В ноябре Гумилёв провел три заседания Цеха поэтов. Сторонники нового движения готовились дать бой символизму. 20 ноября поэт отправился на Торговую, 18, где у В. П. Авенариуса состоялся вечер кружка Случевского.
В это же время Николай Степанович побывал на интересном вечере, который прошел 17 ноября в «Бродячей собаке» и назывался встречей петербургских и московских поэтов.
Об этом событии сообщало «Обозрение театров» 19 ноября 1912 года: «В последнем собрании в „Бродячей собаке“ произошел чрезвычайно интересный, оживленный диспут московских и петербургских поэтов. „Исторический антагонизм“ обеих столиц сказался даже и здесь. Из возражений обеих сторон, т. е. представителей московского и петербургского кружков молодых поэтов, очевидно было, что это два враждебных лагеря… От московской группы поэтов выступил с краткой вступительной речью художник Давид Бурлюк… прочел несколько стихотворений Хлебникова и своих собственных, которые встречены были ироническими замечаниями и смехом… После Бурлюка выступил другой московский поэт Маяковский, прочитавший несколько своих стихотворений, в которых слушатели сразу почувствовали настоящее большое дарование. Стихи Маяковского были встречены рукоплесканиями…»
Борис Пронин писал о том, как акмеисты встретили футуристов: «Первое самочинное выступление Маяковского оценил Кульбин и я, а наши „эстеты“ приняли в штыки… <это> шокировало наших эстетов-поэтов: Кузмина, Гумилёва».
Декабрь также был насыщен литературными событиями.
1 декабря Гумилёв на квартире Петра Потемкина, который не примкнул к акмеистам, провел заседание Цеха поэтов. Вполне возможно, именно там и было принято решение выступить с докладом о новом течении в «Бродячей собаке». Вышел в свет третий номер «Гиперборея», где Гумилёв поместил рецензию на книгу футуристов «Орлы над пропастью. Предзимний альманах» и свои стихотворения «Возвращение» (посвященное Анне Ахматовой), «Сказка» (посвященное Тэффи) и «Птица».
5 декабря Гумилёв был приглашен Михаилом Кузминым в Новый драматический театр А. К. Рейнеке. Повод был приятный для Михаила Алексеевича — должна была состояться премьера пьесы X. Бенавенте «Изнанка жизни» (в постановке А. Я. Таирова, с декорациями художника Судейкина), к которой Кузмин написал музыку. На премьеру пришли Е. Зноско-Боровский и брат Веры Шварсалон. Премьера была хорошо встречена зрителями. В перерыве, когда друзья обменивались мнениями, к Кузмину подбежал брат Веры Шварсалон и ударил его. Н. Гумилёв кинулся их разнимать. Кто-то вызвал полицию, и Николаю Степановичу пришлось подписывать протоколы. Оказалось, что Кузмин говорил всем: мол, нехорошо, что Иванов живет со своей падчерицей как с любовницей, нужно бы узаконить отношения. Брат Веры не поверил в эти слухи и решил отомстить Кузмину при всех за клевету. Но это была правда. Вячеслав Иванов обвенчался с Верой за границей. Кузмин в тот вечер пострадал за свою болтливость. После столь бурной премьеры в «Бродячей собаке» разыгрывали сцены из истории постановки спектакля, пили вино и веселились до утра.
Этим декабрем Николай Степанович вместе с Анной Андреевной побывал на выступлении футуристов Бурлюков, Владимира Маяковского, Елены Гуро и Крученых. Вообще о том, как он относился в эти годы к футуристам, писал в своей книге «Полутораглазый стрелец» футурист Бенедикт Лившиц, описывая совместное существование футуристов и акмеистов в «Бродячей собаке»: «…„Бродячая Собака“ открывалась часам к двенадцати ночи… Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в „свиную“ книгу свои последние стихи… В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину… Сколько ни старались будетляне снискать его (Пронина. — В. П.) доверие, все было напрасно. Не уважал нас Пронин, да и только. Уважал Пронин падших „великих“: перепившихся парламентариев, дурачащихся академиков, Давыдова, поющего цыганские романсы с „мизинчика“… Мы же, футуристы, были падшими от рождения… Мы не были в фаворе у „собачьих“ заправил. На цветных афишках с задравшим лапу лохматым пудельком, которые Пронин циркулярно рассылал друзьям и завсегдатаям „Бродячей Собаки“, никогда не красовались уже громкие имена будетлян… Совсем иное положение занимали в „Бродячей Собаке“ акмеисты. О них даже в гимне („Гимне „Бродячей собаке““. — В. П.) с похвалой отозвался Кузмин:
Ахматова, Гумилёв, Зенкевич, Нарбут, Лозинский были в подвале желанными гостями. Но и на Мандельштама, и на Георгия Иванова, дружившего с нами, Пронин посматривал косо… Было бы, однако, ошибкой представлять себе символистов, акмеистов и будетлян в виде трех враждующих станов, окопавшихся друг от друга непроходимыми рвами и раз навсегда исключивших для себя возможность взаимного общения… Пожалуй, один только Гумилёв, не отделявший литературных убеждений отличной биографии, не признавал никаких ходов сообщения между враждующими станами и, глубоко оскорбленный манифестом „Идите к черту“, избегал после выпуска „Рыкающего Парнаса“ всяких встреч с будетлянами. <…> Исключение он делал лишь для Николая Бурлюка, отказавшегося подписать ругательный манифест: с ним он поддерживал знакомство и охотно допускал его к версификационным забавам „Цеха“, происходившим иногда в подвале…»
В четверг 13 декабря 1912 года в «Бродячей собаке» должен был состояться вечер «Парижский игорный дом на улице Луны (1814)», посвященный 100-летию Отечественной войны 1812 года и Наполеону. В программе были объявлены выступления С. Ауслендера, С. Городецкого, Н. Гумилёва, М. Кузмина, П. Потемкина, Вл. Пяста, А. Радакова, Ф. Сологуба. Цена входного билета была высокой: по предварительной записи десять рублей, а в день премьеры — по двадцать пять рублей. Вечер начинался в двадцать два часа. Обычно вход для действительных членов и друзей «Собаки» стоил от двадцати пяти копеек до рубля, а гостям — от полутора до пяти рублей. Хотя бывали и исключения. Данный вечер был исключением. Костюмы для представления были изготовлены по эскизам художника С. Ю. Судейкина. Блока и Гумилёва попросили написать тексты к сценам представления. Еще 7 октября 1912 года Блок записал в дневнике: «Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в „Бродячей Собаке“ (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся». Действие гумилёвской сцены происходило в «игорном доме в Париже 1813 года». Гумилёв сделал героем претендента на престол Майорки, который проигрывает в карты свой будущий трон. Блок не написал ничего. Гумилёв подготовил сцену «Коварная десятка». Позже он доработал ее и под названием «Игра» опубликовал в «Альманахе муз» в 1916 году. Писали к этому вечеру свои пьесы и М. Кузмин, и П. Потемкин. Но… разрекламированный и готовящийся несколько месяцев вечер не состоялся. Что помешало его проведению — понять трудно. Зато прошел с большим резонансом следующий вечер 19 декабря. Несмотря на то, что за два дня до вечера в газете «Русская молва» появился злобный пасквиль, названный памфлетом, скрывшегося за странным псевдонимом Мимоза — Бориса Садовского, назывался он «„Гиперборей“ — „Аполлон“ — сапожник».
В программе вечера была объявлена «Лекция Сергея Городецкого „Символизм и акмеизм“ Тезы». После лекции начались эмоциональные прения, в которых приняли участие известные представители нового направления поэзии: Н. Гумилёв, Вас. Гиппиус, Кульбин, М. А. Долинов, Д. В. Кузьмин-Караваев, И. С. Габриелли, Е. А. Зноско-Боровский, С. С. Позняков, В. Р. Ховин. Это было вызвано полемичностью самого доклада. Зноско-Боровский отметил как недостаток, что докладчик, «характеризуя акмеизм как движение общекультурное, не коснулся вопроса о театре». В конце концов, он сделал вывод, что акмеизм как школа, отличная от предыдущих, не существует. Отклики на этот вечер и доклад Городецкого скоро появились в печати.
Конечно, не могла остаться в стороне газета «Русская молва». 22 декабря Я. Рабинович (скрывшийся под псевдонимом О. Ларин) писал: «Гумилёв, дополняя докладчика, останавливается на том, что Сергей Городецкий отнесся к символизму как читатель, а не как поэт и историк литературы. Символизм прожил более 25 лет и представляет собой великое явление. Акмеизм же исходит из символизма и имеет с ним точки соприкосновения. К числу характерных особенностей акмеизма относится и то, что он выдвигает „мужскую струю в поэзии“ в противоположность „женской струе“, которую выдвигал символизм».
Аналогичный отзыв о выступлении Николая Гумилёва появился в газете «Речь».
Писали о вечере и докладе Городецкого и другие газеты и издания: «День», «Биржевые ведомости», «Заветы», «Жатва», «Русская мысль», «Северные записки»…
Возникает естественный вопрос: почему с докладом выступил не Гумилёв, а Городецкий? По всей видимости, Николай Степанович дорабатывал в это время свою статью для первого номера «Аполлона». Ему важно было услышать со стороны, что скажут по поводу акмеизма другие, как отреагирует пресса, какие слабые стороны они найдут и что можно будет учесть в своей статье. Анна Андреевна в воспоминаниях описала довольно интересный эпизод: «Глеб Струве прав, говоря, что Сергей Городецкий был случайной фигурой в акмеизме, я помню, как в Царском Селе очень поздно вечером без зова и предупреждения пришел С. Маковский (Малая, 63) и умолял Колю согласиться на то, чтобы статья Городецкого не шла в „Аполлоне“ (т. н. манифест), потому что у него от этих двух статей (Гумилёва и Городецкого. — В. П.) такое впечатление, что входит человек (Гумилёв), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека. Рассказывая мне об этом, Н. С. заметил, что, может быть, Маковский и прав, но уступить нельзя».
Маковский смирился с мнением Гумилёва.
На Рождество 25 декабря 1912 года Анна Андреевна уехала в Киев к своей матери. Незадолго до отъезда супруги побывали в Панаевском театре на спектакле «Древо жизни».
Как встречал новый, 1913 год Николай Степанович Гумилёв — неизвестно. Скорее всего он провел эту ночь в «Бродячей собаке», которая праздновала свой годичный юбилей. Именно к этому торжеству и написал Михаил Кузмин новый гимн «Собаки» с упоминанием Цеха поэтов. Вход в эту ночь был исключительно по именным приглашениям правления. Особо оговаривалось, что кавалеры ордена «Собаки» должны быть при таковых. Программа вечера состояла из тридцати трех пунктов и заканчивалась «собачьим» гимном. Повестка собрания с гимном М. Кузмина была оформлена С. Судейкиным.
6 января 1913 года в «Бродячей собаке» состоялся «Вертеп кукольный» Михаила Кузмина. Был ли на этом представлении Гумилёв — тоже неизвестно. Ведь с начала января он сдавал сессию в университете.
15 января 1913 года вышел первый номер журнала «Аполлон», как и настаивал Гумилёв, с двумя статьями об акмеизме — его и Городецкого. Третья статья об акмеизме несколько позже была написана Осипом Мандельштамом и называлась «Утро акмеизма» (под этим манифестом стоят даты 1912 (1913?). Однако синдики Цеха вариант Осипа забраковали, и он опубликовал его только в четвертом номере «Сирены» в 1919 году в Воронеже.
Городецкий в своем манифесте «Некоторые течения в современной русской поэзии» писал: «Катастрофа символизма совершилась в тишине, хотя при поднятом занавесе. Ослепительные „венки сонетов“ засыпали сцену. Одна за другой кончали самоубийством мечты о мифе, о трагедии, великом эпосе, о великой в просторе своем лирике. Из „слепительного ‘да’“ обратно выявлялось „непримиримое ‘нет’“. Символ стал талисманом, и обладающих им нашлось несметное количество. <…> У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими листьями, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью, или чем-ни-будь еще. Звезда Маир, если она есть, прекрасна на своем месте, а не как невесомая точка опоры неведомой мечты. Тройка удала и хороша своими бубенцами, ямщиком и конями, а не притянутой под ее покров политикой».
Манифест Городецкого несколько граничил с возвращением к реализму и был повторением уже пройденного русской поэзией пути. Гумилёв понимал это и над своей статьей работал долго и особенно тщательно. Его манифест был гораздо более обоснованным и четким, и именно на него потом обрушилась вся мощь литературной критики, так как он предлагал путь вперед, а не возвращение к старому. Поэт писал: «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом. На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, — акмеизм ли (от греч. слова акме — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — во всяком случае, требующее большого равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом…» Итак, Гумилёв признал символизм достойным отцом и потом сделал обзор французского и германского символизма, а затем перешел к обзору русского. И тут он выставляет претензии достойному отцу: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны…» Получилось, что толкование заветов «символизма-отца» акмеизмом довольно невнятное. А далее поэт подводит еще более туманную основу под свои размышления: «Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе…» Это было наиболее слабым местом в манифесте: поиск непознаваемого, которое и познавать-то не надо. Гумилёв призывает тем не менее: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками…» Это уже была чистая схоластика.
Большое недоумение в литературном мире вызвал и ряд имен, названных Гумилёвым предтечами акмеизма: «Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них — краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле — тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, — и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами». И суть даже не в том, что Гумилёв поставил в один ряд совсем непохожих писателей, среди названных предтеч не было ни одного русского имени, даже Пушкин и его любимый Тютчев не упоминались.
Несомненно, манифест акмеистов стал гвоздем литературной программы окончания зимы и весны 1913 года в России. О нем писали многие центральные и даже провинциальные издания[42].
В «Бюллетене литературы и жизни» (1913. № 17, май) сообщалось под рубрикой «Акмеизм — адамизм»: «Нынешний наш литературный сезон ознаменовался многошумным нарождением новой поэтической школы. Несколько петербургских молодых поэтов (Гумилёв, Городецкий, Ахматова и др.), объединившись в кружок, объявили вдруг, довольно неожиданно, смерть символизму и присвоили своей, „новой“, и что характерно, еще собственно не существующей поэзии сразу два наименования — адамизма и акмеизма… Внешним успехом своего выступления акмеисты должны быть довольны: и литературные круги и периодическая печать уделили им немало внимания. Но что касается серьезной оценки и признания новой школы, — представителям ея пришлось выслушивать с разных сторон самыя строгия нотации…» Другой критик акмеизма В. Львов-Рогачевский пишет в «Дне» (№ 52): «Они (акмеисты), позаботившиеся о кличке, не подумали о своих задачах. Наскоро придумали название, наскоро собрали воедино поэтов, чуждых друг другу по приемам, по мироощущению, по отношению к общественности, и назвали случайно сошедшихся талантливых людей школой „акмеистов“ и „адамистов“. Новые поэты из декадентской башни вышли на улицу, но дальше вещей, дальше горшков[43] не пошли».
Другой литературный журнал «Современный мир» откликнулся в апреле уже следующего года на манифест Гумилёва своеобразной статьей «Символизм или реализм?» Д. Тальникова, в которой автор призывал подвести итоги «покойника».
Итоги живого организма — акмеизма в июльском номере журнала «Русское богатство» (1913) пытался подвести А. Редько в статье, претенциозно названной «У подножия африканского идола. Символизм. Акмеизм. Эго-футуризм»: «…Где ищет правды и правдивости акмеизм? На это дается самый обстоятельный ответ. По словам акмеистов — иначе, „адамистов“ — их стремление найти „мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь“, не опираясь ни на какую мистику. Что же это значит у теоретиков акмеизма? Это значит, что страницы литературной декларации акмеистов-адамистов почти пестрят словом „зверь“ в применении к человеку. <…> Влечение к зверям вообще характерно для адамистов-акмеистов, по их собственному признанию. „Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери; слоны, жирафы, львы, попугаи с Антильских островов наполнили ранние стихи Н. Гумилёва“… Таким образом, выбросив мистику, в остальном акмеисты заявили себя преемниками модернизма… Подведем некоторые итоги новых исканий и новых искателей относительно „веры-кредита“ в искусстве и литературе. Как мы видели, акмеисты сохраняют за собой функции проповедника ницшеанского „зверя“ в человеке, но отказываются от попыток мистического самоопределения. Просто они чувствуют себя зверями. И да будет так, а что из этого выйдет и как относится к этому надмирная власть, им совершенно безразлично. И эта позиция нам представляется логически более правильной. На самом деле попытка гармонично сочетать „звериное“ и „божеское“ в человеческой психологии является довольно сомнительным результатом эклектического искания истины сквозь призму неограниченного „проявления личности“…»
Название статьи прозрачно намекало на Гумилёва как автора «звериного манифеста». Сам поэт в эту пору находился в Африке. Перед отъездом (между 10 и 15 марта) Николай Степанович написал письмо своему бывшему учителю, надеясь на его поддержку: «…я с большим интересом прочел Вашу статью о футуристах, хотя соглашался не со всем. Ваш анализ их „открытий“ подлинно блестящ. Дай Бог, чтобы они его усвоили. Но я не хочу писать об этом, потому что в четвертом номере „Аполлона“ появится моя статья, где я отчасти коснусь той же темы. В конце Вашей статьи Вы обещаете другую, об акмеизме. Я хочу Вас просить со всей трогательностью, на которую я способен, прислать мне корректуру этой статьи до 7 апреля… Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что Цех поэтов стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом — двадцать шесть членов, поэтов-акмеистов всего шесть), что „Гиперборей“ журнал совершенно независим и от Цеха и от кружка „Акмэ“, что поэты-акмеисты могут считаться таковыми только по своим последним стихам и выступлениям, прежде же они принадлежали к разным толкам. Действительно акмеистические стихи будут в третьем номере „Аполлона“, который выйдет на этой неделе».
Журнал со стихами поэтов-акмеистов вышел около 15 марта. Неизвестно, прислал ли Брюсов корректуру своей статьи Гумилёву, скорее всего нет. По своей необъективной агрессивности статья Брюсова была самой жестокой по отношению к Николаю Степановичу и его литературному учению в то время. Казалось, что мэтр символизма не просто решил научить молодых ослушников, что делать, а решил их попросту уничтожить морально. В четвертом номере журнала «Русская мысль» за 1913 год в статье «Новые течения в русской поэзии. Акмеизм» он писал: «Акмеизм, о котором у нас много говорят последнее время, — тепличное растение, выращенное под стеклянным колпаком литературного кружка несколькими молодыми поэтами, непременно пожелавшими сказать новое слово. Акмеизм, поскольку можно понять его замыслы и притязания, ничем в прошлом не подготовлен и ни в каком отношении к современности не стоит. Акмеизм — выдумка, прихоть, столичная причуда, и обсуждать его серьезно можно лишь потому, что под его призрачное знамя стало несколько поэтов, несомненно талантливых… Акмеистов, тоже почти всех, мы знаем сравнительно давно, а главари этой „новой школы“ насчитывают в прошлом уже по нескольку книг, в которых ничего существенно нового не было. Еще несколько месяцев назад существовал только „Цех поэтов“, группа молодых писателей, объединенных обшей любовью к поэзии и общим издательством. Совершенно неожиданно они объявили себя объединенными также идейно и противопоставили себя всем другим течениям литературы. В январской книжке журнала „Аполлон“ появились за подписью С. Городецкого и Н. Гумилёва, бывших „синдиков“ „Цеха“, а теперь ставших maitres новой школы, сразу две статьи, стремящиеся, с фанфарами, обосновать „акмеизм“ или, по другому наименованию, „адамизм“. Так была объявлена новая школа, фактически, в литературе, еще не существующая…» Переходя на официальный тон, забыв привязанность к нему бывшего ученика, Брюсов называет поэта «господин Гумилёв». Так в ту пору называли только людей, не имеющих никакого отношения к литературе. Заканчивается статья разбором произведений акмеистов и приговором, что ничего нового в их стихах нет: «…Мы были бы очень рады, если бы могли проверить свои выводы разбором поэтических произведений акмеизма. Но, повторяем, их нет. Г. Городецкий перечисляет ряд поэтов, которых выдает за акмеистов — М. Зенкевича, В. Нарбута, А. Ахматову, — поэтов, уже выступавших с отдельными сборниками стихов. В свое время мы разбирали эти стихи (на этих же страницах), но решительно никаких новых путей поэзии в них не нашли. Все трое не лишены дарования, и стихи г-жи Ахматовой весьма дороги нам своей особенной остротой. Но, и по содержанию, и по форме своих стихов, все трое всецело примыкают к тому, что делалось в поэзии до них, внося лишь столько нового, сколько то необходимо, чтобы не быть простыми подражателями. То же самое надо сказать и о стихах, помещенных в журнальчике „Гиперборей“, который издавался в конце 1912 г. „при непосредственном участии С. Городецкого и Н. Гумилёва“ и который, в своих критических заметках, уже употреблял слова „акмеизм“ и „адамизм“. <…> Мы уверены, или, по крайней мере, надеемся, что и Н. Гумилёв, и С. Городецкий, и А. Ахматова останутся и в будущем хорошими поэтами и будут писать хорошие стихи. Но мы желали бы, чтобы они, все трое, скорее отказались от бесплодного притязания образовывать какую-то школу акмеизма. <…> Всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое имя его, как забылось, например, название „мистического анархизма“, движения, изобретенного лет 6–7 тому назад г. Георгием Чулковым».
Называя «Гиперборей» журнальчиком, Брюсов как бы показывает все неуважение к этому изданию, осуществленному на деньги его участников. Как тут не вспомнить Анну Ахматову, которая на склоне лет беседовала с М. Зенкевичем, и тот обратил внимание, что акмеистов, в отличие от символистов, никто не финансировал. У них вообще не было меценатов, как, например, у Брюсова меценатом был Поляков. Им приходилось складываться и выкупать уже изданные номера поэтического журнала «Гиперборей».
Все-таки и в те годы были критики, которые давали более объективную картину родившегося литературного движения и его поэтов. Одним из таких критиков был ныне широко известный В. Жирмунский. В той же «Русской мысли» только в декабре 1916 года в аналитической статье «Преодолевшие символизм» он писал: «…Мы всмотрелись внимательнее в произведения трех наиболее значительных поэтов „Гиперборея“ и обнаружили в них явление новое, целостное и художественно-значительное. Не случайная близость объединила молодое поколение, не случайная вражда оторвала их от символистов, а внутреннее родство и единство настроения и направление между собой и внутреннее расхождение с „учителями“, симптоматичное для новой литературной эпохи. Наиболее явные черты этого нового чувства жизни — в отказе от мистического восприятия и мистического углубления явлений жизни и в выходе из лирически погруженной в себя личности поэта-индивидуалиста в разнообразный и богатый чувственными впечатлениями внешний мир. С некоторой осторожностью мы могли бы говорить об идеале „гиперборейцев“, как о неореализме. <…> В акмеизме ли будущее нашей поэзии? Несомненно, за последние годы и в самом символизме, и вне его наблюдается поворот в сторону нового реализма… Но если литературное будущее, которого мы ждем, не в поэтах „Гиперборея“, в них все-таки ясно выразились потребность времени, искание новых художественных форм и интересные достижения». Обрушившийся вал критики не сломил молодых поэтов. С октября 1912 года по апрель 1913-го прошло десять заседаний Цеха поэтов.
В феврале с литературным докладом об акмеизме выступил в литературном обществе Сергей Городецкий. Интересно, что именно во время этого вечера Клюев заявил о своем выходе из Цеха поэтов, обосновав свой уход расхожей фразой, «что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше».
Зато 16 февраля в Цех были на очередном заседании приняты новые члены: С. Радлов, В. Курдюмов, Д. Цензор, В. Юнгер, В. Парнах, В. Гарднер.
4 апреля Н. В. Недоброво и Е. Г. Лисенковым было создано враждебное Гумилёву Общество поэтов. Тем не менее, по воспоминаниям В. Пяста, жена поэта, Ахматова, его регулярно посещала.
В мае, когда Николай Степанович находился в Африке, наконец разрешено было вернуться в Россию бывшему его кумиру — поэту Константину Бальмонту, который за печатание каких-то бунтарских стихов попал в опалу и жил во Франции, но в связи с празднованием 300-летия дома Романовых был амнистирован. В Москве на Брестском вокзале его встречали поклонники с букетами цветов. Поэт тоже бросал всем ландыши, когда люди обступили его вагон. Вновь печать заговорила о значении символизма для русской культуры. В столице Бальмонту была устроена овация. На вечере поэт Рюрик Ивнев прочел «Оду Бальмонту». Владимир Маяковский попытался от имени футуристов учинить литературный скандал, но ничего не получилось.
В это же время в отсутствие мэтра радикально настроенные члены Цеха поэтов выясняли, кто из них более акмеист. 7 июня Владимир Нарбут писал Михаилу Зенкевичу: «Знаешь, я уверен, что акмеистов только два: я да ты… Какая же Анна Андреевна акмеистка, а Мандель (О. Э. Мандельштам)? Сергей Городецкий — еще туда-сюда, а о Гумилёве и говорить не приходится. Не характерно ли, что все, кроме тебя, меня да Манделя (он, впрочем, лишь из чувства гурмана), боятся трогать Брюсова, Бальмонта, Сологуба, Иванова Вяч.? Гумилёв даже — по головке погладить». Известно, что Нарбут и Зенкевич в Цехе были в числе поэтов, поддерживавших Городецкого, и считались его людьми.
Летом накал страстей стал спадать. Да и самого синдика не было. Он вернулся в Санкт-Петербург только 20 сентября, пропустив открытие сезона в «Бродячей собаке» в ночь с 30 на 31 августа.
Николай Степанович возобновил осенью занятия в университете и поселился на Васильевском острове в Тучковом переулке. На этот раз Гумилёв записывается на лекции «Введение в романскую филологию», «Античные религии», «Сравнительная морфология», «История греческой литературы», «Просеминарий по старофранцузскому языку», «Семинарий Плеяда», «Введение в немецкую филологию».
В сентябре поэт написал пьесу «Актеон». Она, как и манифест об акмеизме, должна была стать художественной декларацией принципов нового движения. На примере «Актеона»[44] можно пронаблюдать, как Гумилёв работал с историческими фактами: детально изучая материал той или иной эпохи, он брал основные исторические события, лиц, участвовавших в них, а потом строил свою схему сюжета и поведения героев, не заботясь о точности фактов и отношений между героями.
Актеон Гумилёва, если вглядеться повнимательнее, это все тот же Адам, символизирующий адамизм и, следовательно, акмеизм. Его принципы — принципы самого поэта Гумилёва: он дерзает восстать ради божественной красоты и готов заплатить за это самую высокую цену — жизнь. Для него красота, искусство, божественная поэзия выше жизни. Об искусстве поэт почти всегда пишет с трагическим пафосом. Вспомним хотя бы его стихотворение «Волшебная скрипка». Он — дерзающий Адам — готов отдать жизнь за поцелуй Дианы, за волшебство вдохновения и поэзии. Он прост в своих желаниях и инстинктах, и он велик в своем стремлении быть причастным к высшему источнику, к божественной поэзии, которую в данном случае олицетворяет Диана.
То, что «Актеон» не просто пьеса, понимали многие современники и исследователи творчества Гумилёва. В ноябре-декабре 1913 года на трех заседаниях Общества ревнителей художественного слова читали свои новые произведения Н. Гумилёв, А. Ахматова, О. Мандельштам. Конечно, центральное место в обсуждении занимал «Актеон». На одном из этих заседаний 30 ноября Гумилёв вместе с В. Чудовским и В. Недоброво был избран во второй раз в совет общества. Обсуждение «Актеона» было бурным, и стихи остались вне главного внимания. По некоторым данным, обсуждение пьесы «Актеон» продолжалось на заседании общества и 8 декабря. Об этом сообщалось в первом-втором номерах «Аполлона» за 1914 год: «Особенно продолжительные прения вызвало чтение Н. Гумилёвым его одноактной драмы „Актеон“».
Пьеса увидела свет в седьмом номере журнала «Гиперборей». Ее высоко оценил папа Мако впоследствии в своей книге «На Парнасе Серебряного века» назвал ее «удачнейшей из драм в стихах…», подчеркнув, что она заняла весь номер «Гиперборея». Г. Иванов в приложении к газете «День» в выпуске «Литература, искусство, наука» 28 октября 1913 года писал: «Очаровательная лапидарность стиля, стремительное развитие действия — таковы отличительные качества новой пьесы… Ритмические достоинства „Актеона“ заслуживают особенного внимания. Чистыми, как плески горного ключа, гекзаметрами говорит Диана, в звучных и отрывистых стихах превосходно передана вечерняя песня охотника и ужас затравленного оленя»[45].
13 октября 1913 года та же газета «День» сообщила, что в репертуар петербургского театра миниатюр «Пиковая дама» включена новая пьеса Н. Гумилёва. Однако при жизни поэта «Актеон» так и не был поставлен.
С осени возобновились заседания не только Общества ревнителей художественного слова, но и Цеха поэтов. Первое прошло 1 октября в Царском Селе дома у Гумилёвых. По-прежнему заседания Цеха за редким исключением (когда собирались в «Аполлоне» или в «Бродячей собаке») проходили на квартирах участников.
В «Бродячей собаке» зимой 1913/14 года Гумилёв провел много времени. 23 октября он читал на поэтическом вечере свои новые стихотворения. Одно из них «Если встретишь меня, не узнаешь…» было воспринято как послание молодой поэтессе Мариэтте Шагинян. Гумилёв отправился на этот вечер с критиком И. В. Джонсоном (Ивановым). В «Собаке» находился и начинающий поэт А. А. Конге, влюбленный в Шагинян. Он воспринял послание Гумилёва очень болезненно, написал ответное стихотворение «Послание к поэту NN» и прочел его 29 октября в той же «Бродячей собаке».
23 ноября в Санкт-Петербург приехал друг Валерия Брюсова, бельгийский поэт Эмиль Верхарн с женой. Супруги посетили Эрмитаж, съездили в Царское Село. Их сопровождал Валерий Брюсов. Гумилёв давно проявлял интерес к творчеству бельгийского поэта и драматурга. В связи с изданием на русском языке его драмы «Монастырь» в переводе Эллиса он написал 24 ноября 1908 года в газете «Речь»: «Верхарн — певец жизни и в то же время бреда. В этом его заслуга и его вина… Такая жизнь не имеет права на свое „да“ в искусстве, она может только пугать — пугала Достоевского, пугает современных поэтов. Но Верхарн выступил ее бойцом. В целом ряде своих книг он прославляет вещи, их молчаливую косную душу и таких же молчаливых и косных людей…» 25 ноября 1913 года общественность Северной российской столицы чествовала Эмиля Верхарна в отеле «Де Франс». На этом вечере Николай Степанович встретил своего учителя немецкого языка по гимназии Гуревича — Ф. Ф. Фидлера. Завязался разговор, и, видимо, Фидлер попросил бывшего ученика что-то написать ему в альбом. Гумилёв тут же сочинил экспромт:
Известно, что Гумилёв выносить не мог немецкого, и это была шутка.
А днем раньше поэт присутствовал в «Бродячей собаке» на вечере Бориса Пронина, который отмечал шумно свое 40-летие (хотя по документам он родился в 1875 году). Возможно, это была очередная мистификация создателя «Бродячей собаки». Отмечали юбилей в две смены с пяти часов дня и с двенадцати ночи. По этому поводу был приготовлен большой праздничный пирог.
27 ноября в «Бродячей собаке» прошел вечер, вернее, ночь поэтов. В программе были объявлены поэты: Н. Гумилёв, А. Ахматова, С. Городецкий, Г. Иванов, О. Мандельштам, Мария Моравская, Вл. Пяст. На вечере Блок должен был читать свою пьесу. Кроме объявленных присутствовали и другие поэты. Дочитались за вином и бутербродами до того, что Мандельштам начал спорить с Велимиром Хлебниковым по поводу нашумевшей тогда истории с М. Бейлисом. Кончилось тем, что Мандельштам вызвал Хлебникова на дуэль. Поссорившихся поэтов кинулись мирить и успокаивать литератор Б. Шкловский и художник П. Н. Филонов. Интересно, что Хлебников после этого вечера сделал в своем дневнике запись: «Гумилёв рассказывал, что в Абиссинии кошки в загоне, никогда не мурлычат и что у него кошка замурлыкала только через час после того, как он нежно гладил…» О Мандельштаме он уже забыл. Что ж, Велимир — будущий «председатель Земного шара» — был футуристом, искал свои впечатления в жизни.