Здесь проявлялись и низкое качество солдат, и усталость уцелевших старослужащих и элементарное разгильдяйство, неизбежно проявляющееся при скоплении десятков тысяч человек, находящихся между жизнью и смертью. Словом, все то, что невозможно заранее планировать, но что грамотным командирам постоянно приходится учитывать, иметь в виду.
Старый фронтовик Виктор Астафьев рассказывал: «Но это надо еще помножить на нашу Россию, на наше раздолбайство, нашу необязательность, нашу халатность. Ведь к нам в тыл пройти немецким разведчикам ничего не стоило: как хотели, так и шлялись. Был случай, когда с одного места немцы семь человек «языков» взяли перед самым наступлением. Везде части, техника, люди — плюнуть некуда. И все спят… Сколько приказов разных было: не спать на передовой, шляться будут — не пропускай! А как не пропускай? Ну, вот они идут, ведро картошки тащат. «Стой, б..!» — «Чего стой?» — «Ну стой!» — «Чего стой, чего ты?» — «Стой, говорю, нельзя тут ходить!» — «Вот твою мать… А кто сказал, что нельзя?» — «Стой? б… назад!» — «Да чего? Картошку идем сварить!» — «Нельзя!» — «Сейчас, курва, винтарь сыму, как вдарю — враз лапы кверху загнешь!..» Ну, пропустил этих, потом другие идут, коня ведут раненого добивать, там третьи, четвертые, еще и еще. Вся передовая шляется, кормится, ворует, ищет что-то. У всех свои дела. К сорок четвертому году на передовой и мастерские работают, сапоги на заказ шьют: один в танке или самолете кожу с кресел ободрал, второй у офицера седло стрельнул на подметки, третий шпильки делает, четвертый бересту добывает — сапоги-то сооружение сложное. А ты за них дежуришь, копаешь, то, другое…»
В дневниках Й. Геббельса есть любопытные записи, которые также отмечают усталость от войны и снизившиеся боевые качества советских солдат. Приведу некоторые из них. На мои взгляд, они интересны тем, как враг оценивал нас в конце войны.
«Передо мной лежит приказ маршала Конева советским войскам. Маршал Конев выступает в этом приказе против грабежей, которыми занимаются советские солдаты на восточных немецких территориях. В нем приводятся отдельные факты, в точности совпадающие с нашими данными. Советские солдаты захватывают прежде всего имеющееся в восточных немецких областях запасы водки, до бесчувствия напиваются, надевают гражданскую одежду, шляпу или цилиндр и едут на велосипедах на восток. Конев требует от командиров принятия строжайших мер против разложения советских войск. (…)
Советские солдаты тоже очень устали от войны, но они полны адской ненависти ко всему немецкому, что надо считать результатом изощренной большевистской пропаганды. Когда Власов заявляет, что Сталин — самый ненавистный человек в России, то это, конечно, говорится ради собственного оправдания. Однако его утверждение, что Советы испытывают существенный недостаток в людях, верно. Они используют во всех тыловых районах женщин, и только этим объясняется, что они располагают ещё поразительными контингентами пехоты. (…)
По пути Шернер докладывает мне о положении в своей группе армий. Он начал атаку в районе Лаубана, чтобы вынудить врага к перегруппировке, чего ему и удалось добиться. Во время этой операции он разгромил большую часть танкового корпуса противника, не понеся значительных потерь в своих войсках. Он считает, что если на большевиков вести настоящее наступление, то их можно бить при любых обстоятельствах. Их пехота просто безнадежна; в ведении войны они опираются исключительно на свое материальное превосходство, в частности в танках. (…)
Как рыночная площадь, так и дороги на подступах к Лаубану усеяны подбитыми вражескими танками. Здесь наше оборонительное оружие хорошо поработало. При виде этих роботоподобных стальных чудовищ, с помощью которых Сталин намеревается поработить Европу, втайне испытываешь чувство ужаса. (…)
Сопровождающие меня офицеры докладывают о моральном духе противника, не особенно высоком. Они по-прежнему считают, что если как следует бить по противнику, то он скоро обращается в бегство. Однако надо иметь возможность противопоставить ему хотя бы минимально необходимое количество боевой техники».
К. Симонов в своих дневниковых записях, датированных мартом 1945 г. (как раз, когда Геббельс давал оценку нашим солдатам), косвенно подтверждает наблюдения германского министра пропаганды. Уникальность этих записей в том, что они, несмотря на свою «крамольность», проскочили цензурные барьеры и стали доступны широкому кругу читателей.
«Ездивший снимать танки [фотокорреспондент] Альперт рассказывает, как наблюдал там, впереди, следующую психологически интересную картину.
Стрелковый батальон гуськом, по одному шел по узкой снежной тропинке на исходные позиции перед атакой. Один из солдат остановился в какой-то низинке и стал возиться со своим вещевым мешком. Это был уже немолодой человек, лет сорока пяти. Он долго возился с мешком, все время оглядываясь на проходивших мимо. Не заметив его или не обратив внимания, мимо прошел командир батальона, опираясь на палку. Отставший солдат продолжал стоять со своим мешком. Прошло еще десять, двадцать, сто человек, а он все стоял в этой низинке в нерешительности — остаться или идти? И вот, уже пропустив самого последнего, когда тот отошел от него шагов на пятьдесят, он вдруг решительно вскинул мешок на плечи и заторопился, побежал вслед за ушедшими вперед».
О чем мог думать этот немолодой солдат в тот момент, о чем вспоминать? О своих оставшихся дома детях? Может быть, он чувствовал неизбежную в предстоящей атаке гибель? И в то же мгновение сломался? Он так долго боролся со страхом, и вот на какой-то момент страх оказался сильнее. И стало физически невозможно идти вперед, навстречу смерти, хотя вот она, победа, только руку протяни. Может, потому и страшно, что и так победа рядом, а умирать придется по-прежнему.
Может быть, потом солдат испугался, оставшись один. И страх оказаться один на один с чужой, враждебной страной взял верх. Может быть, солдат испытал укол совести перед ушедшими в бой товарищами и почувствовал себя преступником.
Все может быть.
Но совершенно очевидно, что солдаты на войне далеко не всегда представляют собой сплоченную, однородную массу, охваченную единым порывом.
Сколько было их таких, которые не могли справиться со своим страхом, не находили в себе сил для выполнения долга! О подобных фактах пишут мало, неохотно, стыдливо, стремясь превратить советских солдат в бездушные машины и тем самым невольно облагораживая беспощадного монстра войны.
Но все же, нет-нет да и проскакивают в воспоминаниях ветеранов случаи психологического слома бойцов. И за привычными терминами «трус» и «предатель» проступает картина кошмарных внутренних мучений, переживаемых испугавшимися смерти людьми.
Герой Советского Союза летчик Д, Кудис в книге «Дорога в небо» рассказывает об одном таком случае.
«В стороне и ниже показались темные силуэты бомбардировщиков. Они шли тесным строем, прикрывая один другого. Куракин насчитал шесть. Он сжался в кабине, пристально всматриваясь в «хейнкелей».
«Вот они — черная смерть! Почему Широков не вызывает еще группу истребителей?» — нервничал Куракин. Через минуту атака. Звено истребителей, круто развернувшись, пикировало на бомбардировщиков. Треск пулеметных очередей полоснул по сердцу Куракина. Он не стрелял. Он не мог стрелять. Бессознательно, не давая себе отчета в своих действиях, он вывел самолет из пикирования и выключил зажигание в кабине. Мотор прекратил работу, и только винт, как ветрянка, продолжал вращаться. Не видя ни своих, ни врагов, Куракин быстро снижался. В телефон услышал резкий, отрывистый голос командира звена: «Молодцы, хлопцы! Одного бомбовоза нет. Еще атака, и они повернут обратно. Тихонов, следи за ведомым, его подбили».
Куракин понял, что командир считает его подбитым.
Теперь ему стало страшно не смерти, а вот этих людей, которые вторично атакуют «хейнкелей». Вдруг он увидел, как неуклюже, объятый огнем, падает бомбардировщик, и поспешно включил зажигание. Мотор снова заработал. На секунду стыд стал сильнее страха. (…)
Куракин, потный от напряжения, отыскал глазами своего ведущего и пристроился. В эту минуту он испытывал тысячи противоречивых чувств: неприязнь к самому себе, стыд, облегчение от того, что бой закончился и он жив, и по-прежнему мучительную тревогу — а вдруг появятся истребители врага? (…)
В боях самолета Куракина никто не видел. Где он был, не знали. Удивительно то, что Степан прилетал всегда вместе со всеми и без боевого комплекта снарядов. На вопросы отвечал одно и то же: дрался в стороне. Случалось, говорил и о том, что сбивал вражеские самолеты. В сегодняшнем бою он снова, как и всегда, очевидно, не был, иначе он мог бы объяснить гибель своего ведущего. (…)
— В бою его [Куракина] не было, — с трудом выдохнул Губин, — никто его не видел. А наши саперы видели, они в поле работали. Знаешь, что мне сказали? Когда мы дрались, какой-то истребитель, наш советский истребитель… Ты понимаешь?! Летал бреющим и стрелял в лес. (…)
«Боже мой, почему я не признался во всем раньше? Рассказал бы все комиссару, оставил бы комсомольский билет, а там куда-нибудь… Нет, не могу»».
Все мы разные. Люди вообще разные. И солдаты, несмотря на единство целей, одинаковую форму мундиров и подчинение единой дисциплине, тоже в разных ситуациях ведут себя по-разному.
Но в определенные моменты законы войны объединяют этих разных людей лучше уставов и командирских требований.
И советские солдаты были не исключением. Например, нередко приходится сталкиваться с упоминанием о мародерстве.
«— А у нас индюшка, — с торжеством говорит водитель.
— Какая индюшка?
— Голову ей свернул и в мешок положил. Завтра пожарим, — радуется он.
Что на это ответить? Бедная индюшка уже отдала богу душу и не в состоянии посоветовать своим братьям и сестрам «по перу» не попадаться на глаза распустившимся на трофейных хлебах водителям».
Разумеется, речь идет не только о «распустившихся» водителях, интендантах, писарях и прочем тыловом контингенте.
«Многие солдаты посылают домой стекло — обивают стекло досками и приносят, — потому что им из дома написали, что стекла нет. А на почтовом пункте посылку не принимают — нельзя, не подходит по габариту, а кроме того, бьется.
— Давай принимай! — говорит солдат. — Давай принимай! Немцы мне хату побили. Принимай посылку, а то ты не почта, раз не принимаешь.
Многие посылают мешки с гвоздями, тоже для новой хаты. А один принес свернутую в круг пилу.
— Ты бы во что-нибудь завернул ее, — сказали ему на почте.
— Принимай, принимай, чего там! Мне некогда, я с передовой.
— А где же у тебя адрес?
— Адрес на пиле написан, вот, видишь?
Й действительно, там, на пиле, химическим карандашом был написан адрес…
После взятия какого-то из маленьких немецких городков старшина роты, в прошлом председатель колхоза, наткнулся там на брошенный хозяевами магазин мужских шляп. У него была с собой ротная повозка, он погрузил на нее шляпы, а потом сделал большую посылку: запаковал, всунув одна в другую, тридцать новых фетровых шляп и послал их себе в колхоз…»
Еще пример.
«По дороге Москаленко (командующий 38-й армией. — O.K.) увидел шмыгнувшего мимо него бойца с белым свертком под мышкой. Боец проскочил и залез в кабину машины, думая, что спрятался от начальства.
— Ну-ка, ну-ка, вот ты, с барахлом, поди сюда, сказал Москаленко. — Ну, поди сюда.
Боец вылез из кабины и подошел. Свертка он не спрятал. Он так и оставался у него под мышкой и состоял из простыни, двух полотенец, полосатой рубашки и кальсон.
— А, белье себе достал, — сказал Епишев.
— Нет, ты мне скажи, зачем ты барахолишь, когда люди там умирают? — Москаленко ткнул пальцем на запад. — А?