В Севастополе Гумилёв проводил время в обществе Павлова (жили они в вагоне) и еще одного офицера, с которым тот, видимо, его познакомил. Это был страстный почитатель поэзии Николая Степановича, сам писавший стихи и тоже выходец из известной морской семьи — Сергей Адамович Колбасьев, один из последних гардемаринов Морского корпуса (закрытого красными в марте 1918 года), участвовавший в Гражданской войне на стороне большевиков. Служил он на Балтике, потом в Астраханско-Каспийской военной флотилии и в 1920 году получил назначение в Черноморский флот, где воевал против Врангеля. Несмотря на «красное» настоящее, Гумилёв подружился с ним и даже посвятил ему строки в известном стихотворении «Мои читатели», которое он написал после 2 июля 1921 года:
Дочь Сергея Адамовича Г. С. Колбасьева вспоминала: «Они встретились в 1921 г. в Севастополе. Отец с юности увлекался поэзией, в частности, — поэзией Гумилёва, который был одним из его любимых поэтов. Именно Колбасьев помог Гумилёву выпустить первое, севастопольское, издание „Шатра“. Издание было осуществлено в рекордные сроки, очень маленьким тиражом, почти без редактуры, так что там было огромное количество опечаток. Книгу печатали на плохой бумаге, потому что бумаги вообще не было, а для обложки использовали бумагу из-под сахарных голов…»
Ясно, что Гумилёв не мог получить за это издание гонорара, но ему очень важно было издать книгу хотя бы самым маленьким тиражом. В ней он как бы подвел итог своих поэтических признаний колдовскому континенту, куда ему при большевиках путь был заказан.
Если посмотреть на всё, что Гумилёв написал об Африке, то условно можно разбить эти произведения на три части. Первая часть — стихи, которые он писал в Париже в 1907 году, бродя по Ботаническому саду и тоскуя об Африке. Именно там появляются стихи-мечты, стихи-восторги и стихи-вздохи: «Озеро Чад», «Носорог», «Гиена», «Невеста Льва», «Жираф», «Ягуар» и «Зараза». Побывав в Абиссинии и изучив местный фольклор, Гумилёв написал четыре стихотворения, объединенные одним названием «Абиссинские песни» и еще три стихотворения «Африканская ночь», «У камина» и «Эзбекие». И, наконец, после всех этих поэтических опытов, которые можно назвать отдельными мозаичными осколками, поэт берется за большое полотно, которое должно сложиться в «царский» поэтический «Шатер». О сборнике африканских стихотворений Николая Гумилёва ходило много легенд, и до сих пор нет полной ясности, какой же вариант из изданий 1921 или 1922 года считать более поздней редакцией поэта. На эту тему спорили литературоведы не только у нас в стране, но и за рубежом. Совсем недавно, в 1996 году вышла довольно любопытная книга «Неизвестный Николай Гумилёв» Андрея Никитина, который провел исследование на эту тему и доказал, что издание 1921 года — более позднее по подготовке.
Вопрос этот не такой простой, как может показаться, так как поэт постоянно работал над стихами и менял не только отдельные слова, но и образы. Много писали и говорили о том, что «Шатер» заказной, «география в стихах и никакого отношения к его путешествиям не имел…» — как вспоминала А. А. Ахматова. Сохранился и план такого географически-поэтического сборника Гумилёва в Российском государственном архиве литературы и искусства. В нем восемнадцать названий: Египет, Триполи, Тунис, Алжир, Марокко, Сахара, Сенегамбия, Западный берег, Трансвааль, Родезия, Лесная область, Мадагаскар, озеро Виктория, Абиссиния, Сомали, Нил, озеро Чад, Красное море. По всей видимости, Гумилёв начал работать над африканским циклом осенью 1918 года, получив 24 сентября аванс от издательства «Петербург». Поэтому поэт и указал на титульном листе книги: «Стихи 1918 г.». Ахматова была не права, когда говорила, что «Шатер» не имел никакого отношения к путешествиям поэта, поскольку в некоторых стихах есть документально точные детали, например в стихотворении «Галла» (1918):
Правда, Гумилёв не во всех странах из перечисленных успел побывать и поэтому пополнял свои знания в библиотеках. Известные ученые-африканисты высоко оценивали «Шатер».
Книга (первое издание) содержит двенадцать стихотворений. Для Гумилёва Африка воплощала земной рай:
(«Вступление», 1918)
Поэт любит эту часть земли, он признается: «Обреченный тебе… я поведаю…» и верит, что за его любовь и правдивый рассказ ему будет место в этом раю, и он обращается к Богу:
(Там же)
Первое стихотворение книги — «Красное море». Поэт не раз бывал на нем, видел его ночью и днем. В «Шатре» он не просто описывает море, а дает отраженный взгляд своей души. Как живописно и емко звучит гумилёвское приветствие:
И в этих стихах появляется биографическая деталь — «акулья уха». Известно, что поэт участвовал в ловле акул и эта охота оставила глубокий след в его душе.
Море у Гумилёва наделено разумом и памятью, море — Бог и море — справедливый судья, оно по-царски казнит и милует мореходов:
Третье стихотворение «Шатра» — «Египет» также навеяно живым воспоминанием поэта. Это гумилёвский неповторимый Египет, им одним подсмотренный и его душой открытый:
Поэт видит лик «благосклонной Изиды», у него пирамиды думают, а Сфинкс охраняет древние святыни, ожидая «гостей из пустыни». Из мира сказочных сфинксов Гумилёв отправляется в современный ему Египет, где:
В стихотворении совершенно неожиданный вывод: для кого существуют все эти чудеса природы? — оказывается, для того,
И это фактически точно, ведь страна была крестьянской. И Гумилёв как истинный художник погрешить против истины не мог.
За «Египтом» следует «Сахара». Может быть, именно это стихотворение послужило Георгию Иванову поводом, чтобы потом написать анекдотический рассказ о Николае Степановиче, как он преодолевал Сахару. Увы, до нее поэт не добрался. Но тем не менее он сравнивает с Сахарой другие пустыни и приходит к интересному выводу:
Здесь Гумилёв подымается до апокалиптического толкования возмездия:
Здесь стихи наполнены личностным «я» Гумилёва — это взрыв его души, это гнев поэта, это видение конца.
30 августа 1921 года появилась рецензия на «Шатер» все того же Голлербаха, озаглавленная едко: «Путеводитель по Африке» («Жизнь искусства», № 806). Комментировать набор бессвязных фраз человека, не имевшего никакого понятия об африканском континенте и малосведущего в поэзии, нет смысла.
Конечно, не все стихотворения сборника на одном уровне. «Судан» действительно напоминает географическую картину в стихах. Но совершенно по-другому звучат строки поэта, когда он пишет о тех местах, где он провел в общей сложности два года. Это — «Абиссиния», «Галла», «Сомали», «Экваториальный лес» и стихотворение «Суэцкий канал», не вошедшее в издание 1921 года.
Гумилёв признается в любви к «колдовской стране», и как проникновенно звучат его строки:
(«Абиссиния»)
И как тоскует он в красном Петрограде и хочет вырваться туда, на абиссинский простор:
И видения охватывают поэта, он бредит южным палящим солнцем на берегах Невы и ему кажется:
(Там же)
Как неправа была Ахматова — разве можно говорить о «географии в стихах», читая живые строки! Поэтическим дневником можно считать и стихотворение «Галла». Гумилёв и тут, не отходя от реальных событий, сумел выйти на уровень настоящей поэзии:
В стихотворении «Готтентотская космогония» поэт создает миф о птице, что вздумала сравниться с Богом и была покарана — «И обрек ее на несчастье, / Разорвал ее на две части». Если задуматься о том, в каком году написано стихотворение, то станет ясно, что верхняя часть, что «Пела Богу про Божье дело», — это творцы жизни, поэты, они оправданы и любимы Богом. Они должны перепеть нижнюю, злую часть «бушменов» (то есть большевиков) и возродить свою землю.
Нельзя не сказать об «Экваториальном лесе». Это стихотворение-притча о печальной участи человека, дерзающего познать неведомое в природе, вторгнуться в нее. Лес выступает здесь как карающее существо Всевышнего. Гумилёв всегда находил необычную форму для раскрытия своего замысла. Так, умирающий француз, вторгшийся в жизнь полудикого лесного племени, говорит в бреду своему слуге, карлику, важные слова: «…Не бери человечьего мяса, / Всемогущие боги его не едят…» Но карлик, местный людоед, предпочитает вернуться в лес. Француз же хоть и вырвался из леса, но погиб. Гумилёв сталкивает две стихии: мир цивилизации и мир первозданной природы и показывает, как первый беспомощен перед вторым.
В первый выпуск «Шатра» не попало замечательное стихотворение «Суэцкий канал», напечатанное только в 1922 году в Ревеле. Это самое светлое лирическое воспоминание поэта о днях путешествий:
Пророчески звучат последние строки севастопольского «Шатра»:
(«Экваториальный лес»)
Гумилёв сумел, ведя разговор об Африке, высказать свою боль о России, попавшей под гнет большевиков. Не поняли современники тайнописи поэта. Об этом говорят появившиеся рецензии.
Книга вышла с посвящением: «Памяти моего товарища в африканских странствиях Николая Леонидовича Сверчкова». Николай скончался от последствий ранения, полученного на фронте в 1919 году в Екатеринодаре. Гумилёв тяжело переживал смерть племянника.
С. А. Колбасьев предложил Гумилёву пройти морем на военном корабле в Феодосию. В это время из Коктебеля в Феодосию направился и Максимилиан Волошин. Там, в Феодосии, в конторе Центросоюза, расположенной на территории порта, состоялась последняя встреча двух поэтов, поссорившихся когда-то из-за клеветы женщины.
«Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать, если мы с ним встретимся, — вспоминал впоследствии Волошин. — Поэтому я сказал: „Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки“. Конечно, благородный Гумилёв протянул руку своему вчерашнему противнику. В это время Николая Степановича окликнули: „Командир вас ждет, миноносец сейчас отваливает“».
О том, как эта встреча повлияла на Волошина, писал Сергей Маковский в книге «Портреты современников»: «Умер Максимилиан Александрович… 11 августа 1932 года, 59 лет от роду. <…> Какие несхожие люди и поэты: Волошин — Гумилёв… Противоположные и характерами и складом души. Обоих погубила революция, но как непохожи их смерти! Застреленный в затылок Гумилёв в подвале Чека, сам себе напророчивший страшную гибель… и Волошин, медленно умиравший много лет… Еще в 1921 году, лежа на койке феодосийской больницы, тяжело болевший поэт написал стихи „На дне преисподней“, посвятив их памяти Блока и Гумилёва»:
Правда, не все верили в примирение двух поэтов. Так, Анна Ахматова говорила Павлу Лукницкому: «Волошин по отношению к Гумилёву, а после смерти Гумилёва — к его памяти, должен был держаться крайне осторожно и, казалось бы, стремиться загладить свой поступок. И вместо этого Волошин двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилёва) о пощечине, которую дал ему, и посвящает ему посмертное стихотворение. Перемывает… косточки о „Жиль де Реце“, рассказывает ложный вздор о примирении Гумилёва с ним в 21 году и т. д. и т. п. Примирения не было: Лозинский рассказывает, что Гумилёв на его вопрос, действительно ли он помирился с Волошиным, коротко ответил: „Мы при встрече пожали друг другу руку“. Если Волошин думает, что, встретившись с ним в 21 году — через десять лет после дуэли — и не отведя руки в сторону, Гумилёв помирился с ним, — то это доказывает только наглость Волошина и ничего больше».
По дороге домой Николай Степанович решил сделать остановку в Ростове-на-Дону, чтобы зайти в театр, поставивший «Гондлу». Директор театра С. М. Горелик так обрадовался приезду поэта, что собрал труппу и актеры специально для автора сыграли спектакль по пьесе.
Актриса театра Г. Н. Халаджиева, первая исполнительница роли Леры (позже жена Е. Л. Шварца), вспоминала: «…Летним вечером 1921 года в последний раз собрались в своем театре: сезон окончился, все получили отпускные. Мужчины пошли покупать продукты, а девочки остались. Вдруг в 9 часов вечера примерно входит страшный косоглазый человек в потертом пальто и, не здороваясь, спрашивает: „Как пройти к директору?“ Я указала. Через некоторое время выбегает С. М. Горелик: „Немедленно собрать всю труппу! Даем занавес!“ — „Но мы же уже в отпуске!“ Собрались только к часу ночи. В зале сидели двое: Н. С. Гумилёв и С. М. Горелик. Все актеры дрожали. Но спектакль прошел хорошо. Часа в 2 ночи Гумилёв уже уезжал, и его пошли провожать все. — „Спектакль мне во как понравился (жест под подбородок). Хотите стать петроградским театром? Я буду вашим директором. Ну, как? Едете?“»
Ну кто же откажется перебраться из провинции в Питер? Конечно, все обрадовались такой перспективе и начали готовиться к отъезду. Николай Степанович не шутил, когда предложил театру переехать. Он как руководитель творческого Союза и известный поэт решил добиваться, чтобы в Петербурге появился театр, ставивший его пьесы. Возможно, он мечтал и о постановке «Отравленной туники», которая так и не была напечатана. Но все получилось как в современном фильме ужасов: театр переехал, когда Гумилёва уже не было в живых. А вскоре и «Гондлу» запретили.
Из Ростова поэт направился в Москву, где собирался выступать как глава Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. 2 июля Гумилёв был в Москве, и пока поезд стоял на запасном пути, он выступал в новой столице. Был он и в московском кафе имажинистов «Домино» на углу Тверской и Георгиевского переулка, где снова встретился с Ольгой Мочаловой.
Здесь же у Гумилёва произошла интересная встреча. Николай Степанович увидел в фойе человека с черной бородой в кожаной куртке и галифе, который читал его стихи. Он подошел, и они познакомились. Оказалось, что это известный чекист Яков Григорьевич Блюмкин, убивший 6 июля 1918 года германского посла Мирбаха. В написанном после этого вечера стихотворении «Мои читатели» поэт уделил ему несколько строчек:
После окончания вечера Н. Гумилёв вместе с И. Одоевцевой, Ал. Чеботаревской, Ф. Сологубом, Н. Бруни пошли на ужин к бывшему руководителю «Бродячей собаки» Борису Пронину.
На другое утро Гумилёв зашел за Ольгой Мочаловой на Знаменку, где та жила у своих родственников Мониных, и они отправились гулять по Москве. Поэтесса вспоминала: «…Долго ходили по улицам и вышли к запасным путям Петроградского вокзала, где стоял его поезд, назначенный к отправке через два дня… Вагон был пуст, в купе мы остались вдвоем. Пили вино. „В юности я выходил на заре в сад и погружал лицо в ветви цветущих яблонь. То же я испытываю теперь, когда вы в моих руках“. „Вы ничего не умеете“. „Жажда вас не иссякает, каждая женщина должна этим гордиться“. Свобода действий ведет к свободе высказываний. Он говорил о французских приемах, о случаях многократных повторений. Хвастал, что вот приехал в Москву, взял женщину. Мне не нравилось. Был в смятенном настроении. Что делать дальше? Писать стихи и только — уже нельзя. Быть ученым? Археологом? В купе было большое зеркало, в нем промелькнули наши образы рядом. Помню свои строки:
„В вас прелестная смесь девического и мальчишеского“. „Руки как флейты“. <.»> Просил простить, что не может проводить обратно. Да я не хотела… <…> Он выступал в Доме Герцена (теперь это Литературный институт им. А. М. Горького, Тверской бульвар, 25. — В. П.) и не имел успеха у тамошней публики. «Третьестепенный брюсёнок», — отзывался о нем тогдашний лит. заправила Василий Федоров. «„Поэт для обольщения провинциальных барышень“, — судила Надежда Вольпин. Он многим не нравился».
6 июля Гумилёв возвращается в Петроград, где за время его отсутствия вовсю шло формирование обвинительного дела против него.
Блок почувствовал себя очень плохо, и 17 июня состоялся консилиум врачей во главе с профессором, заведующим терапевтическим отделением Петром Васильевичем Троицким, который констатировал: «Мы потеряли Блока». Официальный диагноз — «острый эндокардит, психастения».