Читателю, не пережившему наших времен, следует объяснить, что одной из составляющих жизни каждого советского театра была так называемая военно-шефская работа, которая выливалась в воскресные культпоходы солдат или матросов на "утренники" или в праздничные шефские концерты в частях и на кораблях. Завершались они обычно братаниями шефов и подшефных за щедрым банкетным столом.
Само слово "шефский" имело несколько смыслов. Ну, во-первых, это значило "безгонорарный", а во-вторых, давало представление о некоем неотменимом почетном гражданском долге, который выполняет каждый служитель Мельпомены, Талии и даже Терпсихоры, давая "шефский концерт".
Один наш артист, например, - уж не знаю, называть ли его имя, - уходя на ночь к неизвестной подруге, убеждал жену в том, что у него сегодня опять ночная съемка. Однажды она задала ему логичный вопрос:
- Если у тебя есть съемки, почему у нас нет денег?
- Потому что это шефские съемки, - не задумываясь, ответил находчивый муж, и жена довольно долго продолжала ему верить. Поскольку артист поделился удачным изобретением с товарищами, в обиходе мужской части нашей труппы надолго закрепилось образное обозначение приятных свиданий - ночные шефские съемки.
Но вернемся на крейсер "Киров", который по торжественным датам бросал якорь у "Медного всадника" и где дважды в год - 2 мая и 8 ноября - уже по традиции театр давал шефский концерт, а команда отвечала подшефным банкетом.
Однажды, 8 ноября, Дина Шварц, погорячившись, забыла на крейсере свою шерстяную кофточку. То ли в дальнейшем ей было недосуг, то ли "Киров" на всю зиму отчалил из города, но до очередного совместного мероприятия, т.е. до 2-го мая следующего года, команда бережно хранила личную собственность нашего завлита.
Наконец, майская встреча состоялась и прошла, как всегда, тепло, причем аккуратно завернутую кофточку, успевшую за отчетный период сходить в боевой поход, в торжественной обстановке вернули хозяйке.
Шли уже последние братания и поцелуи, как вдруг, по неизвестной причине, наш дорогой завлит полетел с корабельного трапа и заплескался в холодной Неве.
- Женя, я тут, - доложила Дина из воды парторгу Горюнову, чтобы он не очень волновался, не найдя ее в другом месте.
- Полундра, - негромко сказал вахтенный, - человек за бортом!
И тут капитан крейсера "Киров", высокий и красивый мужчина, вышедший проводить гостей в белой нейлоновой рубашке, не задумываясь, прыгнул за Диной Шварц...
- Что там у вас в руках, бросайте! - приказал он Дине, держа ее за воротник.
- Что вы, как можно! - отвечал ему наш стойкий завлит. - У меня в одной руке - кофточка, а в другой - телефоны всех драматургов Советского Союза!..
Зина Шарко застала Дину уже дома, лежащей в постели, с совершенно счастливым лицом: она была в матросской тельняшке и рассказывала подруге важные подробности.
- Представляешь, Зина, это пальто, которое я у тебя купила, - настоящий размахай, - оно меня и спасло, потому что я не умею плавать, и в нем было тепло... Но, главное - капитан, такой высокий и красивый!.. Никогда не прощу Лаврову, он разговаривал с каким-то старым большевиком и не видел самого главного!.. Представь себе, мы плывем, вода холодная, мимо проплывают льдины, и все матросы отдают нам честь!.. Я поворачиваюсь к капитану и спрашиваю: "Вы женаты?". Он отвечает: "Да", а я ему говорю: "Очень жаль"... И вот нас вытаскивают на корабль, и все матросы и офицеры собираются вокруг меня, и один говорит: "Раздевайтесь", а я ему говорю: "Как можно, вы же мужчина", а он мне отвечает: "В данном случае я доктор". И тут все с меня снимают и надевают на меня тельняшку, вот эту, и брюки, правда, брюки были мне все-таки велики, и относят меня в кубрик, и дают мне выпить спирту, чтобы я не заболела, и все мне рассказывают про своих мам и бабушек; а потом - меня везет домой капитан. Ах, Зина, какой же он высокий и красивый!.. И когда он привозит меня, я снова его спрашиваю: "Вы женаты?". А он опять отвечает: "Да". И я ему: "Очень, очень жаль!..".
Коснувшись этого эпизода, я обязан привести также версию Елены Шварц, которая свидетельствует о том, что в руках у плывущей "по-собачьи" Дины Морисовны были не прошлогодняя кофточка и записная книжка с телефонами драматургов, а "две сумки" и неизменная "сигарета в зубах". Героем Лена считает не капитана крейсера "Киров", а его старшего помощника, а пальто, в котором совершался заплыв, названо ею "тяжелой мутоновой шубой".
Версия Елены приведена автором не для уточнения деталей, а, наоборот, для их расхождения и вариативности, как авторитетное подтверждение безусловно легендарного факта.
Говорят, что после этого случая на Балтийском флоте был отдан специальный приказ: "Прекратить в праздничные дни посещение трудящимися боевых кораблей!".
Пленку "Свема" с записью, сделанной на магнитофоне "Вега", Р. передал Дине Морисовне Шварц, и все записанное произвело на нее большое впечатление.
...- Что я вычеркнула? - переспросила Нина Флориановна Лежен. - Многое... Ведь что было? Теперь все это сглаживают или вовсе не говорят... В то время, когда Александр Александрович у нас работал, они с Мейерхольдом просто враждовали... Потому что Мейерхольд требовал искать новое искусство, а Блок был против всяких исканий и так нам прямо и говорил... Правда, они вели себя по-разному, потому что Александр Александрович был человек очень деликатный... С чего началось... Мейерхольд был страшным поклонником Блока, а Блок сначала был немножко декадент... Ну, вы понимаете... И Александр Александрович дал свои первые вещи Мейерхольду, чтобы тот поставил их в театре Комиссаржевской... А в шестнадцатом году, когда Блок написал "Розу и Крест", он категорически отказал Мейерхольду и отдал пьесу во МХАТ...
Здесь можно было уточнить, что "Роза и Крест" написана в 1913-м, но Р. не стал перебивать Нину Флориановну.
- Он сам говорил нам, и не один раз, что у него изменились взгляды, и проповедовал самые простые вещи, даже мелодраму. Он предлагал поставить "Две сиротки", "Потерянного сына" - то, что Островский переделал потом в "Без вины виноватые"... Блок говорил, что народу нужен "черный хлеб" искусства, а не "креветки", "устрицы" и все такое... Понимаете, он хотел, чтобы все было настоящее - и страсти, и декорации, и костюмы, ну, там, бархат, например, и прочее... И в театре все это было. Ведь я даже носила на сцене подлинное платье Вырубовой, и мебель настоящая была взята из богатых домов, можете себе представить... Правда, это было уже позже, в "Заговоре императрицы" Толстого и Щеголева. Алексей Толстой жутко у нас напивался, особенно на генеральных репетициях, однажды его просто вырвало, он чуть это шикарное платье мне не испортил, это был ужас какой-то, не люблю этого Толстого... "Розу и Крест" Блок мечтал поставить абсолютно реалистически... Да, сам... Он хотел попробовать, получится ли у него быть режиссером. Александр Николаевич Бенуа был прекрасным художником и прекрасно ставил спектакли... И Блок тоже хотел попробовать... А Мейерхольд в это время был просто нашим гонителем... Почему он нападал так страшно на Большой драматический?.. Он же травил Бенуа, буквально травил: "Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти... "Миру искусства" нет места в советском искусстве..." и прочее. Мы все это очень переживали, поверьте!.. Почему это сейчас просят вычеркнуть и все сгладить, как будто этого вовсе не было?! Но это - было... Да, он сам пострадал, и его потом самого уничтожили, но он заваривал эту кашу, он сам это все начинал и объявил "Мир искусства" какой-то вредной, контрреволюционной организацией, понимаете?.. Ведь это он довел до того, что Александр Николаевич Бенуа вынужден был уехать. А ведь он вовсе не хотел уезжать... И мы все страшно не хотели, чтобы он уезжал... Но Мейерхольд его просто терроризировал. Что ни постановка Александра Николаевича, Мейерхольд ее, понимаете, просто раскассировывал!.. Это был какой-то ужас!.. Он же был главный в искусстве!..
Она помолчала.
- Я знаю, Геннадий Мичурин мне сам рассказывал, ведь они вместе с Царевым давали показания против Мейерхольда, и за это их быстро выпустили... Но Царев об этом всю жизнь молчал, а Геннадий сознавался и каялся... И Мейерхольд сам оказался жертвой...
Если бы она время от времени не затихала в задумчивости, Р. и вопросов бы не задавал, а слушал бы и только. Но она умолкала, заглядывая в глаза оглянувшихся дней, и он старался заполнить для себя вычеркнутые кем-то куски. А в паузе, после слов "почитали по ролям", Р. и вправду увидел вместе с ней: вот они собрались за столом, сидят, молодые и полные веры в него, держат роли в руках, звучит знакомое начало, песня о радость-страданье, и оттуда, издалека накатывает волна неровного, нервного и необычного стиха...
Старая актриса подхватила эту волну, и Р. подчинился, дав себя заворожить плавному течению ее дивной речи, роскошной петербургской манере с прелестными оговорками, отменной выделке звонких слов, которой нигде больше нет, как в нашем городе, дворянскому призвуку удивленных интонаций, интеллигентному складу недающихся фраз, легким баскам простонародных присловий. Это было, конечно, сопрано с просторными низами и золочеными взлетами...
Звуковой поток из другого времени, вот что колдовало и заколдовывало, и Р. сводил несхожие схожести, нельзя было не сводить, потому что Анна Андреевна Ахматова говорила совсем не так, а все так же, по-сестрински, однако бережливей к каждой фразе и любому отдельному словцу, чуток ниже и гораздо медленнее...
Кто скажет, какие странности начинают себя находить в соседстве двух завороженных чудаков, прикованных к одному и тому же созданью. Что тут является кроме инако настроенной речи в знойном мареве внезапного откровенья?..
Не стану присваивать божественные строчки, это Ахматова обняла событие тремя властными словами: "Беседы блаженнейший зной".
Это она с великим пристрастием расспрашивала артиста Р. о некоем Шекспире, а верней, о другом авторе королевских кровей, который скрылся под этим именем. Как будто Р., сам того не понимая, но рискуя играть Гамлета, виделся с теми двумя, о ком она заводила речь.
Что мы знаем о рукопожатье времен на краях трехсотлетнего провала? И что еще сообщила Р. Анна Ахматова кроме того, что успела сказать?..
А она тоже виделась с Блоком...
Они пили чай с тортом и улыбались друг другу, прекрасная петербурженка около восьмидесяти лет и средних лет самозванец, пытающийся толковать "Розу и Крест". И чай, и чашки с блюдцами, и кружевные салфетки на столе, и сад за окном, и летнее солнышко сквозь листву - все было кстати.
- Он оживился, когда появилась надежда на "Розу и Крест"? - спросил Р.
- О, да!.. Вы не можете себе представить!.. Он пришел окрыленный... Ведь это была мечта его жизни!..
И Р. повторил за ней, играя роль эха:
- Мечта его жизни...
- И когда он понял, что Гришин говорит не всерьез и ничего этого не будет, - а Гришин испугался, когда узнал про наши репетиции, - Александр Александрович был страшно огорчен... Он был... просто... смертельно...
Она искала нужное слово.
- Оскорблен?..
- Да, конечно, но не только это... Но он держал себя великолепно, вы знаете... И на последней репетиции он нам сказал: "Извините, что я заставил вас зря работать"... Вы не можете себе представить, какой это был деликатный человек!.. Он просил прощенья у нас, которые счастливы были продолжить несмотря ни на что!.. И мы начали орать: "Что вы, Александр Александрович! Разве вы не понимаете, что мы с вами, что мы готовы, и так далее, и так далее...". Но он этого не хотел допустить... Мы все его очень любили... Его нельзя было не любить... Вы бы видели, какой он был на своем вечере в БДТ... Это был - живой покойник... Да, да... Жена Павла Захаровича Андреева ему нравилась, Андреева-Дельмас, мы знали... Ему нравились такие, основательные женщины... Но внетеатральных отношений у него ни с кем не было... Сидел он всегда, знаете, в кабинете Лаврентьева, хотя какой это был кабинет, когда там холод собачий был... Это в оперной студии... А в Суворинском, на Фонтанке, любимое место был кабинет Бережного, администратора, это в бельэтаже... Дома я тоже бывала у них: то Любовь Дмитриевна позовет, то Комаровская... Вот я была с Комаровской, и он говорит Юрию Лаврову, которому было пятнадцать лет, и отец его был директором гимназии... Блок говорит Юрию: "Вы еще малограмотны, вам надо учиться". Я уж не поняла, о стихах была речь или об актерстве... Он потом великолепным актером стал. А однажды Блок пришел на репетицию, мы смотрим - на нем лица нет... Но нельзя же об этом писать...
- Нина Флориановна, ради Бога, рассказывайте, как было, а писать или не писать, время покажет...
- Мы спрашиваем: "Что с вами, Александр Александрович?". "Да ничего, отвечает, - не спал всю ночь". - "Да почему же вы не спали?" Пристали к нему, он не хотел отвечать, потом все-таки вытянули: "Пришли матросы", - понимаете? Братишечки пришли! "Они нам сказали, что у них ордер на лишнюю площадь. Стали выбрасывать книги в коридор... Всё выбросили... Ну, конечно, пришлось... Я собирал книжки всю ночь..." Ну, когда мы это от него услышали, все опять заорали: "Как же можно?.. Почему вы им позволили?.. Почему не позвонили Марии Федоровне, надо было сразу позвонить Марии Федоровне...". Это Андреевой, не жене Павла Захаровича, не Дельмас, а Горького жене... А он: "Ну что я буду ее беспокоить?". Вы представляете?.. Не хотел беспокоить... Ну, когда Мария Федоровна об этом узнала, моментально переселение сделали... А Любовь Дмитриевна, как вам сказать... Она ведь поступила в Псковский передвижной театр, в труппу Беляева, а там Сергей Радлов был... И потом, с ним, она служила в "Народной комедии"... А Радлов был учеником Мейерхольда... И они страшно ругали Большой драматический, вы не можете себе представить, как... "Истлевший гроб с пышными кистями, украшенный..." и так далее, и так далее... Понимаете - гроб. Как ему было такое слышать?.. От кого-то ладно, а от нее?.. Ведь она была с Радловым заодно... Они с Блоком не разговаривали по месяцу... Он, конечно, это от нас скрывал, но мы догадывались. Да что там, знали... Правда, когда он заболел, перед смертью, она уж от него не отходила... В театре ведь живешь - ничего не скроешь...
Услышав этот жутковатый образ - "истлевший гроб с пышными кистями", - Дина Шварц остановила магнитофон, поежилась и стала закуривать сигарету.
У нее была не одна, а две или даже три разные пепельницы, но еще одну, маленькую, изящную круглую коробочку-открывашку, она носила с собой в сумке и доставала, куда бы ни пришла, в том числе и у себя в кабинете. И все-таки пепел с ее сигарет не вовремя срывался и помечал все вокруг - книги, пьесы, заваленный бумагами рабочий стол, малые островки тесного пола.
- Все это обязательно надо напечатать к юбилею, - сказала Дина. - Вы хотите это опубликовать?
- Как выйдет, - сказал Р. - Надо ведь расшифровать... Нет, мне, пожалуй, не успеть... Если у вас есть возможность, пожалуйста, печатайте...
- Спасибо, Володя... Но какой ужас услышать про свой театр - "истлевший гроб"!..
- Да, - согласился Р. - Блоку досталось...
Уйдя, наконец, из Большого драматического - хочешь быть "неподведомствен" - уходи! - и проведя немало лет на полной свободе, Р., как было сказано, напечатал маленькую повесть "Прощай, БДТ!". И, несмотря на авторскую оговорку: это, мол, его единоличное прощание с оставленным домом, невзирая на грубый экивок в виде письма внутри повести в адрес Дины Морисовны Шварц, легендарный завлит уже в самом названии усмотрела возмутительный похоронный оттенок.
И Гоги уже не было на свете, и многих других, а она все воевала, и воевала с проявлениями вольномыслия по отношению к БДТ...
Мы встретились на юбилее петербургского ТЮЗа, и, двигаясь мимо, она успела отрецензировать публикацию.
- Володя, - сказала Дина, - все хотят прочесть, в библиотеке - очередь, моя подруга записалась двадцать второй... Но я прочла! - И погрозила мне маленьким сморщенным кулачком.
- Дина, - сказал я, - все ждут книги от вас!..
- Я так не могу, - ответила она, - это беллетристика! - И пошла садиться на свое почетное место.
После торжественной части мы увиделись уже у банкетного стола, но не сразу, а перед тем, как ее увезли домой.
- Володя, - сказала Дина усталым языком, - это было ужасно, что, когда ТЮЗ поздравлял БДТ... нет... когда БДТ поздравлял ТЮЗ, Андрюша Толубеев вынес меня на руках?.. Еще покажут по телевизору!..
- Это было прекрасно, Дина, - сказал я. - Вас давно пора носить на руках. Жаль, что я в свое время не догадался.
- Нет, Володя, - сказала она, - это было все-таки ужасно... - У нее было растерянное, почти отсутствующее лицо. - Но ваша повесть... Я не знала, что вы отказывались падать в "Горе от ума"... Это же была главная мизансцена!.. Вы представляете себя таким героем...
- Дальше некуда, - сказал я. - Ушел бы раньше, был бы героем...
- А маму Георгия Александровича звали Тамарой Григорьевной, а у вас Тамара Михайловна, - сказала Дина.
- Вот это ужасно, - сказал я, - тут я с вами полностью согласен!..
Когда Дина умерла и с кладбища вернулись в театр, прощальное застолье выглядело странно: как же так, без нее?!.
Позже, потом я пришел в опустевший дом, к Лене. Она старалась держаться и приготовила макароны по-римски, то есть с сыром, водку принес я...
Мы помянули Дину и поговорили о ее книге, которую нужно издать, особенно довоенные дневники, совершенно неприкладные и по-настоящему талантливые...
Потом Лена сказала:
- Все кончено, Володя... Оказалось, что я без нее не могу жить... И нищета подступает...
В материнском дневнике для нее осталась запись: "Прости меня, Лена, я была тебе плохой матерью, потому что у меня был другой ребенок: театр и Гога...".
- Но она была замечательной матерью!.. Когда я написала "Вертеп в Коломне", а она прочла или услышала "Театра страшен мне зеленый труп", она возмутилась: "Как ты можешь так говорить о театре?!" - "Почему нет?" А потом, через несколько лет, я слышу: она повторяет, как будто написала сама...
Для БДТ всегда подбирали светло-зеленый колер...
Когда я по Фонтанке прохожу,
То чувствую в глазницах и у губ,
Как пыльная вдруг опустилась завесь,
Театра страшен мне зеленый труп...
Последний разговор с Диной был телефонный. Она проклинала тех, кто не дал Лене литературную премию "Северная Пальмира", и беспокоилась только о дочери, которая ни с кем не умеет ладить.
- Я сдохну, и она сдохнет, - сказала Дина в сердцах.
Слава Богу, что вышло не так.
- Дина Морисовна! Плохое время проходит: скоро выйдет ваша книга, Лена получила премию и едет читать стихи в Сорбонну!.. Все хорошо, Дина, все хорошо!..