ОТКРЫТИЕ ЛЕТНЕГО СЕЗОНА
Еще одно стихотворение написал поэт Ольге Кузьминой-Караваевой ко дню рождения, который они все вместе отправились 11 июля отмечать в Бежецк.
В то время поэт работал над стихотворениями «Итальянского цикла». Но не забывал и о тех, кого он опекал. 4 июня он отсылает В. Брюсову на адрес редакции журнала «Русская мысль» письмо, в которое вкладывает сборник стихотворений «Скифские черепки» Елизаветы Кузьминой-Караваевой, и, подчеркивая, что настроен к автору дружески, просит высказать свое мнение.
Еще в одном письме к Брюсову в этом же месяце Гумилёв интересуется судьбой «Скифских черепков» и просит написать в «Русской мысли» об этом издании, а заодно спрашивает о судьбе посланных им стихотворений.
В середине июля в Слепнево должна была приехать Анна Андреевна. Так как она была беременна, поэт отправился встречать ее в Москву. Конечно, он не удержался, чтобы не зайти в редакцию журнала «Русская мысль», и познакомил жену с Брюсовым. По признанию самой Ахматовой, она видела мэтра символизма «…в первый и последний раз…». В Москве они встретились с Андреем Белым. А потом Гумилёв занялся своим любимым делом — ходил по книжным лавкам вместе с Анной Андреевной.
В Слепневе к жене поэта тем летом было особое отношение. В семье Гумилёвых оберегали женщину, готовящуюся стать матерью. Поскольку Аня не очень хорошо себя чувствовала, а комната ее находилась в мансарде на втором этаже, Коля-маленький, когда ей необходимо было подняться к себе, брал ее на руки и относил наверх.
Если Гумилёв не только участвовал в играх и конных скачках, но и напряженно работал, то Анна Андреевна вела уединенный образ жизни. Хотя за все время пребывания в Слепневе она написала одно стихотворение «Венеция».
Вкус к Слепневу Ахматова почувствует, когда приедет сюда на следующий год одна. Литературоведы подсчитают, что из девяносто восьми стихотворений, написанных в период с 1913 по 1917 год, сорок восемь у Ахматовой родились в Слепневе. В конце жизни она задумает написать книгу воспоминаний и в плане отметит отдельной главой Слепнево в 1911–1917 годах. Помета гласила: «Его (Слепнево. — В. П.) огромное значение в моей жизни».
В то время с Гумилёвым она откровенно скучала и ждала возвращения в Санкт-Петербург. Может быть, именно эти ощущения Анны Андреевны и легли в основу ее воспоминаний, где она утверждала уже, что не она скучала, а Николай Степанович. Что ж, Ахматова была известной путаницей.
12 августа супруги возвращаются в Санкт-Петербург, не дождавшись конца лета и срока, когда освободится в Царском Селе их дом, сданный на лето отдыхающим. Они поселяются в меблированных комнатах «Белград» на Невском проспекте и только к сентябрю, когда Анна Ивановна возвращается из Слепнева, переезжают в Царское Село.
18 сентября утром Анна Андреевна почувствовала, что пора отправляться в больницу.
Из Царского Села Николай Степанович поехал с Анной в Санкт-Петербург в самую лучшую и самую дорогую тогда клинику профессора Отта. С вокзала в родильный дом шли пешком. Будущий отец так растерялся и был так взволнован, что забыл взять извозчика. Дошли только к десяти часам утра. Родильный приют именовался: «Императрицы Александры Федоровны» и находился на 18-й линии Васильевского острова. Здесь-то и родился в этот день будущий выдающийся русский историк XX столетия Лев Николаевич Гумилёв. Жена брата поэта — Дмитрия вспоминала: «Никогда не забуду счастливого лица Анны Ивановны, когда она нам объявила радостное событие в семье — рождение внука. Маленький Левушка был радостью Коли. Он искренне любил детей и всегда мечтал о большой семье. Бабушка Анна Ивановна была счастлива, и внук с первого дня был всецело предоставлен ей. Она его выходила, вырастила и воспитала…» О том, как был озабочен и взволнован молодой отец, писала в своих воспоминаниях подруга Ахматовой В. Срезневская: «Знаю, как он (Н. С. Гумилёв. — В. П.) звонил в клинику, где лежала Аня… Затем, по окончании всей этой эпопеи, заехал за матерью своего сына и привез их обоих в Царское Село к счастливой бабушке, где мы с мужем в те же дни обедали и пили шампанское за счастливое событие…»
Оставшиеся на хозяйстве в имении, по-видимому, Варвара Ивановна и Констанция Фридольфовна объявили крестьянам, что если родится наследник, все долги будут им прощены! Когда же радостная весть докатилась до Слепнева, крестьянам не только простили долги, но и вынесли для угощения большие лукошки с яблоками.
Рождение ребенка в семье поэта знаменовалось еще одним событием. Анна Андреевна вспоминала: «Скоро после рождения Левы мы молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга». Это был фактический разрыв.
После 1912 года Николай Степанович больше не открывал в Слепневе летние сезоны. Беспечная и счастливая пора летнего слепневского времяпровождения закончилась для поэта навсегда.
1 сентября 1910 года Гумилёв был приглашен на прием к графу Алексею Толстому. На вечере у графа собрались авторы «Аполлона»: Михаил Кузмин, Геннадий Чулков, Евгений Зноско-Боровский, Белкин, Петр Потемкин, Сергей Судейкин. Было весело, шумно, начало осени обещало оживление литературной жизни в Санкт-Петербурге.
За шампанским беседовали о летних приключениях. Николай вспомнил, что без одной недели девять месяцев как он покинул абиссинский порт Джибути. Друзья поинтересовались, не собирается ли он снова к дикарям, и поэт объявил, что не позднее 22 сентября он уедет в Африку. Это сообщение было встречено новыми тостами и пожеланиями привезти из Абиссинии шкуру льва или, на худой конец, леопарда! Никто не воспринял заявление поэта всерьез.
9 сентября 1910 года Гумилёв встретился с Кузминым в редакции «Аполлона». Николай Степанович сказал, что торопится закончить все редакционные дела, так как впереди его ждет колдовской континент. Михаил Алексеевич понял; что на вечере Гумилёв не шутил. А у самого Николая Степановича уже звучал «дикарский напев зурны».
В сентябре Николай Гумилёв писал Валерию Брюсову: «…я Вас очень благодарю за Ваше письмо и приглашенье. Для меня большая честь печататься в изданьях, руководимых Вами… В настоящую минуту то небольшое количество стихотворений, которое у меня было после „Жемчугов“ (я летом вообще пишу мало), разобрано разными редакциями. Рассказов я вообще не писал уже довольно давно. Но, конечно, Ваше письмо заставит меня работать… Дней через десять я опять собираюсь ехать за границу, именно в Африку. Думаю через Абиссинию проехать на озеро Родольфо[24], оттуда на озеро Виктория и через Момбад в Европу. Всего пробуду там месяцев пять. Ваша последняя статья в „Весах“[25] очень покорила меня, как, впрочем, и всю редакцию… Кстати, относительно „Аполлона“ я хочу Вас предупредить, что хотя я и считаюсь его ближайшим сотрудником, но влияние (и то только некоторое) имею лишь на отдел стихов, статьи же, рассказы и хронику читаю только по выходе номера».
13 сентября Николай Степанович пригласил своих близких друзей на прощальный вечер, который он устраивал в редакции «Аполлона». Естественно, был Сергей Маковский, пришли граф Алексей Толстой с женой Софьей Дымшиц-Толстой, Сергей Судейкин со своей красавицей женой, граф В. Комаровский, позже подошел Валериан Чудовский. Застолье в редакции только раззадорило всех, и компания отправилась по предложению Гумилёва в Царское Село…
Последние перед поездкой дни поэт проводил в работе: отвечал на поступившие письма, готовил рецензии для «Аполлона» и собирался в дорогу. 20 сентября, прочитав слабые стихи А. Архангельского, тем не менее дал ему обстоятельный ответ и уважительно закончил письмо: «В надежде на Ваши будущие успехи». В этом эпизоде — весь Гумилёв, его серьезнейшее отношение к поэтам и поэзии.
В эти дни Николай побывал в редакции. В дневнике Михаил Кузмин записал: «В „Аполлоне“ был Гумми с седлом. Женю (Зноско-Боровского. — В. П.) долго ждали. Пошли обедать втроем и потом на Негритянскую оперетку[26], оказавшуюся вздором. Сначала было весело, но потом Потемкин и Гумилёв напились, последний удалился в Царское…» Вероятнее всего, на африканскую оперу друзей затащил именно Гумилёв.
Наконец все приготовления были закончены и поэт 22 сентября отправился в Одессу.
На другой день Анна Андреевна написала А. Архангельскому: «Николай Степанович Гумилёв уехал вчера на 4 мес<яца> в Африку».
В последних числах сентября пароход «Олег» увозил поэта из одесского порта в Турцию. 1 октября Гумилёв был уже в Константинополе.
В то время как младший из братьев плыл навстречу новым приключениям, старший — Дмитрий Гумилёв — по состоянию здоровья решил покинуть военную службу и 3 октября Высочайшим приказом был зачислен в запас армейской пехоты по Петербургскому уезду.
7 октября Николай Степанович отправил ответственному секретарю «Аполлона» Е. Зноско-Боровскому из Константинополя почтовую открытку: «Дорогой Женя, прости, поэма через неделю. Кланяйся всем. Твой Н. Гумилёв». Речь идет о поэме «Открытие Америки», которую Гумилёв писал на пароходе. Там же он, видимо, написал и два стихотворения. В одном из них — «У камина» — сквозит явная обида на Ахматову, что она не понимает его увлечения Африкой.
12 октября, когда Гумилёв прибыл в Каир, в Санкт-Петербурге в окружном суде наконец было закончено рассмотрение дела о его дуэли с М. Волошиным. Суд вынес довольно нелепое решение: приговорить Гумилёва к семи дням домашнего ареста, а Волошина на один день заточить дома. Интересно, как выполнили это решение суда судебные исполнители?..
Тем не менее газеты снова подняли шум вокруг этой уже изрядно подзабытой истории. Опять запестрели заголовки: «Дуэль между литераторами» («Копейка», 1910, 13 октября), «Дело литераторов-дуэлянтов» («Русское слово», 1910, 13 октября), «Дуэль из-за поэтессы» («Петербургская газета», 1910, 13 октября). Гумилёва в Петербурге не было, но жене читать все это было неприятно.
В тот день, когда в Петербурге раздался газетный залп, Гумилёв был в Бейруте, потом в Порт-Саиде, откуда послал в тот же день законченную поэму «Открытие Америки» С. К. Маковскому с припиской: «В поэме я принимаю заранее все изменения, сделанные Вами вместе с Кузминым и Вячеславом Ивановичем»[27]. А 23 октября Гумилёв уже плыл на пароходе из Шеллаля в Хальфу.
24 октября ему пришлось проститься на время с морем и пересесть на поезд, идущий в Порт-Саид. И снова море — на сей раз Красное.
В последних числах октября Гумилёв попадает наконец в Джеду и Джибути.
В Джибути, только пароход стал на рейд, как к судну направилась целая флотилия туземных лодочек, ведомых черными сомалийцами. На одной из них поэт добрался до берега и отправился в город искать жилище.
5 ноября Гумилёв посылает в Санкт-Петербург Вячеславу Иванову почтовую открытку: «Многоуважаемый и дорогой Вячеслав Иванович. Опять попав в места, о которых мы столько говорили в прошлом году, я не смог удержаться от искушенья напомнить Вам о своем существовании этой открыткой. Как-то Вам понравилась моя поэма[28]? 4 песнь целиком написана в Средиземном море. Мой поклон Башне. Искренне преданный Вам Н. Гумилёв».
Отослал ли Гумилёв жене стихотворение «У камина», неизвестно.
А что же любимая? Да, она вынужденно его терпела:
Если же это стихотворение он не отослал, то действительно можно считать Ахматову колдуньей, на расстоянии читавшей мысли мужа. 9 ноября она пишет стихотворение «Он любил три вещи на свете…» (1910), где раскрывает их отношения:
О том, как Гумилёв в ноябре 1910 года добирался из Джибути в Аддис-Абебу, достоверных сведений не сохранилось. Известно лишь, что поэт прибыл в столицу Абиссинии, по всей видимости, 18 ноября, так как уже на другой день он был в русском представительстве.
Российская миссия в Абиссинии находилась за речкой Камбаной, окруженная абисом и домами ашкеров и местных переводчиков. Само здание миссии располагалось на пригорке и было обнесено высокой стеной. Когда Гумилёв пришел в миссию — он был поражен красотой окружающего дом сада, где росли мимозы, эвкалипты и другие экзотические деревья, кусты и цветы. К дому вела тенистая дорожка в обрамлении цветущих растений. Возле него было высажено огромное количество кустов гераней и роз.
Принимали Николая Степановича в зале — в большой, пяти метров высоты, комнате, устланной и завешанной коврами. Прием был оказан доброжелательный, и тому были свои причины. Вот что писала 19 ноября жена посла русской миссии Анна Васильевна Чемерзина: «…Сегодня у нас завтракал русский корреспондент „Речи“ и журнала „Аполлон“ (декадентский) Н. С. Гумилёв, приехал изучать абиссинские песни. Очень приятно было видеть русского. Он сообщил нам, что приехал одновременно с нашей горничной — женой Дмитрия и заботился о ней, служа ей переводчиком в Джибути и Дире-Дауа». Видимо, Гумилёв представился для солидности корреспондентом газеты и журнала, так как миссия была официальным российским учреждением и ему не хотелось называться частным лицом. Так ему казалось солиднее.
Борису Александровичу и Анне Васильевне Чемерзиным было о чем поговорить с русским путешественником. Ведь они незадолго до него сами проделали тот же путь. Они провели в этом большом восьмикомнатном доме всего несколько недель. До их приезда дом пустовал несколько лет. Еще в 1902 году русская миссия подверглась сокращению, в ней оставили всего пятнадцать человек. Пять лет назад случилась беда — умер русский посланник Лишин. То ли у него не оказалось родственников, то ли такова была воля покойного, но его похоронили неподалеку от дома. С тех пор дом пришел в запустение и настолько одичал, что туда приходили иногда ночью даже леопарды. Но незадолго до приезда Гумилёва все изменилось. Смотревший за миссией доктор Алексей Кохановский получил известие о прибытии нового посла и привел дом в порядок.
Сам Чемерзин только в начале августа 1910 года получил назначение и отправился в русскую миссию в Аддис-Абебу. Так же, как и Гумилёв, он со своей женой добирался из Одессы на пароходе в Джибути. Причем при входе в Босфор их держали в карантине, потом они восемь дней плыли по Красному морю и трое суток в Джибути ожидали возможности отправиться дальше. В Дыре-Дауа Чемерзины просидели три недели, подготавливаясь к походу и упаковывая свои грузы на спины сорока верблюдов. После чего под охраной туземцев отправились в сторону Аддис-Абебы. У Гумилёва верблюдов не было. Как известно, он добирался на мулах, да и багаж у него был намного скромнее и его нигде никто не готовился встречать. Возможно, Николаю Степановичу интересно было узнать саму процедуру представления посла в этой африканской стране. Чемерзины путь от Дыре-Дауа до Харара одолели за двое суток. Из Дыре-Дауа их провожали не только нештатный русский вице-консул Галеб со своими помощниками, но и местный абиссинский градоначальник с двумя телефонистами и ашкерами, а также жена французского губернатора Джибути мадам Паскаль, с которой Анна Васильевна познакомилась в Дыре-Дауа. В дорогу русским путешественникам дали телефонистов — двух служащих местного градоначальника.
Анна Васильевна восхищалась буйной африканской природой — мимозами, кактусами и другими причудливыми местными растениями и деревьями. А потом был поход через гористую местность Черчер[29]. Жена посла наверняка рассказала поэту о переходе, так как он произвел на нее настолько сильное впечатление, что Анна Васильевна оставила об этом путешествии свои воспоминания: «После Харара мы спустя день попали в горную страну Черчер. Красивее места и лесов трудно себе представить. Мы шли по Черчеру с дневками до 10 окт., сделали приблизительно до 10 перегонов, и все время я неустанно любовалась местностью: неприступными скалами, чудными девственными лесами, перевитыми льянами деревьями, один раз даже видела пальмы; наслаждалась неустанным пением соловьев, запахом душистого жасмина, шиповника, желтой душистой ромашки и невероятным разнообразием полевых цветов. Нередко видела летающих зеленых попугайчиков и других птиц очень пестрого оперения. Раза два видела сидящих на деревьях мартышек, скачущих с невероятной ловкостью по деревьям… В пути мы все время питались куропатками и цицарками, которые здесь водятся в диком состоянии; раза 2 ела кроншнепа, диких коз, которых мясо очень вкусно, и диких гусей. Птиц масса: орлов, коршунов видели всюду на стоянках, они неизменно летали над кухней. В общем диких животных почти не видели, кроме здешней дикой кошки, но всегда на стоянках слышали вой гиен и шакалов, и раза 2 видели даже логовище гиены в лесу. В пустыне видели коз и антилоп. По пустыне шли почти неделю, от 17 до 22 октября. Благодаря тому, что дожди только за месяц перед нашим приездом закончились. В пустыне лишь в одном только месте „Фантале“ не было воды для животных. Но был ручей для людей. В пустыне было терпимо, все время дул ветер, то С-3, то С.; видела смерчи… В Черчере мы усиленно гуляли по лесам, но позднее гулять было негде. В пустыне обыкновенно, умывшись и освежившись после завтрака, укладывались на походные кровати до 3 ч., читали и писали дневник пути, а затем подготовлялись к обеду. В пустыне часто питались супами-консервами, но на жаркое жарилось что-ниб. из дичи».
Из этого описания следует, что Гумилёв шел буквально по пятам за Чемерзиными. Правда, Чемерзины добирались до Аддис-Абебы тридцать девять дней, поэт этот путь проделал гораздо быстрее. Только 30 октября Чемерзины въехали в столицу Абиссинии. Наверняка поэт рассказывал Чемерзиным, как он сам добирался до Аддис-Абебы.
Но все-таки более всего мог заинтересовать поэта прием, оказанный русскому послу во время вручения верительных грамот в императорском дворце. Сохранились воспоминания об этом Анны Васильевны: «…готовы для въезда в Аддис-Абебу. Борис в мундире с орденами, а я в белом шерстяном костюме, в белой шляпе с черными и белыми перьями, но укутанная в белую кисею с зеленым зонтиком для предохранения от жгучих лучей тропического солнца, которое жжет днем ужасно и бывает причиной частых солнечных ударов… Министры с мулом, свитой и войском прибыли в 11 ч., раньше явился доктор с конными ашкерами миссии с национальными флагами в руках на длинных древках (4 таких конных ашкера с флагами всегда сопровождают здесь Бориса при выездах из миссии). Министры были одеты так же декоративно, как в Хараре, но еще богаче и с большим количеством блесток и золотого шитья. Солдаты пешие и конные представляли все ту же декоративную картину, какою я любовалась уже в Хараре, предполагая, что я где-то на феерии. Министров Борис приветствовал кофе и ликерами; сказав взаимно несколько любезностей, мы все сели на мулов и коней и медленно двинулись по направлению к Геби. Дороги… <…> Мы въезжаем в 1-й двор: в глубине красивые белые ворота, к которым ведут высокие ступени; вокруг всего дворца черные воины в белых покрывалах (шамах) с пиками и щитами, со всевозможными бараньими, цветными (бархатными и атласными) и леопардовыми шкурами на плечах. Около ворот те же воины в очень живописной группе на ступенях. Полная картина из оперы „Африканка“. <…> В зале по сторонам масса придворных абиссинских вельмож. Борис сначала взволнованным, но затем твердым и ясным голосом читает свою речь. У меня сжимается горло от волнения за него, но это лишь момент. Я перед собой вижу мальчика — черного, красивого, с глазами газели, с пухлыми щеками и еще совершенно непривыкшего к своему высокому положению. Стою с левой стороны Бориса. Еще левее д-р Кохановский, драгоман миссии абиссинец переводит речь. Затем Борис берет письмо министра иностранных дел и передает регенту (если б был император, то государь писал бы письмо лично). Отвечает Борису по-абиссински один из служащих придворных переводчиков от лица наследника и переводит на французский яз. После передачи письма раздается 21 (по положению) выстрел из пушек. <…> После положенных 1/4 часа Борис просит разрешение удалиться. И мы, тем же порядком попрощавшись, покидаем зал».
Трудности, перенесенные в дороге Гумилёвым и Чемерзиными совсем недавно, в далекой от России Абиссинии не могли не сблизить их. Русский посол ввел Гумилёва в высшее абиссинское общество. О приезде Гумилёва знал сам абиссинский Император (негус).
Гумилёв поселяется в гостинице hotel D'Imperatrice, а затем через некоторое время перебирается, видимо, в более дешевый hotel terrasse. Однако такое переселение поэту вышло боком. Его в один прекрасный день обокрали.
Чем занимался все эти дни с 19 ноября по 25 декабря 1910 года в Абиссинии Николай Степанович? Вероятнее всего, он планировал маршруты, которые вначале не удалось осуществить из-за острой нехватки денег, а потом, когда его обокрали, надежды эти рухнули окончательно. Одну из легенд об этом времени пребывания поэта в Абиссинии рассказал Всеволод Рождественский: будто бы Гумилёв познакомился с французом Мишелем де Вардо, и они решили организовать поездку в верховья правых головных притоков Голубого Нила. Чтобы получить туземные экспонаты быта, они накупили бижутерии для подарков местным жителям. По дороге общались с местными племенами и что-то выменивали на бусы, кольца и сережки, и тут «любвеобильный» Гумилёв, влюбившись в жену вождя племени, решил ее похитить. Но, конечно, верные слуги схватили «вероломного» бледнолицего иностранца и посадили его в яму — ловушку для львов. Казалось, он был обречен на гибель, но прекрасная жена вождя тайком кормила его, потом спрятала у себя. А дальше было чудесное спасение с помощью французского миссионера.
Это легенда, поэт никогда ни о чем подобном не рассказывал. Существует составленная им записка об Абиссинии, в которой сообщается: «…Я жил также четыре месяца в столице Абиссинии, Аддис-Абебе, где познакомился со многими министрами и вождями и был представлен ко двору бывшего Императора российским поверенным в делах в Абиссинии». Гумилёв написал это не для того, чтобы придать вес своим словам. Действительно, Чемерзин 25 декабря добился для русского поэта разрешения на приглашение на обед во дворце негуса в честь наследника абиссинского Императора Лидж-Иясу, внука Императора Менелика II. А. В. Чемерзина писала об этом обеде: «Борис устроил приглашение Гумилёву, который остался очень доволен всем, что видел». О том, как обычно проходили приемы у Императора, писал Аполлон Давидсон в книге «Муза странствий Николая Гумилёва»: «В приемном зале Императорского дворца Геби стоял большой стол для европейцев — дипломатов, врачей, служащих банка и вообще всех европейцев, „занимавших известное положение“. За этим столом сидел и абиссинский министр иностранных дел. Справа от него — жена английского посланника, слева — Чемерзина. На этот стол подавались европейские кушанья, приготовленные поваром французского посланника. Лидж-Иясу, наследник императорского престола, обедал, сидя на своем троне… У подножия трона расположились регент и принцы крови. Все, что подавалось наследнику, сперва пробовали его телохранители и пажи. Трон отделялся от остального зала легкими занавесками. Когда обед кончился — началось угощение ветеранов и всех войск абиссинского правительства. Входили войска по старшинству и усаживались на полу, укрытом коврами и циновками, у невысоких столов, а служащие дворца вносили туши сырого мяса на больших палках, которые обносили между столами; каждый брал нож со стола и отрезал себе желаемый кусок мяса от туши. А запивали его напитком из меда и хмеля и заедали кислыми блинами. Всего обедало около трех тысяч человек, в том числе и ашкеры — солдаты, охранявшие русскую миссию…»