Сказывают, работящим людям Шубин помогает, а богатеев не жалует. Вот пропился как-то шахтер, попросился у подрядчика поработать в выходной. Тот согласился, только предупредил: «С похмельной-то головы много не нарубаешь. А ты еще и вагоны должен к стволу подогнать». Спустился парень в рудничный двор, глядит, старик какой-то с крючком в руках, каким вагонетки подтягивают, прохаживается. Подумал парень, что это новый стопорной или сторож. Полез он в лаву, рубит себе да рубит. Нарубал вагона два, спустился в откаточный, глядит, а весь состав уже нагружен. Ахнул он, пригляделся к старику, а у того глаза светятся. «Рубай, говорит, сынок, не бойся. Еще составчик катанем. Но предупреждаю, если и эти деньги пропьешь, никогда солнца больше не увидишь». Полез шахтер снова в лаву, трясется весь, а спросить старика боится. Недолго помахал обушком, вот и новый состав нагружен и уже под стволом стоит. Попрощались они так вежливенько, выехал парень на-гора. Его спрашивают, сколько нарубил, а он только вниз показывает, вымолвить ничего не может. Пришел в казарму, где одинокие жили, отмылся, ему друзья и говорят: «Ты чем голову намазал, медом, что ли?» Глянул парень на себя в зеркальце, а он весь седой. Сорок вагонеток за ним десятник записал, деньги сполна выплатил. Только парень тот зарекся водку в рот брать и вскоре с шахты ушел.
— Что это за старик был? — не выдержал Изотов.
— Шубин и был. А если он осерчает на хозяев, то дождется, когда люди с забоев выедут, спустится сам в клети. К утру, глядь, а шахта водой затоплена или обвал случился.
— Ну да, побасенки это, — не согласился Никифор.
— Эт-та верна, — не стал спорить Зубков. — Только люди байки-то от тяжкой доли придумывали. Бог, он не дюже помогает, так Шубина придумали. Защитник от богатеев.
— Чертознай, — догадался Никифор.
— И чертознай тоже, — отозвался Зубков. — Но наш, из рабочего класса, видно.
Трудовой успех, тем более в забое, редко приходит случайно. Дивились опытные шахтеры, как Никифор сноровисто рубит уголь, крепит, регулярно перевыполняет нормы. Видели, но помалкивали. По неписаным горняцким законам хвалить — значит портить. Да Никифор и не ждал похвал. Жила в нем радость движения, ощущения себя в работе, своей ловкости и силы. На вид увалень, а в лаве преображается. Глаз острый, бьет зубом обушка точно в прослойки. Зря силы не расходует, все с умом, и крепит быстро, с примером. Все же десятник не выдержал, похвалил: «Вижу, стараешься, — высказался на наряде. — Так и дальше давай». Тогда Никифор, осмелев, попросился в другой уступ. Левша он, несподручно рубить с этой стороны.
— Вот дурья голова, — оживился десятник. — Чего молчал? Давай на пласт «Сорока» завтра выходи, там как раз забой под левую руку.
Оживился опытный десятник не зря: понимал, если парень приноровился в неудобном уступе, больше нормы дает, то в правом уступе, где замах сильнее будет, он вполне может отличиться. В первую же смену работы на «Сороке» вырубил Никифор две крепи, затем две с половиной, а там и пошел ровненько, без снижения. Раз Денисенко привел к нему в уступ молчаливого человека. Тот присел на глыбку угля, достал блокнотик, стал что-то черкать карандашом.
— Это для чего? — изумился Изотов.
— Ты руби давай, вроде меня тут нету, — отмахнулся хронометражист. — И ничего не спрашивай до конца смены. Понял?
Разъяснил все Денисенко. Об успехах Изотова начальство прослышало, вот и поручило зафиксировать время на все операции, которые он, Никифор, затрачивает в уступе за смену.
— Почему меня? — вновь не понял Никифор.
— Поручили опыт ударников изучать, — ответил Денисенко.
Во-от как, выходит, он в ударники попал. Интересно!.. Польстили эти слова молодому шахтеру. Слыхал он про ударников, считал их людьми вроде как необыкновенными, а тут — и он с ними в одном ряду. Так получил Изотов еще один предметный урок: что вовремя сказанное доброе слово, моральная поддержка куда дороже лишнего червонца. А зарабатывал он теперь за месяц, между прочим, больше всех на шахте № 1. По сему случаю на доске объявлений появилась «молния» с фамилией Изотова крупными буквами. Даже покраснел Никифор от смущения, когда мимо проходил. Зубков его первым поздравил, посоветовал:
— Учиться тебе надо.
К концу 1922 года на шахту № 1 прибыло немало новых людей. Одни возвращались, сняв солдатскую шинель и сдав винтовку. Другие, получив письмо от свояка или земляка, что рассылали по просьбе партийной организации горняки, собирали нехитрые пожитки, отправлялись в Горловку из Смоленщины, Курщины, Орловщины, Брянщины… Деньги были обесценены, поэтому правление шахты ввело в расчет свои боны — по ним отпускали продукты и промтовары. А забойщикам еще доплачивали хлебом, учитывая тяжелую физическую нагрузку.
Но и в эти трудные месяцы большевики думали о завтрашнем дне. И не только думали. Еще на I съезде Советов Горловского района, в 1920 году, депутаты решили образовать пятнадцать школ ликбеза. На шахте № 1 такую школу возглавила П.Е. Белая, жена штейгера Г.Д. Белого, погибшего несколько лет назад во время взрыва метана на пласте «Толстый». Он проявил тогда геройство, спасая рабочих, посмертно избрали его почетным депутатом в Горловский Совет. Помимо школы, на шахте работали кружки по ликвидации неграмотности и малограмотности. Вели занятия инженеры, техники. Учились по программе школы, но попутно объясняли и азбуку горного дела. Среди тех, кто никогда не пропускал занятия, был и Изотов. Он так объяснял свое прилежание Денисенко, человеку прямому, но душевному, всегда находившему пару добрых ободряющих слов для новичков:
— Понимаешь, дядя Гавриил, хожу я на уроки, а с глаз словно темень сходит. Грамота — это само собой. Тут еще узнаешь, откуда уголь взялся, как он в земле залегает, весь путь его от забоя до эстакады видишь. Прямо душа радуется, мышь им за пазуху.
Денисенко смеялся:
— Гляжу, Никиша, ваши-то орловские гнут по-матерному в три дуги, а от тебя слова бранного не слыхал. Небось дома хорошо было, родители себя блюли. Ты не из духовных?
— Скажешь, дядя Гавриил. Не угадал. Дома отец бранился пуще всех в деревне. С пеленок матерки только и слышал. Противны мне эти слова до сих пор. Как увижу материны глаза, сестренку испуганную, так и застывают на губах матюки эти.
— Во-от как бывает, — удивился Денисенко. — Это хорошо, добро. Уйдут и матюки из шахтерской жизни. Да-к с нее-то раньше завыть можно было, не то что ругнуться… «Шахтер рубит, шахтер бьет, под землею ход ведет. Шахтер радости не видит, с горя песенки поет», — прочитал Денисенко. — А песенки какие? «Распроклятый рудник пятый, где ты милого запрятал?» Погиб, значит, — пояснил он. — «Я надену бело платье, прицеплю семнадцать роз, пойду лягу под машину, пусть задавит паровоз…» Вот какие песни пели, — закончил он.
— Новые теперь песни шахтеры запоют, — догадался Никифор.
— Запоют, да не скоро. Вишь, сколь еще прорех у нас, не ладится пока дело. То того нет, то другого. Верить важно, что будет лучше — сами теперь хозяева. Без такой веры не выкарабкаться, — заключил Денисенко, довольный этим разговором.
Катилось время, неделя за неделей, и каждая, словно экзамен на пролетарскую зрелость. И плотники, и слесаря спускались в шахту, нередко уже отработав смену, чтобы вытянуть на плечах еще и подземную упряжку. Опытные забойщики брали над ними индивидуальное шефство, учили рубить уголь. И все же людей в забоях остро не хватало.
Никто не роптал. Понимали, что новую жизнь с маху не построишь. Чтобы вытянуть задание по добыче угля, приходилось забойщикам делать в месяц по пятьдесят-шестьдесят выходов. Да нередко еще после работы собирать в отвалах и на поверхности крепежный лес, помогать в котельной кочегарам. Не хватало лошадей, и забойщики вручную гнали вагонетки с топливом к подъему.
Но работали все споро, азартно: не ныли, не жаловались. Твердо верили: со временем все изменится, и они, горняки, заживут по-иному. И когда новый председатель правления рудника Коробкин запаниковал, поддался шепоткам старых служащих из конторы, что не верили ни в победу мирового пролетариата, ни в новую власть, то кузнец Семен Яковлевич Бескаравайнов публично выразил ему недоверие. Тот самый кузнец, на квартире которого когда-то нелегально проживал организатор знаменитой Морозовской стачки Петр Моисеенко. По просьбе кадровых горняков вопрос о работе правления шахты № 1 изучила Горловская рабоче-крестьянская инспекция. Коробкина отстранили от должности председателя. Руководитель инспекции Франц Клиппе посоветовал ветеранам:
— Каждый из вас должен стать хозяином рудника. Увидел непорядок — собери товарищей, устрани своими силами.
Новый быт постепенно входил в сознание и семей горловчан. Закрылись все питейные заведения в поселке, и не горланили теперь в рощицах с получки подпившие горняки, не затевали драк чубатые коногоны. На шахте № 1 уже складывался прочный коллектив, более тысячи рабочих и служащих значилось в штатном расписании. Ну хорошо, кабаки закрыли, а они были привычным местом, где собирались, обменивались мнениями. Что взамен людям дать, куда им свободное время девать? Ведь даже собраться негде — лишь небольшой садочек у белого дома бывшего управляющего остался. Комсомольская ячейка объявила ударный фронт: «Даешь молодежный парк!»
На пустыре высадили деревья и кустарник, разбили клумбы. Соорудили летний театр на четыреста мест. Все споро, быстро. Днем здесь политкружки работали, школы ликбеза, а вечерами на сцене выступали самодеятельные артисты: и пели, и плясали, и распевали озорные частушки, и устраивали состязание силачей.
Когда Никифор Изотов больше всех выжал двухпудовик да еще вдобавок им перекрестился, то заслужил бурные аплодисменты зала. Зато после вечера секретарь ячейки сделал ему замечание: мол, крестился гирей зря, отрыжка это проклятого прошлого. «Да я ж шутя, — оправдывался Никифор, — в цирке раз такое видел, когда в Юзовку ездил». — «То цирк, а тут комсомольский театр», — парировал секретарь, «заостренный» на наступательное безбожие: такое уж было время.
За два года работы в шахте окреп Никифор физически, набил себе в забое стальные мускулы, а еще более созрел духовно. Вместе с мастерством пришла уверенность, гордость за свою профессию. Он, Изотов, нужен шахте, его безоговорочно приняло подземное братство, распознав в нем и чуткую душу, и желание помочь товарищу. Его имя не сходило с доски ударников. И немало пригожих дивчин, чернооких украинских певуний заглядывались на статного парня с русым чубом и добрым лицом.
Не ходил на вечеринки Никифор, не влекли его и ватаги парней, допоздна ходивших с гармонией по улицам, сдвинув набекрень фуражки с лакированным козырьком. Денисенко называл его домоседом, спрашивал, не пора ли остепениться, пустить прочно корни на донецкой земле, подразумевая под этим семью, свой дом. Неохотно отвечал на такие вопросы Никифор даже ему, которого считал скорее за отца, чем за наставника, хотя никогда не говорил об этом. Да Гавриил Семенович и сам догадывался, что выделяет его Изотов, тянется к нему, хоть и стал ударником. Значит, живет в нем благодарность за те первые уроки труда, значит, и сам от того отзывчивей стал. Не пропадают добрые семена, внесенные в хорошую почву.
Весь нараспашку был Никифор, а одного не знали о нем ни Денисенко, ни другие: почему не глядит на девчат, сторонится вечеринок. Во время болезни оказался Никифор в Малой Драгунке, там и встретился ненароком с Надеждой, Надюшей. Родом она из соседней деревни, а познакомила их сестра. Темно-русая девушка с неброской русской красотой сразу вошла в сердце восемнадцатилетнего юноши. Голос у нее — говорит, словно песню играет, а сама приветлива, дружелюбна. О себе охотно рассказала. Отец железнодорожник, привыкла она к перестуку поездов, паровозным гудкам. Но и в поле работает, в огороде, и еще вышивать любит, наверное, это у нее от матери, искусной рукодельницы. Несколько раз всего и встречался-то Никифор с Надеждой, но важно разве время, важно душой человека почувствовать, сердцем его понять. Ни о чем не говорили они на прощанье. Одно лишь сказал дома Изотов-младший родителям, что жениться приедет сюда, домой. Твердо сказал, с тем и уехал. Наверное, дошли эти слова до Надежды.
Встретились они еще раз уже в 1924 году. Приехал Никифор в Малую Драгунку по письму родителей — отсюда надлежало ему идти служить в Красную Армию. Провожали в Орел новобранцев всей деревней, пришла и Надежда. Робко протянула Никифору три платка носовых с вязью вышивки: «Не забывай». Как же забудешь ее, такую?
В Орловском военкомате Изотов попал на собеседование к немолодому человеку в очках, который говорил, с трудом сдерживая постоянный кашель. Выяснилось, что военный — шахтер из Горловки, партизанил, потом воевал, так и остался в армии. Он с интересом расспрашивал Никифора о знакомых, удивлялся новостям. Под конец сказал:
— Вот что, земляк, направлю я тебя в столичную воинскую часть. Почетно это, в самой Москве службу проходить. Узнаешь многое, вернешься — будет о чем порассказать.
Он и провожал до вокзала команду новобранцев, что отправлялась в Москву.
В Москве Изотов попал в артиллерийскую часть, которая размещалась в казармах на Покровском бульваре.
— Красноармеец Изотов, определяем вас в школу артиллерийских наводчиков, — сказал командир части после того, как новобранцы приняли присягу. — К навыкам нужны и знания. — И уже по-свойски попросил: — Смотри, шахтер, не оплошай, учись. Я за тебя поручился.
Вспоминал позже Никифор, с каким трудом постигал он простые и десятичные дроби, как одолевал уставы. Но прошло время, и отправил он в Малую Драгунку письмо. Сообщая родителям о здоровье и службе, передавая приветы родственникам и знакомым, не без хвастовства щегольнул: «Не могу уже дня прожить, не прочитав газеты».
Служба есть служба. Построения, дежурства, политзанятия, выезды на полигон. Однажды дежурил Изотов по кухне. Столовая после завтрака опустела, повар готовил продукты к обеду, ворчал, что опять мясо привезли с мослами, а ему хочется угостить красноармейцев макаронами по-флотски, так вот теперь надо выкручиваться… В середине этой тирады вдруг отворилась дверь, вошел командир части и еще несколько военных. Один из командиров, невысокий, в щегольском тонкого сукна френче с четырьмя ромбами на петлицах, принял рапорт дежурного, осведомился, из каких Изотов краев. Узнав, что из Донбасса, принялся расспрашивать о добыче на шахте, о снабжении. Командиры молча переминались с ноги на ногу. Наконец визитер обернулся и к ним.
— Товарищ Ворошилов, продукты не всегда качественные привозят, — доложил командир части.
У Никифора, видимо, глаза округлились: еще бы — сам командующий Московским округом!
А тот, с отработанным дружелюбием большого начальника, похлопал бойца по плечу:
— Что, земляк, растерялся? Комокруга тоже красноармеец, такую же присягу принимал. Ты кто по армейской специальности? Наводчик? Молодец. — И добавил назидательно: — Учиться надо, всегда учиться, как можно больше. Так-то, дорогой товарищ!
Осенью 1926 года расставался с сослуживцами старшина батареи Никифор Изотов. Взгрустнулось, когда на Курском вокзале сел в поезд. Когда-то попадет он теперь в Москву, с которой сроднился, которую полюбил?