Здесь же в «Бродячей собаке» 22 декабря Н. Гумилёв слушал приват-доцента А. А. Смирнова, выступившего с докладом «Новое течение во французском искусстве». В прениях по докладу выступали многие известные поэты, критики, художники: Н. Гумилёв, Д. Философов, С. Городецкий, К. Сюннерберг, М. Добужинский, К. Петров-Водкин, Н. Н. Врангель, Н. Бурлюк, А. Толстой и другие.
Для Цеха поэтов главным событием был выход сдвоенного номера (9–10) «Гиперборея», где появились стихи Гумилёва: «Отъезжающему», «Снова море», «Леонард». На этом выпуск журнала прекратился. Закончились деньги у пайщиков «Гиперборея». Но в это время стихотворения Николая Степановича уже печатали многие издания, журналы и газеты. И не только на русском языке. Во Франции выходит «Антология русских поэтов», в которую включены «Попугай», «Камень», «Основатели», «Озеро Чад». В журнале «Современник» в декабре 1913 года появляются стихи Гумилёва «Старые усадьбы» и «Разговор».
Известность не только открыла Гумилёву двери солидных изданий и издательств, но и привела за собой целую свору завистников и клеветников. В печати периодически публикуются злобные и необъективные статьи о творчестве поэта. Так, в четвертой книжке «Жатвы» за 1913 год появляется статья «Замерзающий Парнас» под псевдонимом Б — Съ. Гумилёв думал, что под этими инициалами скрылся Борис Садовской, но оказалось — Борис Лавренев. Снова критикует Гумилёва и Сергей Кречетов. 12 декабря в газете «Утро России» появляется его статья.
Зимой в конце 1913-го и начале 1914 года поэт пишет мало оригинальных стихотворений.
Он работает над большой африканской поэмой и уделяет много времени переводам. В декабре 1913 года журнал «Северные записки» публикует стихотворения Теофиля Готье в переводе Н. Гумилёва. Центральное место в переводах поэта занимает книга «Эмали и камеи». А. Я. Левинсон уже в эмиграции в 1922 году в девятом номере журнала «Современные записки» (Париж) напишет: «Мне доныне кажется лучшим памятником этой поры в жизни Гумилёва бесценный перевод „Эмалей и Камей“, поистине перевоплощение в облик любимого им Готье. Нельзя представить, при коренной разнице в стихосложении французском и русском, в естественном ритме и артикуляции обоих языков, более разительного впечатления тождественности обоих текстов».
В последние предвоенные годы Гумилёв уделяет все больше внимания переводам. 28 мая 1912 года он подписывает договор о передаче своих прав на издание его переводов Оскара Уайльда издательскому товариществу «А. Ф. Маркс». Переводы Николай Степанович сделал по подстрочнику Корнея Ивановича Чуковского. Гумилёвские переводы стихотворений «Сфинкс», «Могила Шелли», «Мильтону», «Федра» и «Theoretikes» вошли в четвертый том полного собрания сочинений Уайльда, вышедшего в 1912 году.
В первом номере «Северных записок» в январе 1914 года появился перевод Николая Степановича «Кавалькады Изольды» Вьеле Гриффена. А в феврале 1914 года Гумилёв переводил стихи Ги де Мопассана. Вот как об этом забавном случае писал Сергей Ауслендер: «…В это время я кончал переводить рассказы Мопассана и заказал Гумилёву перевести стихи, которые там встречались. Чуть ли не в день отъезда я поехал к нему на Васильевский остров. Там он снимал большую несуразную комнату, где иногда ночевал. Когда я приехал, Гумилёв только начинал вставать. Он был в персидском халате и в ермолке. Держался мэтром и был очень ласков. Оказалось, что стихи он еще не перевел. Я рассердился, а он успокоил меня, что через десять минут все будет готово. Вскоре приехала Анна Андреевна из Царского, в черном платье и черных перчатках. Она, не сняв перчаток, начала неумело возиться, кажется, с примусом. Пришел В. Шилейко. Гумилёв весело болтал с нами и переводил тут же стихи…» Этот эпизод выглядит редким исключением из правил Гумилёва-переводчика. Так, между делом, он перевел всего лишь два стихотворения Мопассана «Здесь груды валенок и кипы кошельков…» и «Как ненавижу я плаксивого поэта…». В основном поэт работал, тщательно шлифуя строки, и даже выработал строгие правила для переводчиков в конце своей жизни.
Главным событием весны 1914 года был выход книги «Эмали и камеи» Теофиля Готье в переводе Николая Гумилёва. Сигнальные экземпляры появились 1 марта (книга напечатана в типографии А. Лаврова).
Первым, кому подарил книгу Николай Степанович, стал Михаил Лозинский. Он проявлял особую заботу не только о журналах («Аполлоне» и «Гиперборее»), но и о книгах членов Цеха поэтов. Ирина Одоевцева уже в эмиграции писала: «Роль Лозинского в кругах аполлоновцев и акмеистов была первостепенной. С его мнением считались действительно все. Был он также библиофил и знаток изданий. Это ему сборники стихов акмеистов обязаны своей эстетической внешностью…» 5 марта, когда тираж был отпечатан и осталось сброшюровать сборник и накрыть обложкой, утонченный эстет Лозинский, следивший за выпуском книги, писал другу с тревогой: «6.40 веч. Ясный хочет, по словам А. Н. Лаврова, чтобы на первой странице обложки был обозначен склад издания. По-моему, это выйдет в высшей степени безобразно! „Склад издания“ надо напечатать на задней обложке, как и цену. Ни за что не уступайте, иначе лицо книги, сейчас такое милое, будет обезображено. М. Лозинский».
О книге «Эмали и камеи» писали многие и при жизни поэта, и после его смерти. Причем рецензии появлялись не только в центральной печати, но и в провинции. Наиболее интересный отзыв в то время появился в журнале «Современник» (1914, ноябрь). Автор, литературовед Н. Венгров, писал: «Теофиль Готье, „Великий Собиратель Слов“, примыкает к той группе французских поэтов, которую принято называть великолепным словом „парнас“. Сущность и характерное этого течения — ясность, бесстрастность и четкость поэзии, недопущения ни излишних слов, ни излишней откровенности в лирических переживаниях. Удержаться на высоте такой задачи в переводе дело не легкое и, тем не менее, Гумилёв сумел дать в своей книге если не всего Готье, то, по крайней мере, ряд пьес, совершенно передающих дух подлинника. Ответственным стихотворением в книге является, несомненно, стихотворение „Искусство“… Это, так сказать, „Парнасский манифест“… Весьма удачно выбран размер, в котором третья строка (как и во французском тексте), — одно слово, тем самим подчеркиваемое. Перевод весьма близок к подлиннику. Это располагает к доверию по отношению ко всей книге…»[46]
В 1914 году в третьем-четвертом номерах журнала «Северные записки» была опубликована еще одна очень серьезная переводческая работа Н. Гумилёва — поэма Роберта Броунинга «Пиппа проходит».
Конечно, не одними переводами занимался Гумилёв в это время. Литературная жизнь в последние мирные месяцы 1914 года была достаточно насыщенной. 3 января 1914 года Гумилёв принимает участие в «Собачьей карусели», прошедшей в зале по Малой Конюшенной, 3. На вечере под зурну танцевала баронесса Клейст. Русские танцы под балалайку исполняли актрисы Литейного театра Невтонова и Шерер-Бекеффи. Выступали и сестры Антоновы. Особый колорит придавала вечеру бродившая между столиками собака. Большой зал и множество зрителей нарушили интимность «собачьих» вечеров и ближе к ночи около тридцати человек поэтов перебралось в «собачий» подвал. Там началась обычная программа с чтением стихов и вином.
Теперь о Гумилёве говорят и пишут не только в Петербурге и Москве, но и в провинции, ему приходят письма. Так, некто Шапиро из Киева писал: «Дорогой Николай Степанович, собрался написать Вам. Я был все время очень занят и книгами, и разговорами, и лишь на прошлой неделе добрался до Вашего дивного „Чужого неба“. Много читал хороших книг, многим приходилось мне восхищаться — литература этой эпохи, которую я специально изучаю, слишком много хорошего заключает в себе и слишком избаловала она мой вкус, — но впечатление, произведенное Вашей книгой, и удовольствие, полученное от нее, не уступают самым сильным переживаниям, вызванным различными произведениями. Очень Вам благодарен. Я только не понимаю, почему это не символизм, а акмеизм. О „Жемчугах“ и говорить не приходится. И „Волшебная скрипка“, и „Одиночество“, и „Озеро Чад“ — вся книга от начала до конца — ветвь одного и того же дерева, на котором росли и Бальмонт, и Брюсов, и Блок, и если Вы теперь все это отрицаете и направляете по другому пути, то я могу Вам только с сожалением сказать Вашими же словами:
Цитирую я без книги и извиняюсь за возможные ошибки. Я не знаком с Вашими последними произведениями, но, судя по Вашим „Жемчугам“, с которыми я познакомился еще 3 года тому назад, и по Вашему „Чужому небу“, я ничего, что можно было бы назвать „акмеизмом“, не вижу. И вот, теперь, меня пригласили в Житомир прочесть conference на тему „Что такое символизм?“, и я, несомненно, с полным правом включу Вас в группу символистов. Повторяю, я с последними Вашими произведениями совершенно не знаком и, может быть, они совершенно другого характера. Возможно также и то, что я не понял сущность акмеизма, и мне очень жаль. — Во-первых, я мог бы расширить свой conference, указать детальнее эволюцию символизма и подробнее поговорить о Вас, во-вторых, я могу впасть в ошибку, и, кроме того, меня акмеизм очень интересует в связи с моей докторской диссертацией. Поэтому, дорогой Николай Степанович, я Вас очень прошу не отказать мне прислать подробное разъяснение — что такое акмеизм?..»
Городецкий и Гумилёв с наступлением 1914 года выступают в печати и на лекциях с объяснениями основных положений акмеизма, продолжают прием новых членов в Цех поэтов. На одном из заседаний в Цех был принят начинающий поэт Георгий Адамович. На другое заседание, 10 января, Гумилёв приглашает поэта Велимира Хлебникова, все еще надеясь оторвать его от футуристов. Гумилёву-критику пишет поэт Лозина-Лозинский с просьбой сообщить, когда в «Аполлоне» он опубликовал на его стихи рецензию.
14 января Гумилёв, Городецкий и Мандельштам печатают в газете «День» статьи об акмеизме. Через два дня друзья отправляются на лекцию Георгия Чулкова «Пробуждаемся ли мы?» в зал Тенишевского училища. На лекцию пришел и Александр Блок. Гумилёв, Городецкий, Мандельштам после окончания лекции выступили в защиту акмеизма. Но не только сами акмеисты выступали в это время в печати в защиту нового литературного течения. 11 апреля, например, о поддержке акмеистов заявил патриарх современной литературы Н. Минский в интервью газете «Утро России»: «Близки мне по миропониманию акмеисты, но на практике они еще ничего не создали оправдывающего их теории».
В журнале «Аполлон» продолжают публиковаться рецензии Н. Гумилёва на выходящие поэтические книги. Николай Степанович не забывает посещать и кружок «Вечера Случевского». На одном из них, 18 января, он был в гостях у бывшего товарища по гимназии и стихотворца Дмитрия Коковцева.
26 января, в воскресенье, Гумилёв отправляется в «Бродячую собаку» на вечер лирики, где он был объявлен в программе вместе с Анной Ахматовой, Михаилом Кузминым, Иваном Рукавишниковым, Владимиром Пястом, Рюриком Ивневым, Георгием Ивановым, Марией Моравской, Надеждой Тэффи, Осипом Мандельштамом, Николаем Кузнецовым. Николай Степанович читал написанные недавно стихи.
Новые стихи Александра Блока декламировала его жена актриса Любовь Блок. Сам Александр Александрович, как известно, «Бродячую собаку» не любил и предпочел вечер религиозно-философского собрания, посвященный В. В. Розанову.
В «Собаке» в этот вечер было много гостей, и представление началось в половине одиннадцатого ночи. Известные музыканты и актеры развлекали гостей пением и игрой на клавесине. Идея вечера принадлежала актеру А. П. Лосю, а оформлял подвал художник Сергей Судейкин.
Немногим ранее, 20 января, Гумилёв участвовал в диспуте на заседании Общества ревнителей художественного слова по поводу нового перевода Вячеславом Ивановым «Агамемнона», где говорил о значении эпического в современной литературе. Видимо, поэт читал какие-то отрывки из своей поэмы «Мик и Луи». 25 февраля на очередном заседании общества в помещении редакции «Аполлона» на Разъезжей, 8 он снова прочел эту поэму, и она вызвала оживленное обсуждение. Появились отклики в прессе. В журнале «Златоцвет» автор под псевдонимом Ц. (Дмитрий Цензор) писал: «На днях в „Обществе Ревнителей Художественного слова“ поэт Н. Гумилёв прочел свою новую эпическую поэму „Мик и Луи“ и попутно, в виде реферата, изложил свои мысли о современном эпосе… Как и в древнем, так и в современном эпическом произведении Н. Гумилёв считает необходимым три начала: религиозное, массовое и индивидуальное. Эти главные условия способствуют созданию мифа, ибо мифотворческое начало тоже особенность настоящего эпоса. Поэма талантливого поэта „Мик и Луи“ — попытка воскресить эпос… Поэма написана ярко, фабула развивается стремительно, полная завлекательных поэтических красот. Поэме присуща вся экзотичность и колоритность творчества Н. Гумилёва. Из присутствующих и принимавших участие в диспуте — Городецким, Чудовским, Недоброво, Волынским, Ауслендером, Лозинским, Зенкевичем, Георгием Ивановым, Сергеем Маковским, Пястом и мн. др. были высказаны некоторые замечания о стиле и содержании. Но в общем поэму можно считать очень яркой и талантливой попыткой молодого поэта».
Сообщение об этом появилось и в вышедшем в конце месяца новом номере «Аполлона».
Африканская тема «прорвалась» у поэта не только в поэме «Мик и Луи». В феврале в пятом номере «Нивы» появляется серьезная аналитическая статья Гумилёва о судьбе Абиссинии «Умер ли Менелик?», которая заканчивается пророчеством и переведенной поэтом песней: «Итак, жив ли Менелик, или нет? По-моему — жив, потому что жива лучшая его часть — могучая и сплоченная Абиссиния, такая, какою он ее создал. Когда будет окончательно сказано, что он умер, он действительно умрет с независимостью Абиссинии, символом которой он являлся. Об его предке, царе Соломоне, рассказывают, что он заставил духов строить храм и, почувствовав приближение смерти, приказал привязать свое тело к трону, чтобы духи не заметили, что он мертв, и продолжали свою работу. То же самое повторилось и в наши дни…»
В этих строках звучит неподдельная тоска об оставленном теперь уже навсегда колдовском Черном континенте. Поэта и вдали от Абиссинии волнует ее судьба.
После обсуждения в обществе Гумилёв отдал свою абиссинскую поэму в «Современник». Но в 1915 году журнал прекратил свое существование, и поэма не увидела свет.
В феврале Николай Степанович записался в университете на лекции весеннего семестра по романской филологии и истории, испанской литературе, по французской литературе и старофранцузскому языку, по истории французской революции и по немецкой филологии, а также по античной религии.
Последний зимний месяц предвоенного года запомнился литературной богеме Северной столицы еще одним знаменательным событием. С 1 по 5 февраля Санкт-Петербург принимал знаменитого итальянского футуриста Филиппо Томмазо Маринетти. Блок получил от футуристов почетный билет на лекцию Маринетти и отправился слушать итальянца. Имя Гумилёва не упоминается в мероприятиях, проводимых в честь Маринетти, и скорее всего он на них не присутствовал. Известно другое. 31 марта, в понедельник, он слушал в «Бродячей собаке» доклад Вл. Пяста «Театр слова и театр движения», где автор говорил и о Маринетти: «Перед слушателями Маринетти искрятся и шипят локомотивы, стрекочет пропеллер, грохочут ядра и стонут раненые и агонизирующие». Так Пяст говорил о стиле выступлений итальянского футуриста. После доклада развернулся диспут с участием Н. Гумилёва, О. Мандельштама, П. Потемкина, Г. Чулкова, Б. Шкловского и других.
Если литературные успехи радовали Николая Степановича (он стал мэтром нового литературного течения), то в личной жизни судьба все больше и больше разводила его с Анной Андреевной, а в начале 1914 года отношения у них стали вообще никудышными. Они плохо сосуществовали под крышей своего дома, о котором Ахматова даже и вспоминать не могла без содрогания. В 1921 году (дописано в 1940-м), побывав в Царском Селе, она написала:
(«В том доме было очень страшно жить…»)
В предвоенную весну, 26 апреля, она написала еще более страшное стихотворение:
(«Не убил, не проклял, не предал…»)
Да и Гумилёв той весной написал строки в той же тональности:
Предвоенной весной Анна Андреевна была тайно влюблена в Блока. Мать Блока А. А. Кублицкая-Пиотух сообщала М. П. Ивановой: «Есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему (то есть к Блоку. — В. П.) протягивает руки и была готова его любить. Он от нее отвертывается…» 15 декабря 1913 года Ахматова отправляется к Александру Александровичу в гости на Офицерскую улицу. Разговор был, видимо, достаточно интимным, о чем она 14 января 1914 года написала в стихотворении, посвященном поэту:
Видимо, не утерпела и глядела. 19 декабря Александр Блок кинулся к ней с ответным визитом, захватив и подписав несколько своих книг. На одной из них он начертал: «Красота страшна, вам скажут…» Гумилёвы жили в Тучковом переулке. Блок знал адрес. Но придя к дому, в нерешительности остановился. Все-таки ему казалось неудобным посещать замужнюю женщину.
6 января 1914 года Николай Степанович познакомился с сестрой Георгия Адамовича — Татьяной Адамович, выпускницей Смольного института и учительницей танцев в Далькрозе. Между ними не просто возникла любовная связь, а завязался бурный роман, о котором знали многие, в том числе и Анна Ахматова. Позже она вспоминала: «Таня Адамович хотела выйти замуж за Гумилёва… Я сейчас же, конечно, согласилась… Сказала Анне Ивановне, что развожусь с Николаем Степановичем. Та изумилась: почему. — Коля сам мне предложил…» Естественно, мать поэта, любившая и воспитывавшая внука (Ахматова от этого сразу устранилась), позвала сына и заявила ему в присутствии невестки: «Я тебе правду скажу, Леву я больше Ани и больше тебя люблю… Делайте что хотите, но его вам не отдам!» Гумилёв был сильно привязан к сыну. Он прекрасно понимал, что если мальчика заберет Анна, то он будет лишен должной заботы и ухода. И Николай в очередной раз смирился с необходимостью существовать с женой под одной крышей. Просить развод его вынуждала Татьяна Адамович, у которой на службе произошла неприятность. В институт, где она преподавала танцы, пришли родители, чтобы устроить своих детей в танцевальный класс. Им тут же предложили Татьяну Адамович. «Что вы? Как можно, ведь она любовница Гумилёва!»
Конечно, Татьяна Викторовна во многом уступала Анне Андреевне. Поэтесса Ольга Мочалова в своих воспоминаниях приводит слова Гумилёва о ней: «Очаровательная… книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька». Тем не менее Таня часто просила Гумилёва читать ей стихи. В гостях у поэта она бывала только если случались какие-то официальные встречи и было много гостей. Гумилёв появлялся у Адамовичей, когда устраивались поэтические вечера.
С наступлением весны Гумилёв пишет по-прежнему мало оригинальных стихотворений: «Как путник препоясав чресла…» (1 марта), «Почтовый чиновник» (опубликовано в третьем номере «Новой жизни» за 1914 год), «Ольге Людвиговне Кардовской» (1 марта), «Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно…» (16 марта), «Пролетела стрела…» (опубликовано в первом номере журнала «Лукоморье» за 1914 год), «Вечер» и «На острове» (20 мая — середина июня), «Сон» (первая половина 1914 года). Восемь стихотворений за всю весну. Причем два из них написаны по случаю. 1 марта Николай Степанович и Анна Андреевна отправились в гости к своим царскосельским знакомым художникам Кардовским. Ольга Людвиговна попросила Анну Андреевну что-то написать ей в альбом. Ахматова взяла ручку и задумалась, а Гумилёв тут же сочинил экспромт, блестящий и искрометный:
Ахматова своей рукой вписала экспромт мужа в альбом Кардовской, и поэт заставил ее поставить подпись.
Не менее интересна история стихотворения «Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно…», где Гумилёв допустил одну фактическую ошибку. В мадригале, посвященном знаменитой русской балерине Тамаре Платоновне Карсавиной, он написал об Эдгаре Дега как об умершем. На самом деле его не стало только, в 1917 году. Стихотворение поэт написал 16 марта для готовящегося сборника «Тамаре Платоновне Карсавиной „Бродячая Собака“. 26 марта 1914 г.». Вечер состоялся в «Собаке» на самом деле на два дня позже — 28 марта. Среди счастливчиков лицезреть знаменитую балерину были и супруги Гумилёвы. На таких вечерах они бывали иногда вместе.
Анна Андреевна подарила балерине свою книгу стихов «Четки», которая вышла из печати 15 марта 1914 года в санкт-петербургском издательстве «Гиперборей». В сборник вошли пятьдесят два новых стихотворения. Гумилёв на выход книги отреагировал своеобразно. Он сказал жене: «А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке». Поэт верил в успех второй книги жены и не ошибся. 17 марта Анна Андреевна подписала книгу мужу с тайным смыслом: «Мои четки никому нельзя давать…» Николай Степанович опубликовал на книгу рецензию в пятом номере журнала «Аполлон», где отметил: «…поэтесса не „выдумала себя“, не поставила, чтобы объединить свои переживания, в центре их какой-нибудь внешний факт, не обращается к чему-нибудь известному или понятному ей одной, и в этом ее отличие от символистов; но, с другой стороны, ее темы часто не исчерпываются пределами данного стихотворения, многое в них кажется необоснованным, потому что недосказано. Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием „проб пера“ и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии. <…> По сравнению с „Вечером“, изданным два года тому назад, „Четки“ представляют большой шаг вперед. Стих стал тверже, содержание каждой строки — плотнее, выбор слов — целомудренно скупым, и, что лучше всего, пропала разбросанность мысли, столь характерная для „Вечера“ и составляющая скорее психологический курьез, чем особенность поэзии».
Это анализ книги без всяких скидок, объективный и точный по даваемым характеристикам особенностей таланта Ахматовой.
В марте в Цехе поэтов случилось еще одно событие, о котором сама Ахматова вспоминала как о мятеже. Анна Андреевна с Мандельштамом составили записку: «Просим закрыть Цех. Мы больше так существовать не можем и все умрем». Ахматова подделала подписи всех членов Цеха и вместе с Мандельштамом подала записку Сергею Городецкому. Тот подвоха не понял и написал: «Всех повесить, а Ахматову заточить в Царское Село на Малую, 63». Это была шутка. Настоящий мятеж случился в Цехе поэтов в апреле. Вернее, это был не мятеж, а идеологическая битва синдиков.
15 апреля к Гумилёву на квартиру в Тучковом переулке пришел Городецкий и между ними завязался разговор, чуть не переросший в крупную ссору из-за воззрений на дальнейшее развитие акмеизма и на Цех поэтов. Городецкий высказывал упреки и по поводу прекратившего свое существование журнала «Гиперборей». Однако, когда страсти стали закипать не на шутку, совершенно неожиданно появился Владимир Шилейко. Городецкий еще немного посидел и ушел, не желая посвящать в их разговоры постороннего человека. Разговор остался незаконченным, и Сергей Митрофанович в этот же день написал Гумилёву письмо, полное упреков и претензий: «…будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять, и мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским».
Гумилёв ответил в тот же день: «Дорогой Сергей Митрофанович, письмо твое я получил и считаю (его неприличным) тон его совершенно неприемлемым: во-первых, из-за резкой передержки, которую ты допустил, заменив слово „союз“ словом „дружба“ о том, что наш союз потеряет смысл, если не будет М. Л. (Михаила Лозинского. — В. Я.); во-вторых, из-за оскорбительного в смысле этики выражения „ты с твоими“, потому, что „никаких“ моих у меня не было и быть не может; в-третьих, из-за того, что решать о моем уходе от акмеизма или из Цеха поэтов могу лишь я сам и твоя инициатива в этом деле (будет) была бы только предательской; в-четвертых, из-за странной мысли, что я давал тебе какие-то „объяснения“ по поводу изд. „Гиперборей“, так как никаких объяснений я не давал да и не стал бы давать, а просто повторил то, что тебе было известно из разговоров с другими участниками этого издательства (которому я не сочувствовал с самого начала, не сочувствую и теперь) (эти вычеркнутые Гумилёвым слова интересны для истории „Гиперборея“, который, вероятно, первоначально задумывался как детище Городецкого. — В. П.). Однако (та любовь, которую я питал к тебе) те отношения, которые были у нас за эти три года, вынуждают меня попытаться объясниться с тобой. Я убежден, что твое письмо не могло быть вызванным нашей вчерашней вполне мирной болтовней. Если же у тебя были иные основания, то насколько бы было лучше просто изложить их. Я всегда был с тобой откровенен, и поверь, (не стал бы) не стану цепляться за (нашу дружбу) наш союз, если (бы увидел, что ей) ему суждено кончиться. Я и теперь думаю, что нам следует увидаться и поговорить без (излишней) не нужной мягкости, но и без излишнего надрыва. К тому же, после нашего союза осталось слишком большое наследство, чтобы его можно было ликвидировать одним взмахом пера, как это думаешь сделать ты. Сегодня от 6–7 часов вечера я буду в ресторане „Кинши“, завтра до двух часов дня на Тучковом. Если ты не придешь ни туда, ни туда, я буду считать, что ты уклонился от совершенно необходимого объяснения и тем вынуждаешь меня считать твое письмо лишь выражением личной ко мне неприязни, о причинах которой я не могу догадаться. Писем, я думаю, больше писать не надо, потому что уж очень это не акмеистический способ общения».
Городецкого возмущал эстет Гумилёв с его жесткими требованиями к работе над словом и рифмой. Гумилёва не удовлетворяла надуманная красивость образов Городецкого. Георгий Иванов как-то заметил в своих мемуарах: «Только правилом, что крайности сходятся, можно объяснить этот, правда, не долгий союз. Надменный Гумилёв и „рубаха-парень“ Городецкий — что было общего между ними и их стихами».
В конце концов все уладилось. Синдики решили, что худой мир лучше доброй ссоры, и в доказательство своих благих устремлений провели вместе 25 апреля заседание Цеха поэтов, где они сами, а также Осип Мандельштам и Михаил Зенкевич выступили с докладами об акмеизме. Заседание оказалось историческим — оно стало последним заседанием Цеха поэтов, получившего в истории серебряного века наименование первого.
Заседание Цеха прошло вечером, а днем Николай Степанович оказался на еще одном заседании — Всероссийского литературного общества и выступил с докладом «Об аналитическом и синтетическом искусстве».
В апреле Гумилёв и члены Цеха поэтов получили приглашение участвовать в выпусках журнала «Лукоморье».
В мае литературная жизнь в Санкт-Петербурге начала затихать. Творческая богема готовилась к летнему сезону и думала уже больше об отдыхе, чем о баталиях акмеистов с символистами. 13 мая прошло закрытие «Бродячей собаки». Настроение у гостей было летнее, веселое, и никто из них не думал, что, расставаясь в предвкушении радости, они встретятся в преддверии беды, нагрянувшей на страну и народ. Осенью им всем было суждено встретиться в другом мире, с другими чувствами. Российская империя сползала в очередную смуту. Но в тот веселый и непринужденный вечер в бокалах искрилось шампанское и никто не думал о плохом.