Коля и Аня не продвинулись в своих отношениях дальше знакомства. Скоро начались занятия. Но привычный размеренный уклад жизни Николаевской гимназии был нарушен еще 27 января 1904 года, когда после литургии в гимназической церкви протоиерей Рождественский с амвона прочитал Высочайший манифест об открытии военных действий на Дальнем Востоке и было совершено молебствие о даровании победы русскому воинству. На переменах гимназисты собирались группками и обсуждали положение дел на востоке. В старших классах многие хотели стать добровольцами и уехать помогать русской армии. Гимназия гудела как потревоженный улей. Коля мечтал записаться вольноопределяющимся. Однажды дома он очень осторожно высказал свою заветную идею и получил чувствительную отповедь от отца, что лучше бы он исправил свои двойки и закончил наконец седьмой класс. Коля обиделся. Может быть, думал он, война еще будет идти, когда он одолеет седьмой класс. Однако на войну Гумилёв опоздал. Ввиду явного поражения русских эскадр и войск на Дальнем Востоке и падения Порт-Артура пошли разговоры о перемирии.
Но спокойствие не вернулось в стены гимназии, где царила неразбериха. Классы не убирались. Ученики заговорили о какой-то революции, заговоре против царя. Учителя допускали некоторые вольности. Диакон Федор Степанович Ильинский приходил на занятия часто выпивши и даже, случалось, засыпал на кафедре. Учитель математики Мариан Генрихович Згоржельский ходил вечно хмурым. Сам директор появлялся в гимназии несколько раз в неделю и то лишь на своих уроках в выпускном классе. Иннокентий Федорович был в общем-то плохой администратор. Как истинный поэт, он не снисходил до обыденности. Директор важно шествовал, не замечая грязи и убогости гимназической обстановки, в окружении любимых учеников.
С 1904 года Николай начал выписывать журнал русских символистов «Весы», выходивший в Москве. Официальным редактором журнала был С. А. Поляков, но душой издания сразу стал Валерий Брюсов. Именно вокруг этого крупного поэта в конце XIX века сплотились в московский кружок такие прославленные русские символисты, как Константин Бальмонт, Юрий Балтрушайтис, а также уже названный Сергей Поляков и М. Н. Семенов, побочный сын известного сенатора Н. П. Семенова. Последний был человеком уникальным: не имея систематического образования, много читал, писал яркие корреспонденции о различных явлениях современной жизни и, не зная произведений К. Маркса, тем не менее считал себя марксистом. В 1903 году он перевел нашумевший роман Пшибышевского «Homo sapiens». М. Семенов был женат на сестре С. Полякова. Именно эта группа провозгласила себя символистами и стала пропагандировать творчество французских символистов и философов Ницше и Шопенгауэра. Символисты основали ставшее знаменитым литературное издательство «Скорпион». Для осуществления задуманного нужны были деньги, и их нашел сын известного московского купца, владельца Фабрично-торгового товарищества Знаменской мануфактуры Сергей Александрович Поляков, выпускник физико-математического факультета Московского университета, который перевел на русский язык романы К. Гамсуна «Пан» и «Виктория». Сергей Александрович и сам писал стихи. По натуре он был мягким и интеллигентным человеком, и этими его качествами умело пользовался другой купеческий сын поэт Валерий Брюсов, будущий кумир юного Гумилёва. Валерий Брюсов стал в 1903 году литературным руководителем «Скорпиона» и настоял на издании нового журнала. Поляков согласился и уже 3 июля подал прошение на имя начальника Главного управления по делам печати об открытии журнала, указав, что будущее издание не будет затрагивать «вопросы социологические и политико-экономические». 4 ноября 1903 года Главное управление уведомило Московский цензурный комитет о разрешении «означенному Полякову» издавать журнал. Именно «западническое» направление «Весов» и увлечение французскими модернистами сформировали ранние интересы Гумилёва и заставили его серьезно задуматься о том, где ему продолжать образование. Уже в январе 1904 года Гумилёв получил первый номер «Весов» с миниатюрой средневекового европейского замка XIV века на обложке, что пришлось по душе юному романтику. «Весы» оформлял прекрасный художник «Мира искусства» Леон (Лев) Бакст. Цена подписки журнала была относительно небольшая: пять рублей в год с пересылкой. С интересом читал Гумилёв в первом номере программную эстетическую декларацию Брюсова, озаглавленную несколько помпезно — «Ключи тайн», где он высказывался о смысле искусства как об интуитивном постижении таинственной сущности мира, аналогичном мистическому откровению и проявляющемуся в «мгновениях прозрения». Гумилёв с нетерпением ждал каждого нового выхода номера «Весов» и искал в них статьи Брюсова. А их в ту пору печаталось в «Весах» немало. За 1904–1905 годы появилось около ста сорока!
А на улицах столицы шла в это время революция, бурлили страсти. Но Гумилёв демонстративно показывал, что его эти события не интересуют. Он жил в своем таинственном мире символов, далеких эпох и путешествий, с напряжением ожидая только одних новостей — журнала «Весы». Когда в гимназии шумели споры о каких-то аграрных программах и манифестах, Гумилёв любил говорить о том, что в дни Июльской революции во Франции поэт Теофиль Готье выпустил свой замечательный сборник стихов о любви, красоте и молодости, а его отец устраивал побеги дворян из якобинских тюрем. Это было слишком! Многие одноклассники Гумилёва вообще стихов не любили и, конечно, ничего не слыхали о французском поэте.
Правда, с ним учился Дима Коковцев, который тоже писал стихи, и его хвалили царскоселы, пророча большое будущее. С осени 1904 года его родители стали устраивать литературные «воскресенья» в своем доме. Поскольку Димин отец преподавал в гимназии, на огонек к Коковцевым приходили учителя Мухины, будущий литературовед, а тогда учитель В. Е. Евгеньев-Максимов, публицист петербургского журнала «Новое время» М. О. Меньшиков, поэт Д. Савицкий, сын директора гимназии В. И. Анненский (подписывавший свои литературные опыты псевдонимом Валентин Кривич, чтобы его не путали с отцом), сам Иннокентий Федорович, дочь писателя В. Буренина — В. В. Ковалева, Л. И. Микулич. Гости менялись. Иногда приглашали на «воскресенья» Колю Гумилёва, чьи интересы были далеки от этого круга. Николай слыл в Царском Селе декадентом, что в ту пору было сродни ругательству. Валентина Кривича, на которого падал свет славы отца, считали состоявшимся поэтом. А Гумилёву, чтобы не огорчать, советовали больше работать над словом. В гимназии, где не понимали и недолюбливали Гумилёва, Коковцева просто презирали. Он был трусоватым мальчиком, и гимназисты часто над ним подшучивали, закидывая ему в сумку гнилые яблоки. У Коковцева-поэта большого будущего не получилось, его жизнь закончилась ранней смертью.
Подсмеивались в Царском Селе и над другим подающим большие надежды поэтом графом Комаровским. Художник и стихотворец, он вызывал иронические взгляды местных обывателей, ибо имел обыкновение, бродя в одиночестве, откидывать назад голову и бормотать ритмические строчки, размахивая в такт тростью и ничего не замечая вокруг. Василий Комаровский неплохо рисовал, копировал в карандаше античные скульптуры, любил искусство Византии. Он успел выпустить всего одну книгу стихов «Первая пристань», оставившую яркий след в истории русского модернизма. В 1914 году он покончил жизнь самоубийством. Только Гумилёв сумел по достоинству оценить этого великолепного поэта, в чьем творчестве Царское Село занимало большое место. В рецензии, опубликованной после выхода «Первой пристани», уже в 1910-х годах Гумилёв писал: «Всего шесть-семь стихотворений, ранних и слабых, показывают нам, какой путь он прошел, чтобы достичь глубины и значительности его теперешних мысли и формы. Все стихи с 1909 — уже стихи мастера. Под многими стихотворениями стоит подпись „Царское Село“, под другими она угадывается. И этим разгадывается многое. Маленький городок, затерянный среди огромных парков, с колоннами, арками, дворцами, павильонами и лебедями на светлых озерах, городок, освященный памятью Пушкина, Жуковского и за последнее время Иннокентия Анненского, захватил поэт, и он нам дал не только специально царскосельский пейзаж, но и царскосельский круг идей…»
По четвергам проходили вечера у старшей сестры Ани Горенко — Инны и ее мужа, филолога Сергея Владимировича фон Штейна. Сюда приходил и Валентин Кривич, вскоре женившийся на сестре Штейна — Наташе. В январе 1905 года Кривич со своей женой поселился в гимназии на Малой улице рядом с квартирой Иннокентия Федоровича Анненского. У них собирались по понедельникам, читали стихи, пили чай с пряниками, обсуждали литературные новости, вписывали в альбомы дам мадригалы. Однажды Коля принес журнал «Горизонт», выходивший под редакцией Клушина в Николаевской гимназии. В нем были опубликованы его стихи.
На вечерах часто дурачились, сочиняя веселые стихи. Гумилёв любил беседовать с симпатичной молодой женой Кривича. Как-то она спросила Гумилёва, почему он не напишет ей стихи в альбом. Коля тут же взял перо и написал об искателях жемчуга:
А когда Наталья Владимировна заметила, что строки стиха слишком коротки, Гумилёв, немного подумав, написал:
Будьте правдивы и верьте в диаволов, если Вы верите в Бога…
Бывал в эти годы Гумилёв и в семье Хмара-Борщевских, родственников жены Иннокентия Федоровича Анненского. Сам директор следил за развитием таланта ученика и часто беседовал с ним о поэзии, приглашая к себе домой. Этого делать по инструкциям не полагалось, но Анненский был больше поэт, чем директор.
В феврале 1905 года в Николаевской гимназии случились волнения. Слух о них дошел до Петербурга. Вот как вспоминал об этом ученик этой гимназии Дмитрий Кленовский: «Заперли в классе, забаррикадировав снаружи дверь циклопическими казенными шкафами, хорошенькую белокурую учительницу французского языка. То там, то тут на уроках с треском лопались электрические лампочки, специально приносимые из дому для этой цели… в коридорах стоял сизый туман и нестерпимо пахло серой. Появился Анненский, заложивший себе почему-то за высокий крахмальный воротничок белоснежный носовой платок. Впервые он выглядел озадаченным. Как и обычно, был окружен воющей, но очень мирно и дружелюбно к нему настроенной гимназической толпой. В этот день учеников распустили по домам. Гимназию на неопределенное время закрыли». Директору И. Ф. Анненскому пришлось предоставлять письменные объяснения попечителю учебного округа в защиту гимназистов, которыми заинтересовалась полиция. Анненский не вдавался в суть политических взглядов юношей, считая простительными заблуждения молодости. Ему было жалко молодые горячие головы, которые могли пропасть в очередной русской смуте.
Этот бурный учебный год тем не менее удачно закончился для Гумилёва. Он наконец освоил программу седьмого класса и был переведен в восьмой. Это стало настоящей радостью в семье. На лето Гумилёвы опять отправились в Березки. Коля решил серьезно поработать над стихами, отобрать лучшие для книги, которую он намеревался осенью издать. Мать пообещала ему в этом материальное содействие еще весной 1905 года, если он перейдет в следующий класс гимназии. Коля выполнил условия соглашения.
Радость успехов в поэзии и в учебе омрачали неопределенные отношения с Аней Горенко. Ее увлечение студентом Петербургского университета Владимиром Голенищевым-Кутузовым стало известно в гимназической среде Царского Села. Да Аня и не скрывала этого, считая себя правой, ведь в ответ на признание Гумилёва в любви к ней она ничего не ответила.
Весной 1905 года наследники купчихи Шухардиной продали дом, где жили Горенко и Тюльпановы. Несмотря на то что Горенко переезжали в прекрасную новую квартиру в доме Соколовского на Бульварной улице, она очень жалела о старом жилище. Перед переездом Аня целый вечер просидела у окна, глядя с грустью в Безымянный переулок, куда выходило окно ее комнаты. Зимой этот тихий переулок всегда был занесен чистым глубоким снегом, а летом зарастал буйной дикой травой и развесистыми лопухами. По переулку ездили только кирасиры и гусары. Она привыкла к старому некрашеному дощатому забору, тянувшемуся вдоль их дома и сада. Девочкой Аня наблюдала, как проносились к вокзалу и обратно экипажи, придворные кареты, изредка проезжал полицмейстер барон Врангель, всегда стоя в санях.
По широкой улице от вокзала или к вокзалу, бывало, шествовали похоронные процессии «невероятной пышности», как вспоминала Ахматова, с хором мальчиков. За гробом, как правило, шли гвардейские офицеры, официальные лица в черных костюмах и цилиндрах. В каретах восседали состарившиеся придворные дамы. Позже Анна Горенко напишет, что эти процессии напоминали похороны графини из «Пиковой дамы» и в ее сознании связывались с похоронами уходящего девятнадцатого столетия.
Ане было жаль своей тихой комнаты, хотя в ней, казалось бы, не было ничего такого, о чем можно было жалеть. Спала Аня много лет на простой железной кровати, рядом стоял небольшой столик, где она готовила уроки. На столике — свеча в медном подсвечнике. Книги Ани умещались на небольшой этажерке. В правом углу комнаты висела икона. Теперь настала пора попрощаться с этим спартанским обиталищем.
В новом доме, большом и красивом, жизнь у семьи Горенко не сложилась. Вскоре отец Ани разругался со своим начальником, Великим князем, и подал в отставку. После этого он занял скромную должность заведующего статистическим отделом Петербургского городского общественного управления. Содержать богатую квартиру Андрей Антонович не мог и решил отправить семью в провинцию. В августе 1905 года Аня вместе с матерью и младшими детьми уехала в Евпаторию. Инна Эразмовна наняла для Ани репетитора, ведь ей нужно было готовиться к поступлению в последний класс гимназии. Новый репетитор чем-то очень походил на Анину тайную любовь, и девушка часто поглядывала на него откровенно нежным взглядом. Вскоре репетитор и сам влюбился в юную красавицу и старался найти любой повод, чтобы побыть с ней наедине.
Вернувшись осенью в Царское Село, Коля Гумилёв был страшно расстроен отсутствием Ани Горенко. С грустью ходил он по тем местам, где когда-то они бродили вдвоем. Он надеялся, что Аня вспомнит о нем и напишет письмо, но этого не произошло ни через месяц, ни позже. С тоской смотрел Коля, как перестраивали бывший дом купчихи Шухардиной для земского учреждения. Дух прошлого выветривался прямо у него на глазах. Казалось, и Царское Село опустело. Даже листва в парке шуршала под ногами как-то особенно грустно.
Чтобы забыть свою любовь, Гумилёв подружился с сестрами Зоей и Верой Аренс. Отец Гумилёва и отец девушек дружили долгое время. Евгений Аренс служил в Адмиралтействе, где часто бывал Степан Яковлевич. Коля стал часто навещать Аренсов, тем более что Вера тоже писала стихи. Иногда забывая, что ведет беседу с девушкой, доказывал ей, что искусство есть только реализация вымыслов поэта. Эти мысли приходили ему в голову, когда он, читая журнал «Весы», знакомился с поэтами-парнасцами, символистами конца XIX века, поэзией Рене Гиля (называвшего себя учеником Малларме), его «Письмами о французской поэзии». Из журнала «Весы» Гумилёв узнал о книге Папюса «Первоначальные сведения по оккультизму». Там же он увидел портреты выдающихся деятелей оккультизма и познакомился со специфическими терминами.
Гумилёв очень жалел, что уехал из Царского и его друг Андрей Горенко, ведь именно ему он доверял свои новые стихи. Горенко был надежным товарищем. Одно событие подтвердило это. Как-то Николай вызвал на дуэль гимназиста Курта Вульфиуса, Андрей без колебаний согласился стать секундантом Гумилёва. Чем бы эта дуэль закончилась для дуэлянтов, неизвестно, но о ней узнали преподаватели гимназии, и дуэль не состоялась.
Но главное, чем ознаменовался для Гумилёва 1905 год, — подготовка первой книги стихотворений. Он давно придумал название — «Путь конквистадоров». Это был рыцарский вызов серости и убогости повседневной жизни, где не находилось места для его романтических мечтаний. В свой первый сборник Гумилёв включил девятнадцать поэтических произведений. 3 октября 1905 года юный поэт получил цензурное разрешение на печатание книги. Тогда же она была выпущена небольшим тиражом в типографии Р. С. Волина в Санкт-Петербурге. Николай забрал весь тираж и привез в Царское Село. Часть книг он отдал в книжную лавку Гостиного Двора, а другую оставил себе для подарков друзьям и знакомым. В первую очередь Гумилёв отослал книгу в Евпаторию Андрею Горенко. (Ему очень хотелось послать сборник и Ане, но холодная разлука его остановила — Анна молчала.)
На книге, подаренной Вере Аренс, он написал:
Вере Евгеньевне Аренс
Восьмистишие было продолжением их бесед об искусстве. (Вера хранила книгу с автографом всю жизнь.)
Долго Николай не мог придумать, как удобнее подарить свой сборник Иннокентию Федоровичу. (В гимназии существовала определенная этика отношений между директором и учащимися.) Но помог случай. Гумилёва назначили дежурным по классу. Он взял свою книжечку и вывел:
От автора.
Потом вложил свою тоненькую книжечку в классный журнал. (В тот день и час в выпускном классе урок греческого языка вел Анненский.) И вот Иннокентий Федорович зашел в класс, утвердился на кафедре, открыл журнал… Гумилёв замер, но… ничего не последовало. Урок пошел своим чередом. Прозвенел звонок на большую перемену, и директор, закрыв журнал, забрал его и унес в учительскую. Настроение у Николая упало, он понуро отправился в учительскую за журналом. Взял его и без всякой надежды начал листать. И вдруг — о чудо!.. В журнале лежала скромная книжечка с названием «Тихие песни». Вместо имени и фамилии автора стояло интригующее «Ник. Т-о». Гумилёв помнил античные легенды. Именем Никто назвал себя хитрый Одиссей, когда попал в пещеру чудовищного циклопа. Гумилёв сразу догадался, кто скрывается за этим псевдонимом… Директору писать стихи и публиковать их за своей подписью было как бы неэтично. К тому же Иннокентий Федорович хорошо знал, что его модернистские стихи не будут одобрены ни руководством в Министерстве народного просвещения, ни царскоселами, поэтому прибегнул к такой уловке. Гумилёв, с волнением открыв книжку, прочел:
Это был диалог директора и ученика в единственно возможных тогда рамках. Иннокентий Федорович Анненский еще недолго оставался директором. 5 января 1906 года он был назначен инспектором Санкт-Петербургского учебного округа.
В гимназии воцарился маленький, сухонький, лысый старичок строгого вида в пенсне — Яков Георгиевич Моор. Действительный статский советник Моор получил образование в Юрьевской учительской семинарии и Юрьевском университете на филологическом факультете, преподавал древние языки и потом руководил 6-й Санкт-Петербургской гимназией. Всегда серьезный и подтянутый, с расчесанными седыми усами и бородой, с серебряной цепочкой и знаменитыми часами фирмы Буре, он появлялся в гимназии каждое утро и обходил все классы. Вернувшиеся после рождественских каникул гимназисты были крайне удивлены происшедшими переменами. Коридоры и классы гимназии были отремонтированы, на стенах появились новые географические карты и другие учебные пособия. Исчезли изрезанные парты и появились новые.
Яков Георгиевич за годы своей работы издал несколько учебников по греческому языку и ряд брошюр педагогического содержания. Гумилёв, как и другие гимназисты, уважал его, но несколько побаивался. Юный романтик знал, что его декадентские стихи не тронут сердце педанта Моора и старался как можно реже попадаться ему на глаза.
Подарил свою книгу Николай не только близким друзьям и учителям, но и отцу, матери и сестре Шурочке, которую тут же решил втянуть в очередное приключение. Он попросил ее тайно приютить в своей комнате ученицу седьмого класса, дочь инспектора гимназий Рязани, так как его друг решил на ней жениться, а согласия родители не дают. План друзей был прост: похищение девушки, провозглашение тайного венчания. А там, глядишь, строгий инспектор отойдет душой и разрешит молодым пожениться. Шурочка, не раз выручавшая брата, попала в трудную ситуацию. Но, к ее счастью, авантюра не осуществилась.
В эти годы русский конквистадор читал не только Фридриха Ницше и восхищался его Заратустрой. Он изучал «Историю государства Российского» Карамзина, буквально проглатывал увесистые тома «Истории Фукидида», перечитывал «Илиаду» и «Одиссею», но зевал на уроках латинского и не сильно преуспевал на занятиях по греческому. В поэзии его авторитеты — Валерий Брюсов и Константин Бальмонт. Особенно большое влияние на юного Гумилёва в это время оказал второй. Многие гимназические стихи Николая перепевают бальмонтовские мотивы. Часто, шагая в одиночестве по аллеям Екатерининского парка, он повторял его строки:
О, как восхитительно звучали для Коли Гумилёва строки: «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, / Хочу одежды с тебя сорвать!» Поэзия Бальмонта волновала богатое воображение юноши, побуждала выдумывать свой фантастический мир пещер и экзотических стран, заставляла мысленно шагать тропами «белокурой бестии», встречаться с таинственными «дриадами», манящими «принца огня». В убегающей в сумрак аллее ему грезились иные миры…
Поэтому в унылые дни гимназических неудач он чувствовал себя не обыкновенным гимназистом, а «конквистадором в панцире железном», который покоряет все новые колдовские (любимое слово Гумилёва) континенты поэзии. Поэт-«захватчик» в литературе иным быть не может. Эпиграфом к сборнику Гумилёв взял строки из раннего произведения «Земные яства» тогда малоизвестного французского писателя Андре Жида[3]: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует!» И этот эпиграф отражал настроение гимназиста, рвавшегося изо всех сил на свободу.
К трем разделам сборника Гумилёв взял эпиграфы собственного сочинения. В программном стихотворении «Я конквистадор в панцире железном…» (1905) он заявил:
Откуда в стихотворении эти «пропасти и бездны»? Конечно, это — отголоски Кавказа, Тифлиса, гор и дикой свободы кавказских племен. Поэт видит себя в «лазурных снах» пророком сильным, властным:
Его душа открыта всем стихиям. Он выпытывает тайну мироздания и дарит любимой «добытую звезду». Он поет священную песнь Заратустры и:
В его волшебном мире все сверкает и горит:
Пусть многое в этих строках пока подражательно, пусть его излюбленные образы часто примитивны: все эти «красивые арфы», «алмазные венцы», «нежные объятья». Что из этого? Он учится любить неведомое и, как он сам заявил в эпиграфе к разделу «Поэмы», добывать «правду… у Бога», «силой огненных мечей». Как может христианин заявлять такое? Юный поэт погружается в мир полуязыческого Заратустры и в этот миг становится богоборцем. Но тут же пугается своих заявлений и пишет в стихотворении «Дева солнца» (1903–1905):
А разве не ушедшей от него Ане Горенко посвящена «Песня дриады» (1903–1905), где юный поэт восклицает в упоительном экстазе, как верный ученик Бальмонта:
Но поцелуя не будет, и он это знает прекрасно:
Совсем неслучайно помещает Гумилёв в последнем разделе книги стихи «Пророки» и «Русалка». К пророкам он относит поэтов, а русалка — известна. Он признается в стихотворении «Осень» (1905):
Николай решил узнать мнение о своей книге у мэтров русского символизма, отослав книгу в журнал «Весы».
Сборник был ученическим, но он не остался незамеченным. В одиннадцатом номере «Весов» за 1905 год на «Путь конквистадоров» появилась рецензия Валерия Брюсова. Она была довольно суровой. Мэтр писал, что в книге повторены все обычные «заповеди декадентства, поражавшие своей смелостью и новизной на западе лет двадцать, а у нас лет десять назад». Сказав о вторичности многих стихотворений, тем не менее Валерий Брюсов высказал и лестное для дебютанта мнение: «…в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только „путь“ нового конквистадора и что его победы и завоевания — впереди».
Вскоре, 21 января 1906 года, в ежедневной петербургской газете «Слово» появилась еще одна рецензия, написанная С. В. фон Штейном, где тот давал советы: «Г<осподин> Гумилёв, как поэт, еще очень молод: в нем не перебродило и многого он не успел творчески переработать. Несомненно, однако, что у него есть задатки серьезного поэтического дарования, над развитием которого стоит прилежно поработать. <…> В стихотворениях г. Гумилёва есть грациозные и легкие образы, но они нередко искажаются избитостью некоторых излюбленных автором эпитетов. Весьма удаются г. Гумилёву стихотворения со сказочным, мистическим оттенком: среди них мы укажем: „Русалку“, „Грезу ночную и темную“, „На мотив Грига“ и особенно „По стенам опустелого дома“, в котором замечается наиболее гармоничное сочетание содержания и формы. Советуем г. Гумилёву на будущее время стремиться к большей простоте и непосредственности, исправляя допущенные дефекты в технике стиха: напрасно он злоупотребляет неправильными ударениями и рифмует не всегда удачно и гладко».
В начале 1906 года стихи Гумилёва «Смерти» и «Огонь» появились в царскосельском литературно-художественном сборнике, вышедшем в Санкт-Петербурге.
Письмо Брюсову имело свои последствия. Валерий Яковлевич, заметив способного юношу, посчитал себя обязанным помочь ему, он даже смягчил многие оценки, данные им в рецензии. Молодой автор 11 февраля 1906 года послал еще одно письмо Брюсову: «Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Я Вам искренне благодарен за Ваше письмо и за то внимание, которым Вы меня дарите. Вы воскресили мою уверенность в себе, упавшую было после Вашей рецензии. Очень благодарю Вас за любезное приглашение участвовать в „Весах“. Но я боюсь, что присылаемые с этим письмом стихи покажутся Вам неудовлетворительными. Дело в том, что зимой я пишу меньше и слабее, чем обыкновенно, а мои осенние стихи частью вошли в „Путь конквистадоров“, частью печатаются в сборнике „Северная речь“, который выйдет в конце февраля. Поэтому, если присланные стихи будут забракованы, я пришлю другую партию, быть может, лучшую…»
С этих пор переписка Брюсова и Гумилёва будет продолжаться много лет, несмотря на периодически возникающие между ними разногласия. По-иному повел себя другой мэтр. Когда Гумилёв попытался встретиться с бывшим в зените славы Константином Бальмонтом, тот не удостоил начинающего стихотворца не только своим вниманием, но и даже письменным ответом, чем нанес тяжелый удар легко ранимому сердцу гордого романтика.