«…Густая толпа людей и лошадей, едва до половины достигнув горы, была настигнута казаками, которые хотя и удовлетворились немногими пленными, но зато, оставаясь верными своей системе, раздели донага большое количество людей, оставляя на свободе».
Вот такое весьма своеобразное проявление человеколюбия, когда изможденные и умирающие от голода неприятельские солдаты, избитые и раздетые до нитки, были брошены в сугробы русской зимы. Не следует забывать, что, спасаясь от холода, окоченевшие вояки Великой Армии срывали с павших товарищей шарфы, плащи, шубы, сапоги — все то, что являлось для казаков лакомой добычей, — и поэтому оказывались обобранными ими догола.
Не брали казаки на свою душу лишний раз грех смертоубийства. Но и в плен не забирали, дабы не возвращать награбленное, не делиться провиантом, как того требует христианское милосердие. Казаки предпочитали предоставить врагов «божьей воле», а значит, обречь на мучительное замерзание.
«Навсегда выводили из строя».
Можно, конечно, по-разному проявлять гуманность. Например, призывать противника сложить оружие, гарантируя жизнь, питание, переписку с родными и в будущем возвращение домой. Мы всегда гордились именно таким гуманным обращением с пленными. Но, оказывается, бывших врагов можно истреблять и в плену, не нарушая данного слова. Непосильным трудом, отсутствием в рационе витаминов, условиями содержания и суровым климатом, поощрением среди пленных уголовных отношений, дисциплинарными наказаниями…
Любой школьник помнит, что в Сталинградском котле капитулировали 90 тысяч немецких солдат и офицеров. И мало кто знает о том, что почти 80 тысяч из них погибли в советском плену.
Каждую информацию к размышлению, позволяющую заглянуть под маску войны, необходимо собирать по крупице, по строчке, по цитате. И это в условиях агрессивного противодействия сложившихся иллюзий: «Русские люди на такое не способны! Во всем виноват Сталин! Этого не может быть, потому что не может быть никогда!»
Это настолько противоречит самой сути Войны, что приходится принимать во внимание оценки врагов.
В дневниках Геббельса есть настораживающая запись от 5 марта 1945 г.:
«Советские зверства, конечно, ужасны и сильно воздействуют на концепцию фюрера. (…)
Я докладываю фюреру о своем плане пропагандистского изобличения советских зверств и намерении использовать для этого Гудериана. Фюрер полностью согласен с этим планом. Он одобряет мысль, чтобы явные национал-социалисты несколько сдерживались при выступлениях о советских зверствах, поскольку наши сообщения тогда приобретут больший международный резонанс. Во всяком случае, надо внести полную ясность в оценку большевизма. Зверства настолько ужасны, что об этом нельзя оставлять в неведении народ. Сердце замирает при чтении сообщений об этом. Но какая польза жаловаться!»
Тут самое время саркастически хмыкнуть и возмутиться: «Конечно! Жаловаться никакой пользы. И кто об этом причитает? Один из фашистских людоедов, по самое горло сидящий в крови своих жертв! Сердце, видите ли, у него замирает! Уж, как говорится, чья бы корова мычала!»
И за этой вспышкой эмоций, за этим злорадным смешком как-то отступает вопрос: НА ЧТО именно Геббельс не видит пользы жаловаться?
Почему-то в первую очередь испытываешь негодование из-за того, что о «советских зверствах» тявкает гитлеровец, и только потом задумываешься, о каких, собственно, зверствах идет речь, что, возможно, все это брехня вражеского министра пропаганды, которая тpeбyeт проверки и доказательств и т. д. и т. п. Хотя в глубине душе зреет уверенность в том, что все так и было.
Может быть, эта человеческая особенность лучше всего объясняет мстительную жестокость наших солдат? Ведь в первую долю секунды даже мы считаем ее вполне естественной, а затем, словно опомнившись, упрямо отказываемся ее признавать.
Одно из самых страшных преступлений войны заключается в том, что она заставляет человека терять свою человечность. Неправда, что силу духа и воли удается сохранить всем, несмотря на невыносимые испытания. И это относится не только к эпохе концлагерей и геноцида. Инстинкт самосохранения, особенно в плену, всегда сокрушал остатки человеческого достоинства в огромных массах людей, независимо от их национальности.
У Л.Толстого в романе «Война и мир» есть описание душевного протеста Пьера Безухова после того, как часовой остановил его и велел вернуться к толпе пленных: «Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу!.»
Но есть и более реалистичные, нелицеприятные для нас описания, пугающие своей бесстрастностью. Например, сделанные немецким офицером конвоя в той же войне: «Собака тремя неделями раньше была предметом жадных взглядов русских пленных, когда же я во время похода отобрал у нее кость лошади, с которой она возилась, то за обладание этой костью несчастные выскочили из рядов и из-за нее произошла драка, которую я должен был прекратить силой».
А мы-то были уверены, что только отступающие по Старой Смоленской дороге враги, потерявшие человеческий облик, питались сырой падалью! А русским людям их бессмертная душа никогда не позволила бы унизиться до того, чтобы бить друг друга из-за обгрызенной офицерской собакой кости. Да еще на глазах неприятельских солдат.
В последние годы в прессе и книгах появляется все больше материалов, которые заставляют переосмыслить поведение людей на войне. Например, в газете «Аргументы и факты» № 18, 2004 г., напечатаны воспоминания Евдокии Тимофеевны Койновой, пережившей оккупацию и позднее угнанной в Германию на работы:
«Мы их ждали и все время жили в страхе: то ли наши убьют за то, что немцам помогаем, то ли немцы — за то, что кормим партизан. Были и немцы добрые, и наши — подонки. Два парня из нашего колхоза подались в полицаи, выследили председателя, который партизанил и изредка тайно навешал свою семью, сдали врагам. Один немец говорит: «Сами поймали, сами его и казните». Они положили председателя на доски лицом вниз и распилили ржавой пилой. Тот немец сказал, что они нелюди, и застрелил обоих…»
Те двое русских, несомненно, были подонками. А в Германии Евдокия попала в семью к хорошим немцам. Но потом пришли наши освободители.
«Советские войска были на подступах к Берлину, — вспоминает Евдокия Тимофеевна, — хозяйка волновалась и часто спрашивала меня: «Кия, что снами будет, когда русские придут?» Я ее успокаивала: вы же хорошие люди, значит, и к вам отнесутся хорошо. Сначала в городок пришли разведчики, потом по улице ехали наши солдаты на машинах и пели задорные песни. Потом пришли танкисты, грязные и злые. Они бушевали три дня, врывались в дома, забирали украшения, часы, ткани, шубы. У моих хозяев посуду разбили, перины распороли. Хозяйку изнасиловали, а мужа убили».
Это и есть война без маски.
Она такая везде, но только умело маскируется, чистит нашу память, прячется в дальних странах, за прошедшими десятилетиями. С ней, а вернее, с нашей памятью происходят удивительные парадоксы. Гражданская война, овеянная когда-то ореолом романтики, кажется нам сейчас грязной, преступной и чуть ли не бесовской. А Первая мировая, Великая война, сегодня может вызвать романтическую ностальгию, хотя когда-то именно она считалась несправедливой, грязной и бессмысленной.
Эти войны произошли практически одновременно, но, несмотря на изменение к ним отношения, их объединяет одно — обе они были грязными. Как и любая другая война.
В качестве примера я приведу далекую-далекую от России, совсем маленькую в мировом масштабе, забытую многими учебниками Англо-бурскую войну 1899–1902 гг.
Даже в ней маски войны предстали во всей своей пестроте и фальши.
Сейчас мало кто помнит подробности той войны, где она происходила, когда и с кем. Мало того, многие считают буров чем-то вроде зулусов, вооруженных плетеными щитами и копьями, дикими ордами наступающими на пулеметы колонизаторов.
Но тогда весь мир с замиранием сердца следил за Англобурской войной, за неравной схваткой маленького народа с сильнейшей державой. Не была исключением и Россия.
Константин Паустовский писал: «Мы, дети, были потрясены этой войной. Мы жалели буров, дравшихся за свою независимость, и ненавидели англичан. Мы знали во всех подробностях каждый бой, происходивший на другом конце земли, — осаду Ледисмита, сражение под Блюмфонтейном и штурм горы Маюбы. Самыми популярными людьми были у нас бурские генералы Деветт, Жубер и Бота. Мы презирали надменного лорда Китченера и издевались над тем, что англичане воюют в красных мундирах. Мы зачитывались книгой «Питер Мориц, молодой бур из Трансвааля».
Это было романтическое время. Это была не просто война, а первая война против колониализма в Африке.
Даже киевские шарманщики разучили новую песню: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне». Эту песню, наряду с испанской «Гренадой», пели бойцы Красной Армии в годы Второй мировой».
В разное время чистые сердцем и помыслами русские люди стремились к парижским коммунарам, пробирались к болгарам в Балканскую войну, ехали в интернациональные бригады Испании, рвались в наивном неведении в Афганистан… И в те годы борцы за свободу тоже направились на край света, туда, где чужой народ дрался за свою независимость.
«На стороне Трансвааля и Оранжевой республики сражались более трехсот русских добровольцев. Подполковник В.И. Ромейко-Гурко — военный атташе при войске буров, будущий министр и председатель Государственной думы России Александр Гучков и его брат Федор, граф Алексей Ганецкий прославился храбростью, действуя в корпусе разведки, капитан Едрихин, поручик Шульженко, подпоручик Арнольдов, Диатроптов, Комаровский, Ляпидевский, Надборский, Никитин, Рубанов, Семеонов, Штрольман… Граф Павел Бобринский создал службу полевой медицины в Натале, где помощь раненым бурам оказывали медицинские сестры — добровольцы Софья Изединова, Жозефина Ежевская и Лидия Страховская.
В Харькове, откуда на бурский фронт отправились несколько добровольцев, до сих пор сохранилась Трансваальская улица».
Имена русских добровольцев были окружены легендами, их почитали героями, ими гордились и восхищались.
Например, как известным в те времена военным журналистом Евгением Максимовым. «В Южной Африке он представлялся как корреспондент газет «Россия», «Новое время» и «Санкт-Петербургские ведомости». Сначала его приняли сдержанно. Однажды он ехал с бурскими стрелками из Коматипурта в Преторию. Один из них спросил Максимова, на что он живет. «На журналистские гонорары», — коротко бросил тог — и спутники в один голос расхохотались: в Трансваале нужны солдаты, а не писаки. Несколько минут спустя, увидев огромное стадо антилоп, машинист остановил поезд. Стадо быстро удалялось, а буры палили напропалую. Максимов попросил ружье, которое ему было подано с видимым сожалением и даже презрением. Журналист прицелился и первым выстрелом сразил последнего из убегающих спрингбоков на расстоянии 800 метров. Все были потрясены. Умение метко стрелять ценилось на вес золота, ибо охота была одним из источников продовольствия для бурских войск».
Но дело в том, что Евгений Максимов был не просто журналист, он был полковник русской армии. Максимов уже сражался на стороне сербов против турок, был «воюющим» журналистом в Абиссинии, Персии и Афганистане.
«Скоро его имя стало легендарным. В ресторанах от него в знак уважения не требовали денег за обед или ужин, его имя произносили на африкаанс с благоговением. «Я верю в поэзию войны», — объяснял он свое появление в Трансваале…»
От себя добавлю, что полковник Е. Максимов был ранен в боях с англичанами, а спустя несколько лет погиб как настоящий солдат во время Русско-японской войны.
«Поэзия войны» рано или поздно заканчивается даже для таких неисправимых романтиков и превращается и страх, боль, страдание и смерть.
Англо-бурская война не была исключением. Как бы со стороны эта война ни выглядела, она была грязной, жестокой, кровавой и полной позорных фактов — сжигались мирные деревни, уничтожался урожай, население сгонялось в концлагеря, где каждый шестой узник был умерщвлен голодом и болезнями…
Но для добровольцев это прозрение наступало не сразу. Сначала, должно быть, звучали торжественные речи, теплые слова и напутствия, пожелания удачи и уверенность в победе, отъезжали от вокзалов поезда, отчаливали пароходы, и только потом русские «донкихоты» оказывались в атмосфере хаоса, неорганизованности, лишений и страха. Словом, на Войне, которая предстала во всем своем уродстве.
И до дальнейшей судьбы добровольцев, как это обычно случается, уже не было никакого дела ни мировой общественности, только что превозносившей их благородный порыв, ни родине, которая должна была бы гордиться своими свободолюбивыми гражданами, ни той стране, которую они приехали защищать.
Для того чтобы убедиться в этом, достаточно полистать подшивки дореволюционных газет, в которых было много корреспонденции о событиях в Трансваале. (Как в советских журналах 80-х об Афганистане.)
Что я и сделал. Одной из показательных историй является эпопея бывшего поручика 16-го гренадерского Мингрельского полка Енгалычева.
«Вместе со своим товарищем, поручиком Никитиным, г. Енгалычев, выйдя в отставку, отправился в Трансвааль, участвовал в нескольких сражениях, наконец, был взят в плен и отправлен в Западную Европу. В Берлин он «явился без средств и русского паспорта, полубольной, голодный, в потрепанной офицерской тужурке и дырявых сапогах»» («Россія»). Его бедствия начались с самого прибытия в действующую бурскую армию под Блюмфонтеном. «Там уже находился русский отряд человек в 40, — рассказывает г. Енгалычев. — Нас причислили к этому же отряду. Под Блюмфонтеном мы стояли целый месяц в полнейшем бездействии. Время от времени происходили небольшие перестрелки. По истечении месяца пришло распоряжение немедленно и быстро двинуться в Мэфкинг… По дороге встретились с отступавшей клюгерсдорфской командой. Часть русского отряда присоединилась к последней и направилась с ней обратно в Йоганнесбург. Колонна Френча преследовала по пятам. Началась бешеная скачка. Двигались только ночью. Днем лежали в лощинах, прячась от англичан. Последние шли днем. Тяжелое, мучительное было время! Не спали, не ели, не пили. Добежали наконец до Дорнкопа и расположились здесь лагерем. Прошла тревожная ночь. Утром к нам прискакал бур, бледный, почти в полуобморочном состоянии, и донес, что за горой, в трех верстах, находится колонна Робертса. Эта весть породила в нашем лагере панику. Началась невообразимая суматоха. Между тем батареи англичан выехали на гору и начали нас обстреливать. Стреляли они поразительно метко».
Англичане несколько раз выбивали буров с позиций, но те держались в течение дня. Но на другой день, 28 мая, англичане бросились в атаку. «Начался ад (!). Гранаты и пули сыпались градом. Наши бросили свои позиции с правого фланга, где англичане захватили два наших орудия. Вскоре была взята наша центральная позиция. Наш отряд все еще держался, лежа за камнями. Невозможно было поднять голову — пули и гранаты, как шмели, жужжали и лопались крутом. Я выпустил более ста патронов. Ружье накалилось так, что трудно было его держать. Но я продолжал стрелять, стоя у камня. Вдруг в нескольких шагах от меня ударилась о камень граната. Я в этот момент прицеливался. Граната лопнула. Осколки со свистом полетели в разные стороны, и один из них врезался мне в левую руку, разбив приклад и выбимши у меня ружье. Истекая кровью, я упал на землю. Между тем неприятельская цепь была уже шагах в 400 от нас. Буры схватывали лошадей и толпами, вскачь убегали с позиции. На местах оставалось уже не много людей. Я лежал под камнем и не знал, что делать. Никитин был в нескольких шагах от меня и, не обращая внимания на все происходившее, с увлечением стрелял. Оставаться здесь и ждать англичан это значило — обречь себя на верную смерть. Я решил спасаться. Собрав последние силы, я пополз между камнями и кое-как добрался до лошадей. Меня посадили на лошадь, и мы целой толпой поскакали по направлению к Йоганнесбургу. Мы неслись так, что не чувствовали под собой земли…