Штабная наука сильно отличается от дилетантской игры в стратегию. В жизни все происходит совсем не так. К тщательно продуманным операциям и беспроигрышным планам обязательно примешивается «какой-то» опыт, боевой дух и прочие качества солдат. Они, солдаты, то сдаются целыми подразделениями, то бегут без, казалось бы, видимых причин, то сражаются до последнего, несмотря на безнадежность своего положения.
Потому что за пестрыми значками, аббревиатурами, линиями, дугами, стрелами и пунктирами скрываются обычные для солдат мужество, героизм, ненависть, страх, усталость, паника.
«Возле одного из окопов мы нашли старшего лейтенанта. Он лежал навзничь. Карманы у него были вывернуты. Мальчишеское лицо запрокинуто, глаза глядели прямо вверх, в небо.
— Кто это? — спросил Николаев. — Командир роты?
Но ему никто не ответил.
И я в лишний раз вспомнил об одной из наших больших бед — от том, как у нас часто даже не знают фамилий убитых.
— Мелехов, — сказал Николаев, — посмотрите, какое у него ранение, пулевое или штыком?
Мелехов нагнулся, приподнял на покойнике заскорузлую от крови рубашку, взглянул и, подняв голову, сказал:
— Штыком.
— Вот этот дрался, — сказал Николаев, еще раз поглядев на мертвого.
Видимо, ему очень хотелось, чтобы кто-то тут прошедшей страшной ночью дрался, чтобы хоть кто-то убивал здесь немцев. Он приказал посмотреть, нет ли где-нибудь в окопах или вокруг них немецких трупов. Их не оказалось.
— Или утащили с собой, — сказал он, — или не было. Может, и так. Паника, паника. Что с нами делает паника! Сами себя люди не узнают».
Обратите внимание на замечание командира о том, что немцы успели унести трупы своих солдат. Я уже упоминал о тех моментах, когда, если позволяла ситуация, с поля старались выносить не только раненых, но и убитых.
Иногда по этим фактам можно судить об истинном течение того или иного боя.
Так, например, и донесении политотдела 107-й дивизии о бое батальона 586-го стрелкового полка летом 1941 г. отмечалось: «Противнику было нанесено сильное поражение. Фашисты в беспорядке бежали. На поле боя… оставили убитыми: 3 офицера, 8 солдат. Раненых и убитых очень большое количество успели подобрать. Взято в плен три солдата. Наш батальон потерял убитыми 4 и ранеными 47 человек».
Лишь позднее, после войны, подобные донесения и рапорты подвергались более пристальному рассмотрению.
«Документ любопытен тем, что отражает некоторые особенности того первого, оказавшегося успешным боя, в который вступили части только что прибывшей на фронт дивизии. И не замеченное автором противоречие между тем, что, по его словам, фашисты в беспорядке бежали, и тем, что они при этом успели подобрать большое количество раненых и убитых (…) — все это очень характерно».
Такие документы, несмотря на содержащиеся в них противоречия, способны были ввести в заблуждение не только командование военных лет, но и послевоенных историков. Поэтому очень важно обращать внимание на те свидетельства очевидцев, которые говорят об элементарной неграмотности в бою, о ненужной браваде, ведущей к напрасным потерям.
«Бойцов из окопов зачастую поднимают не младшие, а средние командиры, и к моменту, когда бойцы уже подняты, командиры уже выбиты, и дальнейшим боем роты сплошь и рядом руководит какой-нибудь сержант».
А ведь мы воспитаны на примерах, когда командиры всегда впереди, не прячутся за спины солдат, а личной храбростью воодушевляют своих подчиненных. Только знать свое командирское место это еще не означает прятаться за спины. Посылать людей на смерть порой требует не меньше мужества, чем самому подставлять лоб под пули.
Мы привыкли к утверждению, что наши моряки, сражающиеся на суше, предпочитали идти в бой в своей морской форме: обнажали на груди тельняшки, сбрасывали каски и надевали бескозырки. Нам нравится верить в то, что гитлеровцы называли их «черной смертью» или «черными дьяволами» и в панике бежали перед черноморцами и балтийцами.
Но перед советским командованием стояла совсем другая задача.
«Из разговоров на причалах я понял, что положение настолько тяжелое, что моряков через два или три часа уже бросят на фронт. И сейчас главной заботой было как можно быстрей переобмундировать их. Хотя их черные бушлаты производили заметное моральное впечатление на противника, но в смысле демаскировки они были, конечно, безумием».
Действительно, безумие, если на поднимающиеся в атаку черные фигуры направляется весь огонь, а боец погибает от удара обычного камня, выброшенного взрывной волной и попавшего не в стальной пехотный шлем, а в беззащитный висок.
Мужество и самоотверженность являлись лишь относительной компенсацией этих потерь.
Лично мне это чем-то напоминает аналогичное положение эсэсовских частей, «идеологически подкованных» и рвущихся в бой, но лишенных боевого опыта обычных полевых армий.
Манштейн, несмотря на положительную характеристику дивизии СС «Мертвая голова», вынужден был отметить: «Все эти качества не могли возместить отсутствия военной подготовки командного состава. Дивизия имела колоссальные потери, так как она и ее командиры должны были учиться в бою тому, чему полки сухопутной армии давно научились. Эти потери, а также и недостаточный опыт приводили, в свою очередь, к тому, что она упускала благоприятные возможности и неизбежно должна была вести новые бои, ибо нет ничего труднее, как научиться пользоваться моментом, когда ослабление силы сопротивления противника дает наступающему наилучший шанс на решающий успех. В ходе боев я все время должен был оказывать помощь дивизии, но не мог предотвратить ее сильно возраставших потерь. После десяти дней боев три полка дивизии пришлось свести в два.
Как бы храбро ни сражались дивизии войск СС, каких бы прекрасных успехов они не достигли, все же не подлежит никакому сомнению, что создание этих особых военных формирований было непростительной ошибкой».
Люди остаются людьми. И в мясорубке боев они ведут себя не как отмеченное на карте подразделение, а каждый по-своему.
«Во время этого последнего налета у землянки штаба был Убит красноармеец-посыльный. Во время разрывов бомб вместо того, чтобы кинуться в щель или лечь на землю, он по детскому инстинкту спрятался за дерево, и его пересекло осколком выше пояса вместе со стволом дерева».
«У каждого человека на фронте есть в его представлениях какая-то особенная опасность, которую надо бояться. Но для разных людей она разная. Для меня этот близкий обстрел был особенной опасностью, а для Балашова нет. Для него особенной опасностью было ходить сегодня в атаку. И он этого не скрывал и говорил об этом именно как о пережитой им опасности. Что до меня, то хотя я боялся этого обстрела, но у меня не было желания прерывать разговор и выбегать куда-нибудь из избы. Не потому, что не хотелось показать своего страха перед Балашовым, а потому, что к этому времени у меня уже образовалось чувство, что чем меньше на войне суетиться и переходить с места на место, тем это правильнее. А вдобавок ко всему во мне еще жил остаток абсолютно гражданского ощущения относительной безопасности от присутствия крыши над головой».
Роберт Фиск, корреспондент, попавший в пекло боев в Югославии, впоследствии делился своими ощущениями: «Иногда ничего нельзя сделать, когда, например, на вас обрушивается дом. Но в остальное время это моментальное решение. Пересечь дорогу или остаться на месте? В здание попал очередной снаряд, мне нужно бежать, но я знаю, что на улице стреляют. Бежать или нет? А вдруг вы говорите себе: вот этот миг! Вперед, вперед! И вы идете на это. Вы можете обернуться посередине улицы и сказать: стоп, я ошибся. Нельзя… Все это учит одному: принимать решение и не отступать от него».
Участники боевых действий говорят, что на войне помогает выжить не только опыт, дисциплина и бдительность, но и такие вещи, как инстинкт, интуиция и даже суеверие. Что бы ни говорили о самопожертвовании, но каждый солдат надеется уцелеть, и, до тех пор, пока человеческий инстинкт самосохранения продолжает работать, солдат вынужден ежеминутно решать сложнейшую задачу: как выполнить долг и сохранить при этом свою жизнь.
Виктор Конецкий, автор многих книг на морскую тематику, размышляя как раз над проблемой принятия решений в критической ситуации, пришел к интересному заключению:
«Если увеличить необходимость принятия решений в пять раз в данный отрезок времени, то количество человеческих ошибок возрастет в пятнадцать. Так говорит наука. Наконец наступает момент, когда на обдумывание решения просто-напросто нет физического времени — цепь умозаключений не строится, логика не успевает слагать силлогизмы, вместо подчинения себя логическим выводам ты начинаешь действовать по свойственному тебе характеру-стереотипу, который в этот момент реагирует не на объективную реальность, а на свойственные тебе представления о реальности. В такой ситуации самое правильное — вообще не принимать решений. Умение не принимать решений по трем четвертям вопросов — это и есть Опыт. Ибо решение не принимать решений есть самое тяжко-трудное решение из всех. Мы привыкли решать и поступать с первого вздоха. Когда мы потянулись к материнской груди — мы приняли свое первое решение в жизни. Когда мы попросили морфий у доктора на смертном одре — это мы приняли последнее решение. Не принимать решений в сверхсложной ситуации может только очень сильный человек, ибо отказ от принятия решений не записывается в судовой журнал и не служит никаким прикрытием для судебных последствий. Если человек, отказавшись от принятия решений по трем четвертям вопросов, не испытывает при этом удрученности, растерянности, депрессии, то есть сохраняет даже повышенную, какую-то радостную готовность к принятию любых решений (когда сочтет их нужными), — это и есть настоящий человек поступков. У такого человека не должно быть сильно развито воображение. Хорошее воображение подсовывает слишком много вариантов будущего. Обилие вариантов ведет к утере цельности».
Какими бы спорными не казались эти рассуждения, они давно интересуют военных аналитиков.
В последние годы в армии США, например, разрабатывается специальная программа, основанная на реальных боевых действиях в Сомали и Косово.
Установлено, что в современном бою за полчаса командир среднего звена должен принять от 30 до 50 тактических решений. Разумеется, при такой динамике совершенно не остается времени на то, чтобы постоянно сверяться с картой и вспоминать теоретические выкладки. «Классическая аналитическая древовидная схема с пятнадцатью ступенями проверки здесь не подходит. Офицера тренируют на предмет развития у него шестого чувства, чтобы он мог предсказывать возможные и последующие действия врага и принимать правильные интуитивные решения. Это называется искусственным опытом и это новое ученое словечко в военном лексиконе».
Военный психолог Гари Кляйн считает, что «эта программа ставит целью быстро развить опыт, основанный на применении разнообразных методик с тем, чтобы вы могли научиться быстрее реагировать, а также довериться своей интуиции, довериться своим чувствам, потому что в них есть какая-то основа».
Удивительно, что в военной терминологии, стремящейся к максимальной точности и практичности, появилось довольно абстрактные определения: «интуиция», «шестое чувство» и «какая-то основа». Согласитесь, это больше напоминает фантастические блокбастеры, в которых главным героям рекомендуется воспользоваться не приобретенными в материальном мире навыками, а некой абстрактной Силой.
Возможно, то, что называется «инстинктом, интуицией и суеверием», часто воспринимается как бесстрашие, мужество и героизм. Может быть, то, что одни называют мужеством, бесстрашием и даже наглостью на самом деле являются опытом и профессионализмом.
В мемуарах дважды Героя Советского Союза маршала Василия Ивановича Чуйкова содержатся очень яркие описания Великой Отечественной, которыми я пользуюсь в своей книге. Но не менее интересны его воспоминания о Гражданской войне, в частности, о боях с белополяками.
«Мы с Каталевым настолько увлеклись атакой, что не заметили, как оторвались от своих боевых порядков и выскочили к шлюзам реки Эсса. Одновременно сюда прибежало более роты поляков; они старались проскочить на другой берег. Мы сходу кричали: «Бросай оружие!» И, к моему удивлению, около ста винтовок летит на землю. Оглянулся: нас только четыре человека — я, Каталев, командир роты Козлов и ординарец комиссара. Остальные, по-видимому, отстали. Внезапно из толпы отступающих выскочили человек семь офицеров и открыли по нас, верховым, огонь из пистолетов. Я стреляю неплохо, первыми же выстрелами свалил двух офицеров. И вдруг вижу: падает с лошади комиссар, за ним командир роты. Что с ними? Подойти не могу — пристрелят, как куропатку. В тот же миг подо мной рухнул конь. Ординарца комиссара испуганная лошадь понесла вдоль улицы. Я остаюсь один против нескольких офицеров, прижатый к воротам дома. В руках у меня — по револьверу, на правой висит шашка. Буду биться до последнего. Офицеры, по-видимому, не очень меткие стрелки, мне удается уложить еще двоих.
Сначала польские солдаты смотрели на нашу дуэль как на цирковое зрелище, но вдруг несколько человек нагнулись за винтовками. В сознании промелькнуло: наступил мой конец, из винтовок солдаты сразу меня убьют, ведь спрятаться некуда.
И в этот момент из-за угла выскакивают конники во главе со своим начальником Гурьяновым. В соседнем переулке показался командир 4-й роты Андреев с бойцами…»
Нередко именно благодаря таким описаниям о войне складывается представление, как о сборнике опасных приключений, благополучно миновать которые помогают лишь бесшабашная храбрость и удальство героев-одиночек.
Но война есть нечто большее, чем ковбойская стрельба с двух рук, какой бы успешной она не была. Война состоит не только из отдельных боев и стычек, а из бесконечных испытаний, выпадающих на долю миллионов человек, и на каждого из них в отдельности.
Я предлагаю послушать полковника Александра Ивановича Утвенко. Человек военный до мозга костей, умеющий держать себя в руках, в ту ночь он вспоминал пережитое, не сдерживая чувств и не стыдясь слез.
«…На Западном фронте был контужен, потом ранен тремя пулями в руку, в ногу и в грудь, под Рузой почти под Новый год. Лечился до марта. (…)