Макс понимает, что со мной, с первого взгляда: «Живо, снимай ботинки и ложись!» А я пытаюсь объяснить ему, что поздравлял Героя Труда с такой наградой, ну, и… Подошел Манфред, спрашивает Макса, не заболел ли я. Что он ответил, я уже не слышал — свалился как был и заснул.
Разбудили меня в восемь вечера, а то бы я, наверное, мог проспать и до утра. А у нас сегодня репетиция — прогон перед генеральной. На генеральную всегда приходят несколько офицеров с женами, ну а сегодня только политрук со своим переводчиком — присмотреть, чтобы «ничего такого не было» с этой «испанской мушкой». Прошла репетиция как надо, остановил нас Манфред только раз, политрук тоже остался доволен. И даже послал переводчика на кухню, чтобы к вечернему супу нам была добавка. Если кто-нибудь это увидит, то завтра опять пойдут разговоры, будто мы получаем двойные порции. И политрук остается с нами, пока мы справляемся с добавкой. Он всё понимает.
Идти спать с полным брюхом не годится, и мы с Максом, Манфредом и Вольфгангом делаем еще несколько кругов на лагерном плацу. Зима уже понемногу уходит, дует теплый ветерок с моря. И я подробно рассказываю моим спутникам про то, как поздравляли сегодня Героя Социалистического Труда и сколько водки мне пришлось при этом выпить. «Я и вкуса водки почти не знаю, а наш юный друг пьет ее ведрами, — шутит Манфред. — В следующий раз возьмешь меня с собой, глядишь, и мне достанется!» Он ведь как руководитель «концертной бригады» от работы на заводе освобожден и ни с кем из русских, кроме политрука, почти не общается. Вот если б на праздник Первого мая, солидарности всех трудящихся, удалось организовать выпивку — я бы отдал свою порцию Манфреду…
Возвращаясь к себе, проходим мимо комнаты, в которой занимаемся. Оттуда слышны голоса. Кто-то повторяет роль вслух? Заглянули туда; а там четверо сражаются в карты. «Где же вы их добыли?» — интересуется Макс. «Не в лагере, понятно, — отвечают ему. — Они были не по-нашему, но ничего, приспособили, можно и в скат!» Я в эту игру не умею, а Макс тут же просит принять на следующий раз и его.
Утром проснулся — все в порядке, похмелья как не бывало. Слава Богу, мне ведь в шесть встречаться с Нелли. В такое время уже светло, как быть, чтобы нас не заметили? Пришел туда заранее, жду возле старой диспетчерской — и вот они идут, обе, Нелли и Нина. Идут как ни в чем не бывало к старой диспетчерской, Нелли отпирает дверь. Глазам своим не верю: откуда у нее ключ? Но тут уж не до раздумий, Нина кивает мне украдкой — скорей, мол, сюда! Бросаемся друг другу в объятия, Нелли куда-то исчезает, и Нина запирает дверь изнутри. И долгий, долгий поцелуй…
«Ах, мой Витька, lubimy moj. Я уже боялась тебя потерять, но Бог меня услышал, я так счастлива! Сейчас нет времени, но мы с Нелли разузнаем, где нам можно встретиться. Я поговорю с Алей. Но самое лучшее, если ты придешь ко мне домой…» — все это Нина выстреливает залпом. Мы страстно целуемся, и уже готовы забыть про опасность быть здесь застигнутыми, когда громыхающий мимо диспетчерской здоровенный фургон с грузом приводит нас в чувство. Последний поцелуй, Нина отпирает дверь и выходит. Делает знак, что можно и мне. Нина запирает дверь снаружи. Кто знает, может быть, это убежище нам когда-нибудь еще понадобится. Ну вот, я так и не спросил Нину, откуда у Нелли ключ… Стою и смотрю, как Нина идет между заводскими постройками. Несколько раз она оборачивается, один раз даже помахала рукой.
Пойду я прежде всего к Максу в кузницу. Я же должен обо всем ему рассказать, я просто не могу удержать это в себе. Что бы я делал без моего Макса! Слава Богу, у него сегодня есть время, ему, можно сказать, почти нечего делать — еще ведь раннее утро. Если Natschalnik услышит, что в кузнице не стучат молоты, сразу прибежит с каким-нибудь «своим» заказом. Но пока что, кроме Макса, никого в кузнице нет, он «в моем распоряжении».
Макс тоже не понимает, как мог достаться девушкам ключ от старой диспетчерской. Но устраивать там тайные свидания нельзя — слишком опасно. Она хотя и отключена, но не демонтирована; в любую минуту что-то может там понадобиться. Кто-то придет за каким-нибудь прибором, например. «Так что, дорогой мой, это не решение», — предупреждает меня Макс. Прав он, никуда не денешься, и напрасно я забрался туда с девушками. Очень хотелось, хорошо еще, что все обошлось. «Беспокоюсь я за тебя, Вилли, — продолжает Макс. — Не натворил бы ты чего, пока нас домой не отпускают. А если еще и докторша тебя соблазнит? Как ты из всего этого выкрутишься?» — «Это ты брось, Макс!»
Я уже готов обидеться, не хочу сейчас об этом даже говорить.
«Чего — брось? Вот посмотришь, попадешь к ней в руки следующий раз — тут твоей неприступности и крышка. Бедная Нина, но — знать ей об этом не следует…»
Это уж он слишком! И чего каркает? «Не говори пошлостей, Макс! Нина — моя настоящая любовь, ею и останется!»
«Ах, мой мальчик, это хорошо, что ты еще так веришь в любовь. Я же вдвое старше тебя, но это не значит, что вдвое опытней в любви. И у меня была первая большая любовь, я готов был покончить с собой, когда вдруг остался один, а она нашла себе другого любовника. И наступил для меня долгий перерыв в любовных делах. А потом были сразу две женщины, и я верил, что буду любить их обеих до самой смерти. А потом меня взяли в армию, и там случались новые приключения. А вот теперь, здесь — Людмила, и мы оба знаем, что это любовь на время и что, когда мы расстанемся, жизнь от этого не остановится. И у тебя, мой мальчик, — тоже. Вкушай же от молодости, лучшие годы у тебя все равно уже украли!» — заключает Макс, теперь совсем серьезно. И отправляется в кладовую к Людмиле, а возвращается оттуда с двумя яблоками. «Людмила припасла и для тебя!»
И только мы с Максом съели по яблоку, как появился его начальник.
«Podozshdi! — говорит мне. — Ты говоришь по-русски лучше, чем Макс». И протягивает Максу эскизы железной ограды и фотографии с кладбища. Объясняет с моей помощью, что ограда — для могилы его покойных родителей, надо ее изготовить, и это должна быть самая красивая ограда на кладбище. На фотографиях видно, что вокруг всех могил — ограды, все разные. И у многих могил за оградой — еще скамья и даже небольшой столик перед ней. Я спросил, зачем эти скамьи и столики, и он стал объяснять нам, что в дни рождения покойных или в праздничные дни родственники приходят на кладбище и у могилы своих близких отмечают их день рождения или иной праздник. С водкой и обильной закуской, разумеется. И покойные как бы присутствуют за этим столом. Им тоже оставляют водку… «А железо для ограды пусть Макс возьмет в кладовой, я там скажу».
«Смотри ты, Вилли, — говорит Макс, гордясь моими успехами в языке. — Вот я с удовольствием слушаю, как ты с ним говоришь по-русски и все понимаешь. Мне такого не одолеть, хоть пять лет еще просидеть в плену!»
А я отправился в мартеновский цех. На аварийном участке дело за последние дни сильно продвинулось: много места уже очищено от разлившегося металла, непрерывно работают экскаватор и подъемные краны. Из пленных здесь остались только сварщики и несколько самых крепких парней, остальные вернулись к своей постоянной работе — ремонт печей. Я зашел к секретарше Лидии узнать про Ивана Федоровича.
И она показала мне письмо от него. Он пишет, чтобы из Сибири его не ждали — он останется у жены. Еще Лидия показала мне место в письме, где Иван спрашивает об мне — уехал ли я уже в Германию. Что ж, ему и в Сибири найдется работа, там ведь тоже есть металлургические заводы, тоже варят сталь. И я попросил Лидию сообщить Ивану, когда будет писать ему, что, увы, освобождения я все еще жду. А она и на этот раз поит меня чаем с печеньями. Как мне ее благодарить? Наверное, когда весной появятся самые первые цветочки, найти несколько, сорвать и принести Лидии? Какой-никакой, а все же сюрприз…
А когда я пришел на станцию и собрался уже лезть в вагон, меня остановил немецкий охранник Густав. «Пройдемся немного, — говорит, — хочу тебе кое-что сказать». Оказывается, он сегодня задержал на железнодорожном въезде в завод молодую женщину. «И она говорит, что работала вместе с тобой на стройке в Киеве. Ты бы посмотрел, как она обрадовалась, когда я ей сказал, что знаю тебя. Я ей обещал сказать тебе, а она придет завтра утром на то же место».
Сначала я буквально онемел. Это может быть только Лидия Чегорцева, штукатур. Приехала сюда в Мариуполь из Киева? Ей написала про меня женщина с шахты «Красная звезда» в Макеевке? Просто немыслимо! Русская женщина, ищет меня, немецкого военнопленного, с которым работала на стройке в Киеве, которого учила русским словам, еще хотела показать, как она танцует? Мы тогда сразу разбежались, побоялись, что нас застанут, но между нами ничего ведь не было! Ни поцелуя, ни нежных прикосновений.
Ну, наверное, Лидия этого хотела. И вот она здесь, ищет меня на заводе имени Ильича! Или это все случайность, совпадение? Ведь такого не может быть! Тогда почему она спрашивает обо мне именно здесь? Завтра узнаю: обязательно пойду туда, где с ней говорил охранник Густав.
Едва дождался, пока вернется с работы Макс, чтобы все это ему рассказать. «Ты меня просто пугать начинаешь! — отзывается Макс раздраженно. — Чего этой Лидии от тебя надо?» — «Если бы я знал… Ну, мне тогда показалось, что она немного влюблена. Это же был первый раз в моей жизни, что я мог вот так… оказаться вместе с женщиной. А раньше только слышал от тех, кто постарше, как это бывает. А теперь вот — она приехала и рискует гораздо больше, чем тогда, в Киеве». — «Эх, Вилли, Вилли, — сокрушается Макс. — Ничего хорошего я не жду от этой завтрашней встречи. Ты же знаешь, что я думаю про охрану, про этих хитрюг. А не пойти ты не можешь — кто знает, чего только не пришлось проделать этой женщине, чтобы найти тебя. Что ты им так нравишься, этим бабам? Просто жуть!» Видно, Макс всерьез беспокоится.
«А что поделаешь, Макс? Я ведь не звал ее сюда. Наверное, не надо было давать ее адрес той киевлянке на шахте, в насосной. А теперь уже все равно, сколько ни обсуждай».
На том дискуссия и заканчивается. Ложусь спать, только мне не спится: побаиваюсь я этой встречи с Лидией.
Утром, приехав на завод, пошел к тем воротам, где был охранник Густав. Только подошел, а Лидия уже бежит, кричит издали: «Витька, Витька, я тебя везде так искала, наконец нашла!» Я делаю несколько шагов ей навстречу, я еще на заводской территории. И как только Лидия добежала сюда и бросилась мне на шею — два русских часовых с автоматами наизготовку тут как тут!
Нас с Лидией отвели в барак охраны. Большая комната с маленькими окнами, посередине большой письменный стол с телефоном и горой бумаг. За столом сидит капитан, на стене — портрет Сталина и красный флаг, вдоль стены — простые скамьи. Клубится табачный дым. Капитан стал меня спрашивать; я сделал вид, что не понимаю по-русски. Он стал звонить по телефону, вызывать переводчика. И занялся сперва Лидией. Как ее фамилия, где живет, что здесь делала. И я слышу, как она объясняет, что приехала навестить тетю и по дороге к ней случайно увидела меня у ворот и вспомнила, что мы вместе работали в Киеве, восстанавливали дома на Крещатике… На этом месте ее объяснений дверь распахнулась, и влетел еще один офицер с вооруженными солдатами.
Кричит: «Где шпионы?» Не успели мы повернуться, как нас подхватили — и вот мы с Лидией уже в кузове грузовой машины. Велят сесть на скамью у переднего борта, а справа, между нами, и слева садятся солдаты с автоматами. А еще двое стоят в кузове, наставив автоматы на нас, словно мы опасные преступники. И машина везет нас в центр города, наверное, это что-то вроде полицейского управления. Обстановка здесь получше, чем в бараке на заводе. Переводчика пока нет, и первой допрашивают Лидию — зачем приехала и что да как хотела разузнать. Но она как каменная — ни на слово в сторону от того, что сказала офицеру в бараке. Наконец появляется переводчик. Теперь отвечаю я: как фамилия, из какого лагеря, кем работаю на заводе. Я показал свой пропуск, объяснил, что имею право свободно передвигаться по заводу, чтобы выполнять свои обязанности. Объясняю, что случайно увидел Лидию, когда разговаривал с немецким охранником. А Лидию узнал потому, что работал с ней вместе в Киеве на главной улице и хотел спросить, что она здесь делает…
Замечаю, что переводчик часто останавливается, ищет нужное слово. Чуть было не выдал себя — хотел подсказать. Потом они опять допрашивали Лидию; одни и те же вопросы, одни и те же ответы… И тут меня словно током ударило: так ясно я вспомнил допросы в Киеве у капитана Лысенко. И меня охватил панический страх — опять будут бить! Я всматриваюсь в злобные лица офицеров и солдат и начинаю понимать, где мы находимся: это НКВД. Что они сделают с Лидией и со мной, когда поймут, что поймали никак не шпионов?
Вдруг за дверью начинается какой-то шум. И появляется Владимир Степанович, наш начальник лагеря, подходит ко мне и грозно спрашивает: «Schto ty zdes delajesch??» Хватает за руку и тащит за дверь. Там ждет шофер Дмитрий, мне велят сесть в машину, на которой мы с ним столько раз ездили. Владимир Степанович сходил еще раз к тем, из НКВД. Вернулся, и мы поехали. Спрашивает меня, что случилось. Рассказать ему всю правду? Конечно да! Он ведь всегда нас понимает. И я рассказываю, всё как есть.
«Что же ты за дурень, Витька, durak takoj, — сокрушается начальник лагеря. — Спросил бы коменданта или меня. Вы же оба — эта женщина и ты работали на социализм, на восстановлении. Что ж, нельзя вам и поговорить друг с другом?» Ну об этом я, конечно, не подумал. А вот охранник Густав — как он? Очень уж вовремя оказались те часовые на том месте. Но главное не это — ведь как здорово, как замечательно, что Владимир Степанович вызволил меня из НКВД! Он о нас, своих Plennych, заботится, он нам сочувствует.
Когда мы приехали в лагерь, Владимир Степанович отвел меня к коменданту Максу Зоукопу. Тот, конечно, уже обо всем знает. Владимир Степанович оставил нас вдвоем и, прощаясь, бросил Максу: «Получи его обратно и подумай, как с ним быть дальше».
«А я что? — ворчит Зоукоп. — Парень вел себя хорошо, много чего делал, когда другие уже спали. Что же мне с тобой делать, Вилли?» — это он уже мне. Рассказываю и ему честно всю историю; он ведь меня давно знает, еще с шахты в Макеевке и с наших там концертов. Ну а что ему этот рассказ? Не про то, наверное, думают они с начальником лагеря.
«Прежде всего, — решает Зоукоп, — надо, чтобы спектакль на празднике Первого мая сыграли как надо. Осталось, слава Богу, всего три дня. Пока побудешь в лагере, поможешь с подготовкой Манфреду, а там посмотрим!»
Можно идти к себе в комнату. Только теперь я замечаю, что первая смена уже вернулась с завода. Ничего себе, сколько же это часов продолжалась вся история? Я лег на кровать, потянулся, чтобы «переключиться». Там, в НКВД, уже не думал, что вернусь сюда. Если бы не Владимир Степанович, и не вернулся бы. Еще и еще раз — какой же все-таки оазис наш лагерь; «человечность» здесь — это не из «иностранного языка».
Мой друг Макс уже слышал, что какого-то пленного увезли в НКВД. И кто-то сказал ему, что видел точно — взяли меня. «Ну, мой мальчик, как же я рад! Значит, это был все-таки кто-то другой», — говорит Макс с облегчением, видя меня лежащим на своей кровати. «Да нет, Макс, не другой. Это я был…» И сразу в комнате воцаряется полная тишина — все напряженно вслушиваются. А когда я заканчиваю рассказ, раздаются возгласы: «Ох, и повезло же тебе! Что бы мы делали без Владимира Степановича… Ну, ты и скажешь, Вилли!» А Макс Шик хмуро говорит, что надо ему лучше за мной следить, и ложится вздремнуть до ужина.
Я тоже закрываю глаза, но мне не заснуть. Что же будет с Лидией? У нее ведь нет здесь такого Владимира Степановича. И в который раз горько осознаю: я пленный! Не могу ни во что вмешаться, не могу помочь, когда с другим поступают несправедливо. Только бы все обошлось у Лидии! Владимир Степанович сказал, когда ехали оттуда в лагерь, что, может быть, и обойдется.
«Если она докажет, что работает, что ее тетка на самом деле живет здесь поблизости, то ничего страшного с ней не будет. И еще хорошо, что у НКВД сейчас дел по горло — на днях Первое мая, и не до того им, чтобы с ней долго возиться». Очень надеюсь, что он не ошибся. Я давно не молился, сегодня непременно помолюсь, буду просить Бога, чтобы простер свою длань над Лидией, и благодарить Его за нашего Владимира Степановича.
История с моим арестом и НКВД облетела лагерь со скоростью ветра и украсилась всего за час-другой устрашающими подробностями. В каких я сидел ужасных подвалах и тому подобное. А репетиция прошла у нас в этот вечер замечательно. Манфред даже беспокоился: «Рано еще, чтобы так хорошо!» Одним словом, получается у нас настоящая оперетта.
И вот наступило Первое мая, праздник трудящихся, самый главный в Советском Союзе. Военнопленные сегодня тоже в цехах не работают — только в дежурных и аварийных службах. Стоит хорошая солнечная погода. Перед обедом — общий сбор на плацу, представитель из «Антифа» держит речь о Первом мая. Владимир Степанович и все офицеры тоже присутствуют. Он тоже выступает и говорит, что Первое мая — такой день, когда трудящимся надо сказать спасибо за их труд и достижения, потому что социализм можно построить только трудом и старанием. И за наш труд на заводе и в лагере, а также — не в последнюю очередь — за хорошую дисциплину он нас всех благодарит. Уже четыре года как кончилась война, и можно надеяться, что скоро нас отпустят в Германию. «Skoro domoj!» — заканчивает он под аплодисменты.
Наш комендант Макс Зоукоп тоже обязан держать речь, разумеется — читать по бумаге, потому что она должна быть разрешена политруком. Он и повторяет почти то, что говорил Владимир Степанович, только насчет skoro domoj у него свое мнение, и на эту тему он не высказывается.
На солнышке хорошо, и после митинга — так, кажется, это называется? — почти никто не уходит. Но ко времени обеда плац все же пустеет. На кухне — большой плакат, объявление: после обеда будет сладкий пирог и пудинг, все в честь Первого мая. А у нас в пять часов первое представление, в восемь вечера — второе. Почти как в настоящем театре, только без билетов и платы артистам…
После вечернего представления нас угощают на кухне второй порцией пирога и кофе. С нами политрук и еще несколько офицеров. А кофе настоящий, и это приводит в восторг Макса и других моих старших товарищей. Я-то в этом не разбираюсь.
Кончился праздник, но комендант меня из лагеря не отпускает. Советует заняться чем-нибудь полезным в слесарной мастерской или в столярке.
Из письма родителям и брату 2 мая 1949 г.
…Вот и прошел праздник трудящихся. Для нас это были два замечательных дня. Кухня нас порадовала (даже пудинг!), а у «театральной бригады» было дел по горло. Мы гордимся тем, что помогли нашим товарищам хорошо отдохнуть и доставили им удовольствие…
Скоро полночь, кроме меня и Макса все в нашей комнате спят, а радио тихо наигрывает танцевальную музыку, наша трансляция настроена на Лейпциг… Погода стоит чудесная, ночи уже теплые. Когда мы с Максом прогуливаемся вечером среди деревьев или сидим у фонтана, я вспоминаю вас. А звезды на небе указывают нам путь домой. Может быть, вы на них тоже смотрите, и там в вышине соединяются наши взгляды…
Я заканчиваю в надежде вскоре предстать пред вами «in natura»…
После того как я побывал в НКВД, ко мне нередко обращаются с вопросами наши пленные, с которыми я раньше не был знаком. Всех их беспокоит одно и то же: что будет, если застанут с подругой. И я отвечаю всем одинаково, повторяю, как это было. В подробности не вдаюсь, ведь кого-то из спрашивающих могли и подослать, чтобы еще что-то разузнать обо мне.
А сегодня встретил Густава, того самого охранника, с которого все и началось. Оказывается, он и сам искал меня. «Поверь мне, Вилли, — говорит, — я же хорошо знаю, что вы о нас думаете. Даю тебе честное слово: я был так же ошарашен, как и ты, когда солдаты появились в ту минуту, как эта девушка побежала нам навстречу. Поверь мне!» — повторяет Густав. Трудно поверить, но ведь лучше не думать о человеке плохо. Кажется, я начинаю верить. И тут происходит совершенно невероятное: Густав протягивает мне сверток. Там густо исписанный листок бумаги, 20 рублей, яблоки, кусок пирога, конфеты и две плитки шоколада! Одну я тут же отдаю Густаву.
«Эта женщина, — рассказывает охранник, — приходила сюда. Сказала, что едет обратно в Киев, и вот передала это для тебя с сердечным приветом. Патрулей на этот раз не было видно, но она все равно очень торопилась…»