— Вот поэтому вы и отстали и застряли, что барахолите в то время, как другие люди там умирают, — сказал Москаленко.
— Никак нет, — вдруг сказал боец. — Это я себе, чтобы пушку свою протирать, взял.
Москаленко посмотрел на него, на торчавшие из сверстка тесемки от кальсон и полосатый рукав рубашки, потом искоса посмотрел на меня. Я был так поражен этим находчивым ответом артиллериста, что не мог не улыбнуться. Москаленко посмотрел на меня, снова на бойца, усмехнулся и сказал:
— Вот черт, даже что начальству сказать, знает! — повернулся и пошел дальше».
Если мародерство не грозит разложением армии (как, например, это произошло с наполеоновскими войсками в Москве), то на него смотрят снисходительно, сквозь пальцы. А сами солдаты всегда воспринимали отобранное у мирного населения имущество как законную военную добычу. Ведь что-то должно скрашивать их тяжелую фронтовую жизнь, кроме однообразного армейского пайка и положенного глотка водки.
Особенно если разговор идет о населении вражеской страны, ненависть к которой воспитывали годами. Если солдаты этой страны жгли и грабили твою родину, то подобная мстительность кажется не только оправданной, но и вполне справедливой.
Отсюда же грубое отношение к военнопленным. Я совсем недаром в первой главе книги говорил о воспитанной в нас гордости за гуманное обращение с пленными. Но, к сожалению, это лишь очередная маска Войны. Все было не так однозначно.
Конечно, мирное население зачастую помогало пленным, делилось с ними продовольствием, детей обязывали выступать в лагерях с самодеятельными концертами (в одном из таких «утренников» перед пленными германскими солдатами принимала участие моя мама). Все это было. Помогали и от чистого сердца и с целью коммунистической агитации. Известны случаи, когда и немецкое мирное население собирало для наших военнопленных одежду и продукты.
Но я имею в виду другое.
На кадрах кинохроники можно видеть, как советские солдаты за шиворот вытаскивают фрицев из щелей укрытий, бьют их прикладами в спину, подгоняют пинками. Не могут сдержаться даже перед кинооператором. О чем же говорить, когда рядом не было посторонних свидетелей!
Немецкие солдаты, попавшие в плен к нашим западным союзникам, до конца жизни благодарили Бога за то, что оказались в руках у американцев, а не у русских, которые, по их мнению, «обращались с пленными с редкой жестокостью».
И разговор идет даже не о том, что в горячке боя, распаленные ненавистью солдаты избивают и убивают захваченных врагов. Это можно объяснить.
Но пленных избивали не только сражающиеся солдаты, но и патрули комендатур, и конвоиры.
В моем архиве хранится пересказ воспоминаний ветерана Михаила Покровского. «Это произошло в Германии, когда две наши самоходки ехали по лесной просеке. Из люка одной машины выглядывал Покровский, из другой — его старый боевой товарищ. Внезапно раздался выстрел, и прямо улица Михаила просвистела пуля. Друг, ехавший в соседней самоходке, упал замертво. Следовавшие сзади пехотинцы тут же бросились прочесывать лес. Через полчаса они привели снайпера, который, как выяснилось, сидел на одном из деревьев.
Взбешенный гибелью товарища, Покровский подскочил к немцу с ракетницей в руках и принялся осыпать ругательствами. Он плохо помнил свою тираду, в конце которой поднес ракетницу к носу пленного и закричал: «А вот понюхай-ка это!» Пленник, огромный рыжий детина, рассмеялся, и тогда Михаил в упор выстрелил из ракетницы…»
Зато пара других пленников оставила у него гораздо более приятные впечатления. Как-то на привале Покровский решил отойти по естественной надобности. Внезапно из-за облюбованных им кустов появились двое немецких солдат; один — пожилой, с двустволкой, вторрй — молодой, с автоматом. «Я и забыл, зачем пошел туда», впоследствии посмеивался Михаил Петрович. Хотя именно в тот момент ему было не до смеха.
Инстинктивно Покровский потянулся к висевшему на поясе пистолету, нутром чувствуя, что жить ему остается считаные секунды. Однако ничего страшного не случилось. Немцы бросили оружие и начали повторять: «Плен, плен!» — и, конечно же, традиционное: «Гитлер капут!» Михаил подобрал оружие и сдал этих вояк патрулю из ближайшей комендатуры. Охранники тут же осыпали их тычками и оплеухами, игнорируя попытки Покровского заступиться за своих пленников. Махнув рукой, он направился к своей самоходке.
Через некоторое время, когда танковая колонна продолжила движение, навстречу ей вырулил грузовик, в кузове которого сидели те самые двое немцев. И тот и другой потирали намятые бока и синяки на физиономиях.
«Тычки и оплеухи» были лишь цветочками. Красная Армия использовала пленных на строительстве оборонительных сооружений, то есть — военных объектов, точно так же, как фашисты использовали наших пленных. И на этих работах не церемонились.
Фалангист Голубой дивизии Дионисио Ридруэхо в своих дневниках, известных как «Русские тетради», сделал весьма показательную запись об «очень молодом солдате-пехотинце», который был захвачен в плен русскими и совершил побег.
Солдат «рассказывал, что взятый в плен с несколькими другими, он был переправлен в тыл и оттуда в грузовике вывезен к северу, не знает, может быть, к Ленинграду. Он был подвергнут бесчисленным допросам, умеренно избиваемый, оскорбляемый и оплевываемый, но без жестокости. Затем его направили в рабочий лагерь вблизи линии фронта. ТАМ УПОТРЕБЛЯЛСЯ КНУТ (выделено мной. — O.K.). Он убежал и смог достигнуть леса, и что удивительно, ориентировался внутри его лабиринта, прибыл сюда изнуренный».
Наверное, можно очень много приводить примеров того, кого было больше, а кого — меньше, кто был опытнее, а кто — нет, кто дисциплинированнее, храбрее, милосерднее… Можно написать несколько томов. Провести специальное исследование.
Но, по-моему, достаточно хотя бы один раз убедиться в том, что ВОЙНА меньше всего похожа на математическую игру, чтобы не подсчитывать количество различий и совпадений. (Наполеон хоть и любил сравнивать войну с шахматами, но, как известно, сам в шахматы играл довольно посредственно. И это не мешало ему быть гениальным полководцем.)
Там, на картах, под цветными стрелами, плавными изгибами фронтов и штриховкой занятых территорий, война не щадила никого.
«Зрелище, которое я увидел вслед за этим, должно быть, никогда не забуду. Слева и справа от дороги, насколько хватал глаза, тянулось огромное грязное поле, истоптанное так, словно по нему долго ходил скот. На этом грязном поле с кое-где торчащими пожелтевшими стеблями прошлогодней травы и с бесчисленными мелкими минными воронками лежали трупы. Редко на войне я видел такое большое количество трупов, разбросанных на таком большом и при этом легко обозримом пространстве. Это были румынские минные поля, расположенные между первой и второй линиями их обороны. Поля эти тянулись примерно на километр вглубь, и на них лежали бесчисленные трупы — румынские и наши. Сначала, убегая с первой линии обороны, на эти собственные минные поля нарвались румыны. А потом, очевидно, на них же нарвались и наши, спешившие через эти поля вперед, вслед за отступавшими румынами. Мертвецы чаше всего лежали ничком, как упали на бегу — лицом в землю, руки вперед. Некоторые сидели в странных позах, на корточках. У некоторых оставались в руках винтовки, у других винтовки лежали рядом. (…)
Не знаю, прав ли я, но я мысленно восстановил по этому зрелищу картину того, что произошло здесь. Румыны, когда мы ворвались на первую линию обороны их позиций, а может быть, даже и раньше, когда мы накрыли ее артиллерийским огнем, бросились бежать. Наверное, забыв при этом, что позади них, между их первой и второй позициями, лежат их собственные минные поля, забыв о том, что через эти поля есть только немногочисленные узкие проходы, они бросились бежать прямо по этим минным полям, густо начиненным не только противотанковыми, но вдобавок к ним еще и противопехотными минами. Они бежали так густо, что на каждого человека, наступившего на мину и разорванного в клочья, приходилось еще по нескольку трупов, пораженных осколками. Они-то, эти мертвецы, и напоминали сейчас людей, прилегших отдохнуть или споткнувшихся на бегу и упавших.
А потом, через какой-то интервал времени, очевидно недостаточный для того, чтобы заметить катастрофы, происшедшей с румынами, наши, ворвавшись в первую линию окопов, сразу же бросились дальше, вслед за румынами, и сгоряча нарвались на то же минное поле.
Зрелище было настолько тягостное, что Львов, служивший штабс-капитаном еще в старой армии, человек, которому, должно быть, за три года войны вид смерти был не в новинку, начал горько материться».
Горько. Досадно. Страшно.
Страшно, когда бывалые солдаты, читая по следам картину боя, начинают горько материться. Стонут. Сдерживают рыдания.
Может быть, и нам не следует забывать об этом, когда мы пытаемся мысленно восстановить картину, условно отображенную узорами военно-исторических карт?
Лучшей зашитой является большая осторожность и высокая бдительность, регулярная информация о новых методах и средствах, тщательная разведка местности, детальная проверка гражданских лиц и т. д.
Давным-давно, когда я учился в седьмом или восьмом классе, в нашу школу пришла комиссия из районного отдела народного образования. Ученикам раздали листы бумаги и дали несколько заданий, на которое мы должны были ответить письменно. В одном из таких заданий требовалось описать значение слова «кумир», как мы его понимаем, и привести пример с этим словом.
Как сейчас помню, я написал, что «кумир — это объект для преклонения и подражания». И безо всякой задней мысли привел пример: «Наполеон Бонапарт, император Франции, мой кумир».
Что творилось в школе спустя пару дней! Во-первых, опять нагрянула комиссия РОНО, построила всех учителей за закрытыми дверями и, видимо, крепко их «пропесочила» на тему патриотического воспитания детей. По крайней мере учителя после этой взбучки выглядели крайне возбужденными и шептались, косо поглядывая на меня: «Наполеон — Казаринов, Казаринов — Наполеон…» Во-вторых, наша учительница по литературе (а мы как раз тогда проходили «Войну и мир» Л. Толстого) начала урок с гневных слов: «Один из учеников вашего класса, я не буду называть, кто именно, написал при опросе, что его кумиром является Наполеон!»
Мои одноклассники украдкой хихикали, прекрасно зная о моем увлечении наполеоникой, и занимались своими делами, радуясь, что вместо урока, скорее всего, предстоит «разбор полетов».
Я тоже сидел молча, искренне недоумевая из-за чего, собственно, весь сыр-бор.
В конце концов все вылилось в ленивое обсуждение того, что Наполеон все же не Гитлер и имеет некоторое право на уважение.
Я не собираюсь присваивать себе титул идейного бунтаря и борца с тоталитарной системой, как сейчас делают довольно многие, даже те, кто тогда «под стол пешком ходил». Я не буду заявлять о том, что с ранних лет я понимал порочную политику двойных стандартов, сформировавшуюся в обществе.
Ничего я не понимал.
Но случай с Наполеоном запомнил и уже тогда сообразил, что что-то здесь не так. Что что-то до нас не доносят, а то, что доносят, уже расставлено по полочкам и окрашено в разные цвета требуемых ог нас опенок. И что, возможно, моя любимая История тоже может быть подкорректированной и однобокой.
Позднее я узнал, что именно История корректируется больше всего (нас так учили на примере буржуазной истории), но я никак не мог предположить, что идеология распространилась и на военную историю: на вооружение, фактологию, статистику, тактику и стратегию и так далее.
«История — наука крайне политизированная, поскольку отвечает за формирование исторического сознания. Поэтому битва за политически «правильную» трактовку тех или иных событий является важнейшей составляющей идеологических войн».
Не следует обманываться, что все это было возможно лишь во времена тоталитаризма, а теперь кануло в вечность, и сегодняшняя информация якобы достоверная и объективная:
Например, в «Книге для чтения по истории Средних веков» под редакцией профессора С.Д. Сказкина, изданной еще в 1953 году, в статье «Тридцатилетняя война» было написано: «Обезлюдение достигло таких размеров, что во Франконии католическая церковь обязывала крестьян иметь двух жен».
А спустя сорок лет, в 1993 году, то есть когда уже рухнул тоталитаризм вместе с СССР, торжествовала гласность, была отменена цензура, вышла книга Г. Пикера «Застольные разговоры Гитлера». В ней есть рассуждения фюрера о воспроизведении населения: «После Тридцатилетней войны было вновь разрешено многоженство…»
Ну и что? Все правильно сказал «бесноватый».
И все бы ничего, если бы не комментарии к этой фразе редактора книги И.М. Фрадкина: «Исторически несостоятельное утверждение».
Вот так. Когда государство воспитывало атеистов, го оно приводило средневековые примеры двойной морали церковников. Когда, оказалось, что то же самое сказал Гитлер, то это сразу оказалось «исторически несостоятельным утверждением».