — да сколько их в степи, не напасешься. И сила у дров не та, турбина от разогретых котлов лишь слегка поворачивалась. «Невеселые наши дела, парень, — сказал Никифору старый кочегар, — Становись у топок, паек мы тебе оформим. Власть о нас. заботится. — Вздохнул с натугой. — Только у ней самой в кармане пусто». А через несколько дней забойщики Первого рудника случайно обнаружили в тупике платформу с углем, запорошенную грязным снегом. Весть эта мгновенно облетела землянки. Собрались мужики, выкатили на руках платформу. «Историческая эта находка», — изрек Денисенко. «Почему так, сразу историческая, дядя Гаврила?» — полюбопытствовал Изотов. «А потому, что уголек этот жизню шахте даст», — строго ответил горняк.
Так и случилось. Билось тугое пламя в раскочегаренных топках, поднялось давление в котлах, заработала турбина. А за ней ожили насосы, откачивая накопившуюся в выработках рудника воду, потянули стальные канаты подъемные машины. Уже через неделю первая партия забойщиков в двадцать человек спустилась с обушками и топорами в шахту. Вечером объявили митинг. В нарядной на стол положили глыбку угля, поблескивавшую острыми краями. Вот она, первая ласточка, добыта в своей, народной шахте.
— Как хотите, а мы объявляем Первый рудник действующим, — сказал один из самых уважаемых шахтеров Елисей Ходотов.
И точно, поутру протяжно, радостно разорвал тишину поселка гудок, призывая подземную братию к спуску.
В центральной кочегарке вкалывал Никифор за двоих — все, кто мог в руках обушок держать, теперь в забоях. Да ничего, силы хватало, прямо танцевал у топок, подбрасывая уголек. «Сноровистый паренек, со смекалкой, — уважительно говорил об Изотове Денисенко. — Добрый шахтарь из него будет». Говорил так неспроста. Он часто видел Никифора на шахтном дворе, у подъема. Однажды предложил парню:
— Давай прокачу. — Кивнул на клеть. — Туда, — показал рукой на землю, — и сразу вернешься.
— Што за прогулки, — отозвался, услышав этот разговор, Ходотов, назначенный десятником. — Ежели любопытство до рудника имеет, то записывай его в забой. Подучим, тады и в клеть.
— А испужается? — спросил с умешкой Денисенко.
— Неужто? — удивился Ходотов. — Погодить тады маленько надо. Не уйдет рудник, — добавил уж мягко, — ежели душой к нему тянешься. Ныне люди с опытом нужны. Вот забои приведем в порядок…
Вернулись из деревни отец с сестрой, а мать к ним с радостью: «Во-от, сына наш отличился. Семь пудов муки за месяц заработал». Отец слушал, смотрел недоверчиво. Шутка ли, семь пудов!
Вечерами собиралась шахтерня у административного комбината с гармошками, пели, беседовали. Жили еще голодно, зато весело.
— Хоть сутками не вылазь из шахты, — высказался среди собравшихся как-то вечером Денисенко. — Теперь мы, братцы, на себя работаем, на свою страну. Что сделаем — то наше, что заработаем — тоже наше.
И немудреные эти слова отразили общее настроение людей, смотревших ныне вокруг себя в родном поселке иными глазами — пытливыми глазами хозяев, желающих своими руками сделать что-то хорошее, доброе в этой новой жизни, которую пока понимали больше сердцем, чем рассудком.
В марте 1920 года в Горловку приехал председатель ВЦИКа М.И. Калинин. Прибыл он специальным поездом из нескольких вагонов. На одном из них, товарном, была надпись: «Шахтерам от фронтовиков». Отрывая от своих скудных запасов, Москва посылала горнякам Горловки продукты, обувь, одежду, ткани, Первая беседа с горняками состоялась в вагоне. Михаил Иванович внимательно слушал председателя рабочего правления Первого рудника Даниила Галицева, переспрашивал, делал пометки в блокноте. Нужд у горняков накопилось немало, не все можно было решить на месте, так вот сразу.
— Помогали Донбассу и будем помогать, — подытожил разговор Калинин. Пытливо оглядел собравшихся в вагоне горловчан. — Привез вам большой привет от Владимира Ильича Ленина. Просил меня передать вам, что с углем очень плохо. Разруха всюду, а без топлива… Сами знаете. Шахтеров Первого рудника особо отметил, просил поднапрячься, побольше давать уголька. Знаем, трудно пока, но заверяю вас, товарищи, скоро лучше жить станем. А в вашу шахту спуститься хочу. Проведем вот общий митинг, так сразу и приеду на Первый…
Неизвестный фотограф запечатлел момент, когда Михаил Иванович, выехав на-гора, шел от клети в нарядную в сопровождении председателя рабочего правления шахты Галицева и секретаря партячейки Чиркина. В робе, с шахтерской лампой в руке, в другой трость, на голове круглая войлочная защитная шапка. Газета «Беднота» 1 апреля 1920 года писала: «Председатель ВЦИКа тов. Калинин при посещении Горловских рудников спускался в шахту № 1, где провел некоторое время за работой…»
В нарядной Первого рудника тесно, горняки сгрудились плотно даже и з коридоре. Еще бы, сам Калинин делится впечатлениями.
— Мне подсказали, что за две смены ствол выдает четыреста вагонеток, — говорит Михаил Иванович. — Учитывая состояние выработок, неплохой результат. Так? — Кто улыбается, кто пожимает плечами, сам не знает — хорошо ли. — Вопрос в другом, — гнет свою линию Калинин. — Сколько до войны в сутки давали? Ага, до двух с половиной тысяч вагонеток. А тут четыреста. Видите, какая арифметика.
Первый выборный завшахтой Даниил Галицев осторожно возражает: мол, до войны народу в забоях втрое больше работало, развитием выработок последние годы никто не занимался, сократилось число уступов.
— Зато сознательность выросла, — не соглашается Калинин. — На себя теперь работаем.
Пообещал, что с людьми помогут: пришлют вчерашних бойцов, людей дисциплинированных, сознательных. С техникой вот сложнее. Чтобы машиностроительные заводы в полную силу заработали, топливо нужно, а его нехватка. Острейшая. Все равно получат шахтеры, передовой отряд рабочего класса Донбасса, и материалы, и машины горные, и спецовку.
— С людьми туго, — говорит Калинин. — Да не только у вас. В Горловке в прежнее время занято на рудниках было более пятнадцати тысяч человек, а сейчас только две тысячи. Потому и обращается к вам Владимир Ильич с просьбой помочь стране. А трудности переживем, не впервой.
— Михаил Иванович, как с обушком-то управлялись сегодня в забое? — спрашивают из толпы.
— Тяжело, уголь вроде гранита мне показался, — под одобрительный смех горняков отвечает Михаил Иванович. — Не зря в старой песне говорилось: «Шахтер в шахту опустился, с белым светом распростился». Так, верно? Как там дальше?
— До свиданья, белый свет, я вернулся или нет, — прокричали чуть не хором.
— Ну вот, а теперь иначе заживем, иные песни народ сложит.
Через несколько дней после отъезда Калинина шахтная «кукушка» пригнала со станции Константиновка вагон пшеницы. Его выделили по указанию председателя ВЦИКа для горняков Первого рудника, как его еще до сих пор иногда именовали даже в документах.
А вскоре в поселок прибыл в полном составе 4-й трудовой полк Красной Армии. Бойцы сменили гимнастерки на горняцкую робу, обучались разным подземным профессиям, спускались в забои. За два года выработка на Первом руднике каждого забойщика поднялась с 22 тысяч пудов угля до 37 тысяч. Это была первая трудовая победа коллектива будущей шахты «Кочегарка», и именно в этот год, 1922-й, началась шахтерская биография Никифора Изотова.
Два события, горестное и радостное, отметили двадцатилетие Никифора Изотова, рослого парня с русым чубом, на которого заглядывались бедовые откатчицы. Годков с шестнадцати звали Никифора на Первом руднике и шахтарчуком, и шахтерским сыном. А в забой спуститься ему гак пока и не удавалось. Уж так получалось. Ну, во-первых, в кочегарке он был нужен, полезен, а во-вторых, как только заводил он речь о руднике — мать сразу в слезы, отец сердито ронял: «Погляди вон, скольких уже шахта схоронила», — неопределенно кивал в сторону поселкового кладбища.
Сильного парня — за двоих уголь в топки котлов кидал, и очень добродушного — никого зря не обидит, знали все на Первом руднике. Да и он частенько после смены заходил в шахтное здание, наблюдал, как садятся в клеть горняки с обушками и топорами за поясом, как стволовой бьет два раза по подвешенному рядом рельсу, давая всем понятный сигнал: осторожно, людей спускаю. И в шахтном здании лебедчицы, девки сноровистые, веселые, поблескивали в улыбках белыми зубами, пели:
— Когда свататься придешь, Никита? — заигрывали с ним девчата.
— С шахтой наперед посвататься надо, — отвечал он, краснея от смелых девичьих шуток.
Весной 1922 года он решительно заявил родителям, что все, терпение его кончилось, хватит ему у топок уголек подбрасывать, что другие в забоях его рубят, пора самому попробовать. Мать Мария Павловна вдруг сказала:
— Мы, сынок, чего возражаем… В деревню надумали податься. Тянет родная сторонка. Землю крестьянам дают — соседи отписали, помогут и в другом. Может, и ты с нами? Сестра вон согласна, рада далее. Степь эта голая надоела, а у нас леса, речка чиста текет, — мечтательно говорила мать, и Никифор понял, что она видит сейчас их хату, все это в прошлом чужое, барское приволье. Даже его неграмотная мать понимает, что жизнь меняется на глазах, и уже своей, родной считает Малую Драгунку.