Да, итальянские и немецкие солдаты воевали вместе в России, на Балканах, в Африке и в самой Италии. Делились друг с другом солдатским сухарем, показывали фотографии жен и детей, обменивались сувенирами.
Диверсанты оберштурмбанфюрера Отто Скорцени в 1944 г., жертвуя собой, вызволили арестованного Муссолини из-под самого носа у охраны с Гран Сассо д'Италия, самой высокой горной вершины Абруццких Апеннин.
А между тем, отношения между двумя фашистскими режимами были весьма неоднозначными.
В своем завещании Гитлер так отзывался о своем итальянском союзнике:
«Рассматривая события трезво и безо всякой сентиментальности, я должен признать, что мою неизменную дружбу с Италией и с дуче можно отнести к числу моих ошибок. Можно без преувеличения сказать, что альянс с Италией больше шел на пользу нашим врагам, нежели нам самим… и в конечном итоге будет способствовать тому, что мы — если мы не одержим все же победу — проиграем войну…
Итальянский союзник мешал нам почти всюду. Он помешал нам, к примеру, проводить революционную политику в Африке… потому что наши исламские друзья вдруг увидели в нас вольных или невольных сообщников своих угнетателей… (…) Помимо того, смешная претензия дуче на то, чтобы в нем видели «меч ислама», вызывает сегодня такой же хохот, как и до войны. Этот титул, приличествующий Мухаммеду или такому великому завоевателю, каким был Омар, был присвоен Муссолини несколькими печального вида парнями, которых он подкупил или запугал. Был шанс проведения большой политики по отношению к исламу. Он упущен — как многое другое, что мы проворонили из-за нашей верности союзу с Италией…
С военной точки зрения дело едва ли обстоит лучше. Вступление Италии в войну почти сразу же принесло нашим противникам первые победы и дало Черчиллю возможность влить в своих соотечественников новое мужество, а англофилам во всем мире — новую надежду. Хотя итальянцы уже показали свою неспособность удержать Абиссинию и Киренаику, у них хватило нахальства, не спрашивая нас, даже не поставив нас в известность, начать бессмысленный поход на Грецию… Это заставило нас, вопреки всем нашим планам, ввязаться в войну на Балканах, что имело опять же своим последствием катастрофическую задержку войны с Россией. (…)
Из чувства благодарности, потому что я не мог забыть позицию дуче во время аншлюса, я все время отказывался оттого, чтобы критиковать или обвинять Италию. Напротив, я всегда старался обращаться с ней, как с равной. Законы жизни демонстрируют, к сожалению, что это ошибка — обращаться, как равный, с тем, кто на самом-то деле равным не является… Я сожалею, что не внимал голосу разума, который мне предписывал по отношении к Италии жестокую дружбу».
(Скажу больше, в своем завещании Гитлер сожалел даже о том, «что в Испании поддержал не коммунистов (!), а Франко, аристократию и церковь; во Франции не использовал возможности для освобождения рабочего класса из рук «ископаемой буржуазии»…)
Муссолини же, как известно, мысль о том, что Гитлер может выиграть войну воспринимал как «совершенно невыносимую», в декабре 1940 г. перед своими министрами «открыто пожелал немцам поражения» и даже выдавал голландцам и бельгийцам сроки немецкого наступления.
Верховное главнокомандование Германии сразу же после похода во Францию подумывало о переброске двух дивизий в Северную Африку для поддержки Муссолини. Да и позднее итальянцам неоднократно предлагалась помощь, но Муссолини ее неизменно отклонял, ибо опасался, что впоследствии не сможет избавиться от немцев.
Не будем спешить смеяться над глупостью дуче. Его опасения были небеспочвенны.
И финны, не спешившие разоружать немецкие войска на своей территории в 1944 г., вовсе не из-за национальной гордости отказались от предложения советского командования помочь в этом вопросе. Они предпочитали класть под фашистскими пулями своих солдат, только чтобы не пускать в свою страну нового могущественного союзника.
«Железный» нарком В. Молотов вспоминал после войны: «Мы у союзников войска просили, предлагали, чтоб они свои войска дали на наш Западный фронт, но они не дали, они говорили: вы возьмите свои войска с Кавказа, а мы обеспечим охрану нефтяных промыслов. Мурманск хотели тоже охранять.
А Рузвельт — на Дальнем Востоке. С разных сторон. Занять определенные районы Советского Союза. Вместо того чтобы воевать. Оттуда было бы непросто их потом выгнать… [Черчилль]: «Давайте мы установим нашу авиабазу в Мурманске, — вам ведь трудно». — «Да, нам трудно, так давайте вы эти войска отправьте на фронт, а мы уж сами будем охранять».
Хорошо, когда войска союзников можно использовать в качестве «пушечного мяса». Но если «пушечным мясом» являются собственные войска, а союзники располагаются в тылу и пожинают плоды побед, то приходится проявлять двойную бдительность. Именно про таких союзников можно сказать: «Дай палец — по локоть откусят».
Впрочем, о каком-то особо изощренном цинизме или коварстве тут не приходится говорить. Это закономерность любой военной политики. Не брезговал этим приемом и Советский Союз. Тот же Молотов в беседах с писателем Ф. Чуевым признавал:
«— Понадобилась нам после войны Ливия. Сталин говорит: «Давай, нажимай!»
— А вы чем аргументировали?
— В том-то и дело, что аргументировать было трудно. На одном из заседаний совещания министров иностранных дел я заявил о том, что в Ливии возникло национально-освободительное движение. Но оно пока еще слабенькое, мы хотим поддержать его и построить там свою военную базу. Бевину (министру иностранных дел Великобритании. — O.K.) стало плохо. Ему даже укол делали.
Пришлось отказаться. Бевин подскочил, кричит: «Это шок, шок! Шок, шок! Никогда вас там не было!»
— А как вы обосновывали?
— Обосновывать очень трудно было. Неясно было, да. Вроде того, что самостоятельность, но чтобы оберегать эту самостоятельность… Это дело не прошло.
Раньше мало мы обращали внимания не на совсем твердые границы, которые были в Африке. Вот где Ливия, мне было поручено поставить вопрос, чтоб этот район нам отвести, под наш контроль. Оставить тех, кто там живет, но под нашим контролем. Сразу после окончания войны.
И вопрос с Дарданеллами, конечно, надо было решать. Хорошо, что вовремя отступили, а так бы это привело к совместной против нас агрессии».
У политиков свои задачи, у армии — свои. Конечно, советские солдаты, которые рвались из тыла на фронт, были бы только рады, если бы их заменили части англо-американцев. Но не уверен, что английские и американские солдаты испытали бы те же самые чувства, если бы их правительства, уступив требованию Сталина, послало союзные войска на наш Западный фронт. И где бы они полегли подо Ржевом, Керчью и Харьковом.
Участь рядовых солдат страшна. Они вынуждены сражаться там, куда их пошлют, и с тем врагом, на которого укажут. Их мнения никто не спрашивает. С их желаниями не считаются. Они просто воюют и гибнут.
Й. Геббельс отмечал в своих дневниках: «Но война ведь — это феномен не только военный, но еще и политический, и ход ее зависит от слишком многих неопределенных факторов…»
И зачастую солдаты имеют довольно смутное представление, во имя чего они воюют, почему они должны убивать вчерашних друзей или, наоборот, спасать тех, кто еще вчера стрелял в них. Подобным положением во все времена пользовались для достижения политических целей. И порой союзников предавали прямо во время схватки.
Так случилось 18 октября 1813 года, когда на третий день «битвы народов» (название-то какое!) под Лейпцигом произошла измена в разгар боя.
«Тысячи саксонцев, преимущественно из корпуса Ренье, которые противостояли Бернадоту, неожиданно дезертировали, уведя с собой к противнику сорок пушек. Эта измена была столь неожиданной, что французская кавалерия, предполагая, что саксонцы начинают атаку, криками приветствовали их движение. Эта потеря и ее моральные последствия были столь велики, что Ней приказал всем саксонцам, не оставившим ряды, отойти в тыл. Один саксонский офицер, который не успел дезертировать, проходя через ряды войск, кричал: «На Париж! На Париж!» Французский сержант, возмущенный этой наглостью предателя, воскликнул: «На Дрезден!» — и в упор выстрелил в саксонца. Массовое дезертирство, возможно, было подготовлено заранее…»
Но и союзники, пока еще не до конца доверяя перебежчикам, постарались удалить их с поля боя.
«По данным союзников, на их сторону перешло 4 тысячи пехотинцев и 22 конных орудия. Из них только четырем орудиям было разрешено остаться на поле боя; вся остальная артиллерия и пехота были отправлены на бивуаки».
Но на этом трагедия не закончилась. Когда французы начали отступление, им изменили ВСЕ немецкоязычные части.
«Колонны австрийцев, русских, пруссаков и шведов вошли в пригороды Лейпцига, и все оставшиеся германские союзники Наполеона: саксонцы, вюртембержцы, баварцы и гессенцы направили свой огонь на французов. Но даже в этих печальных обстоятельствах арьергард не смешался, но продолжал отступать шаг за шагом, стреляя из-за стен садов, из-за деревьев, растущих по аллеям и бульварам, из окон домов до тех пор, пока не был полностью оттеснен к реке».
(Подобный же «подвиг» повторили полторы тысячи германцев, покинув ряды армии Сульта и перейдя к англичанам герцога Веллингтона.)
Хаос, возникший при этой массовой измене, повлек за собой случаи безжалостных расправ бывших союзников друг над другом.
«Вскоре они встретили 2000 полуобнаженных людей, по большей части раненых, которые перебрались через реку вплавь. Среди них был Макдональд, также практически без одежды. Марбо дал ему форму, коня и бросил свой отряд к мосту. Здесь он стал свидетелем кровавых сцен — безоружных французов буквально вырезали пять сотен немцев, которым удалось переправиться на другую сторону, набросав на обломки моста доски. Вытащив свой меч, он «почувствовал действительное удовольствие от убийства этих подонков своей собственной рукой». Марбо приказал атаковать, и вместе с 23-м соединением кирасир его бригада поскакала в залитые водой луга, окружив преследователей. «Эффект атаки был ужасен, — говорил он. — Бандиты, удивленные появлением хорошо вооруженных всадников, смогли оказать лишь слабое сопротивление, началась резня, жестокая и беспорядочная». Французская кавалерия, возмущенная тем, что убивали безоружных людей, причем в числе убийц были и бывшие союзники, была безжалостна. Некоторые, не успев пересечь мост обратно спрятались у расположенной у моста гостинице. Марбо спешил своих людей, окружил здание и поджег конюшню. Саксонский офицер вышел с предложением сдаться, но Марбо, обычно чтущий правила воинского благородства, на сей раз отказался вступать в переговоры. Зажатые между огнем горящего здания и огнем ружей, немцы погибли все, до последнего человека».
Сражаясь за чужие интересы, не понимая, зачем нужно отдавать свои жизни, дезориентированные войска теряли свои боевые качества.
Участники сражения под Лейпцигом отмечали, что «русские дрались с обыкновенною своей храбростью, но не с тем остервенением, как при Бородине; это естественно: на берегах Колочи дело шло о том, быть или не быть Святой Руси!»
Немцы же, напротив, проявили неожиданную для них ярость и мужество. Поэт-солдат Теодор Кернер призывал своих соотечественников незадолго до своей гибели:
Вся Германия была охвачена патриотическим порывом.
А рядовым солдатам союзников уже трудно было разобраться: кто друг, а кто враг. Действовали по приказу, механически, но в солдатской душе росло недоумение и ощущение нелепости всего происходящего. Человек не может сменить укоренившуюся в нем враждебность на дружелюбие по приказу. Даже русские офицеры со смешанными чувствами относились к новым союзникам.
«Французские пленные были без оружия, но войска разных князей Рейнского союза, саксонские, баварские, баденские и другие стояли вдоль улиц в полном вооружении. Смотря на мундиры их, которые мы привыкли видеть издавна в рядах наших неприятелей, трудно было принимать их за союзников наших». (Вспомним, что еще год назад в России «особенно свирепствовали немцы Рейнского союза… неистовства швабов трудно не только оправдать, но и объяснить».)
Капитан А. Михайловский-Данилевский, очевидец тех событий, отмечает свое отношение к шведским союзникам.
«Император Александр I поворотил немного вправо, где стояли шведы. Прекрасное состояние полков их и мундиры их имели нечто особенное от союзных войск. Для русских было радостным явлением, что сей искони неприязненный к нам народ, наконец, принужден был сражаться под нашими знаменами…»
Сложнейшим морально-психологическим испытаниям подверглись солдаты воюющих сторон во время Балканских войн 1912–1913 гг.
В Первой Балканской войне против Турции боевые действия вел союз Сербии, Черногории, Греции и Болгарии с целью завоевания турецких владений на полуострове. Во Второй Балканской войне — Сербия, Черногория, Греция, Румыния и Турция (!) сражались уже с Болгарией «с целью передела территорий, захваченных в предыдущей войне».
Поразительным кажется то, что одна война плавно перетекла в другую, только с другой расстановкой сил. Политики не дали солдатам времени на передышку и переосмысление ситуации. Им просто отдали приказ.