И поэтому представляются односторонними рассуждения тех крайних постмодернистов, которые переносят всю проблематику своих рассуждений исключительно в современность. Они считают, что историк творит свою историю, создает свои источники и поступает так, как ему диктуют современная система мысли, язык, законы повествования. Я думаю, что эта идея глубоко ошибочна, она ведет к игнорированию истории, к отрицанию ее, к провозглашению тезиса о полнейшей ее непознаваемости. Для подобных нигилистических и панических настроений нет никаких оснований. Конечно, историку трудно добраться до прошлого. Трудно, в высшей степени трудно расшифровать язык, на котором говорит это прошлое.
Перед моими невидящими глазами, на внутренней стороне век, когда я слушаю какой-то текст, который мне читают, вырисовывается доска
108 Hcropuk в nouckax метода
с письменами. И я не могу избавиться от желания расшифровать эти письмена. Но я не могу их прочитать, эти письмена начертаны на непонятном языке, знаки которого я не способен верифицировать. Я думаю, что те видения, которые меня посещают, когда я слушаю доклады или когда мне читают книги мои коллеги и помощники, могут служить символом тех трудностей, с которыми реально сталкивается историк и прежде всего историк культуры. Перед нами тексты, но расшифровать их в высшей степени нелегко, их смысл, их значение сплошь и рядом ускользают от нас, ускользают прежде всего, если мы пытаемся исходить только из той позиции, которую наша мысль, мы сами занимаем в потоке времени. Для того чтобы расшифровать эти тексты, по-видимому, нужны колоссальные усилия. Нередко эти попытки приводят к новым лжетолкованиям. Но историк по своей профессии, по своему призванию не может отказаться от подобных попыток, он предпринимал, предпринимает и всегда будет предпринимать эти усилия. Поэтому рассуждения о том, что историк изобретает прошлое, опасны, если их понимать буквально. Если же их понимать фигурально, то нужно сказать более точно.
Всякая историческая реконструкция, т. е. попытка восстановления прошлого, есть, по своей природе, несомненно историческая конструкция. Мы строим новую картину, которая в конечном итоге соответствует каким-то ожиданиям, общим умонастроениям, коренным мыслительным установкам нашей эпохи. Но мы строим этот мир прошлого, исходя из тех посланий и указаний, которые мы черпаем в источниках; и чем более внимательно мы в них вслушиваемся, всматриваемся, тем скорее мы можем заполнить конкретным содержанием эти общие модели, проецируемые нами на прошлое. Здесь "идеальный тип", "исследовательская утопия" непрерывно проверяется историческим материалом, модифицируется в одних случаях и отвергается и заменяется новыми исследовательскими моделями в других. Этот "идеальный тип" является совершенно необходимым инструментом познания для всякого мыслящего и ответственно работающего историка.
Когда мы говорим о хронотопосе историка, то подразумеваем два пласта времени. Во-первых, это время, современное историку. Время его современности, с проблем которого начинается исследование и которое неизменно присутствует на протяжении всех стадий работы исследователя. Но вместе с тем углубление анализа источников вводит историка в другое время, во время истории, во время, когда происходили те исторические явления, которые суть предмет его размышлений. Перекличка времени прошлого, которое исследуется, со временем историка, в котором он исследует, эта перекличка лежит в основе всего исследования. Но дело усложняется тем, что в исследование властно вторгаются еще и другие, так сказать, промежуточные пласты времени. Это те интерпретации, которые давались изучаемому явлению на протяжении периода, отделяющего прошлое от современности. В этих пластах мы наблюдаем различные интерпретации, различные концепции истории, включающие в себя и
А. Я. Гу ревич. ^Территория ист puka" 109
те факты, те сведения, которые историка в данном контексте занимают. Эти интерпретации культурами разных эпох, эти интерпретации историков, которые жили до нас, недавно и давно, - все они соприсутствуют в нашем исследовании. Здесь происходит постоянная перекличка, взаимодействие и взаимовлияние различных времен.
Поэтому следует говорить о длительном пространственно-временном континууме исторического исследования. Я думаю, что это понятие помогает нам постигнуть специфику самого исторического познания. Может быть, здесь уместно употребить понятие "большого времени", о котором неоднократно писал М. М. Бахтин, имевший в виду все новые и новые прочтения того или иного культурного текста. Каждое время воспринимает его по-новому, переосмысляет, включая в новые контексты, делая его "своим". Серия этих прочтений растягивается на протяжении всей толщи времени, которая отделяет момент создания текста от времени его современной интерпретации.
Несомненно, необходимо более глубоко разработать эту проблему. Она представляется мне не ложной, не ненужным усложнением предмета, а попыткой разобраться в диалектике прошлого и настоящего.
' LeRoyLadurieE. Leterritoiredel'historien.P., 1973.1; 1978.11. " CantorN.F. Inventing the Middle Ages. N. Y., 1991. ' Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М., 1993; Его же. Историк и
история // Одиссей-1993. М., 1994. * Боткин Л.М. О том, как А. Я. Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей-1994. М.,
1994. С. 8. ^ Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.
С. 198 и след. ^ Библиографию работ историков-постмодернистов см. в статьях Л.П. Репиной и
Г.И. Зверевой, публикуемых в этом выпуске "Одиссея". " Aries Ph. L'Homme devant la Mort. P., 1977. * CM.: Patschovsky A. Tod im Mittelalter. Eine Einfiihrung // Tod im Mittelalter / Hrsg. von
A. Borst u.a. Konstanz, 1993. S. I I f. ' Гуревич А.Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967. С. 93 и след. Он
же. Норвежское общество в раннее Средневековье. М., 1977. С. 42 и след., с. 252 и след. '° Гуревич А.Я. Нескромное обаяние власти // Одиссей-95. М., 1995. С. 67 и след. " Richler М. The Formation of the Medieval West. Studies in the Oral Culture of the
Barbarians. Dublin, 1994. idem. The Oral Tradition in the Early Medieval West. (Typologie des
sources du Moyen Age occidental.) Tumhout, 1994. Fasc. 71. ^ Гуревич А.Я. Средневековый мир. С. 166 и след. " Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей-90. М., 1990. ''* Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981. С. 176 и след. " Schmilt J.-C. Le saint levrier. Guinefort, guerisseur d'enfants depuis ie XIII' siecle. P., 1979.
" Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 284 и след. " GadamerH.G. Wahrheit und Methode. 1960.
ПРОБЛЕМЫ МИКРОИСТОРИИ
Жак Ревель
МИКРОИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНОГО
В последние годы микроисторический анализ часто становится предметом эпистемологических споров между историками. Правда, эти споры замыкаются в кругу весьма ограниченного числа групп, сообществ исследователей и затрагивают ограниченное число полей исследования. Смысл и цели микроисторического подхода при этом понимаются отнюдь не всегда одинаково. Достаточно сравнить и противопоставить друг другу американское и французское видение вопроса. Центральной для первого является "парадигма признака", в свое время предложенная К. Гинзбургом (в большой мере она определяется как интерпретация творчества последнего) '.'Второе воспринимает микроисторию как способ подхода исследователей социальной истории к устройству ее объектов ^ Такого рода варианты микроисторической постановки вопроса видны уже в работах итальянских историков, первыми попробовавших экспериментировать с этим подходом; позднее они проявились более отчетливо. Все нижеследующее - лишь одно из возможных толкований продолжающегося в настоящее время спора.
Микроисторический подход вырос в 70-х годах из комплекса вопросов и идей, высказанных небольшой группой итальянских историков, объединенных общим делом: сначала это был журнал "Quademi Storici", а с 1980 г. серия "Microstorie" под руководством Карло Гинзбурга и Джованни Леви в издательстве Эйнауди. При этом собственные исследования этих историков были весьма различными. Именно из сопоставления несхожих и разнообразных опытов исследования, из критического осмысления современной продукции исторической науки, из очень широкого спектра чтения (от антропологии до истории искусства) складывалось общее понимание вещей. Процесс развивался сугубо эмпирически, и в этом причина того, что в микроистории нет какого-либо основополагающего текста, какой-либо писаной "теории" ^ Микроистория - это не комплекс общих идей, не научная школа и тем более не автономная дисциплина, как слишком часто торопились утверждать. Микроистория неотделима от практики историков, от тех препятствий, с которыми они сталкиваются в ходе своих исследований. Она родилась как реакция на определенное состояние социальной истории, как стремление переосмыслить некоторые ее концепции, задачи и методы.
Одна из доминирующих, хотя и не единственная версия социальной истории сформировалась во Франции вокруг журнала "Анналы", а затем довольно широко распространилась и за ее пределами. Облик социальной
Ж.Ревель. MukpoucmpU4eckuO анализ и Конструирование социального III
истории в течение шестидесяти лет_не оставался неизменным. Тем не менее существует несколько присущих ей относительно постоянных черт, которые с полным основанием можно возвести к историографической программе, сформулированной за четверть века до рождения "Анналов" последователем Дюркгейма Франсуа Симианом *. Симиан придерживался точки зрения, что все гуманитарные дисциплины должны объединиться в единую социальную науку и подчиниться правилам социологического подхода. Историкам предлагалось отвернуться от единственного, случайного (индивид, событие, происшествие), дабы углубиться в то, что только и могло быть объектом научного исследования: повторяющиеся, регулярные процессы, которые можно вскрыть, чтобы из них выводить законы.
Этот первоначальный набор идей в очень большой мере был взят на вооружение основателями "Анналов", а затем их последователями, что позволяет понять характерные черты социальной истории "по-французски". Это предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых совокупностей и измерению при анализе социальных явлений; выбор достаточно больших временных длительностей, чтобы увидеть глобальные социальные изменения (и, в качестве необходимого дополнения, анализ разной скорости течения времени).
Такие исходные задачи надолго определили выбор методов. Приоритет серийности и подсчета требовал адекватного источника и установления простых признаков, которые позволяли бы вычленять из источника ограниченное число характерных черт или свойств, изменение которых во времени и надлежало проследить: цены, доходы, размеры богатств; профессиональные деления; рождения, браки, смерти; наконец, росписи и подписи, названия произведений или виды изданий, формулы благочестия и т.д. и т.п. Отталкиваясь от этих факторов, можно было изучать эволюцию частных явлений. Но прежде всего с их помощью можно было составлять более или менее сложные модели, как это сделал, например, исследуя заработную плату, Симиан, а затем Эрнест Лабрусс.
Отсюда рождается своего рода научный волюнтаризм. Для историка существовал лишь тот объект, который был сконструирован определенными методами, в зависимости от гипотезы, подлежащей эмпирической проверке. Забывалось, что методики, которые становились все более сложными и тонкими, носили лишь экспериментальный характер. Все больше и больше проявлялась тенденция принимать гипотезы, с которыми по существу имели дело историки, за реальные объекты. Отметим также, что эти подходы утверждали единственность не вызывавшей вопросов макроисторической перспективы. Считалось, что при экспериментальном исследовании масштаб рассмотрения является постоянным. Приход, региональная общность или департамент, город или сообщество по профессии могли, казалось, сами по себе служить естественными рамками для накопления фактов '.
В конце 70-начале 80-х годов возникло ощущение кризиса социальной истории. По странной иронии судьбы это произошло как раз в тот
112 UcTOpuk в nouckax метода
момент, когда она выглядела победительницей, когда влияние ее достижений вышло далеко за рамки профессии историка и "домен" историка расширился, казалось, до бесконечности. Возникновению кризиса способствовали разного рода причины. В то время как информатика давала возможность фиксирования, хранения и использования существенно более массовых данных, чем прежде, все шире распространялось мнение, что набор вопросов отнюдь не обновляется в таком же темпе, и обширным количественным исследованиям грозит в связи с этим потеря эффективности. Одновременно шел процесс сужения специализации и все большего ограничения поля конкретных исследований, изоляции их друг от друга, в то время как поле самой исторической науки считалось раз и навсегда открытым и общим. Эти тенденции ощущались тем сильнее, что в то же самое время под угрозой оказались великие парадигмы, объединявшие социальные науки (или, по крайней мере, очерчивавшие им горизонт, на который можно было ориентироваться), а вместе с ними уходили в прошлое и многие приемы междисциплинарного сотрудничества. В результате под сомнением оказалась достоверность макроисторического подхода к социальным явлениям, который до сих пор практически не оспаривался. Симптомом этого кризиса доверия стало выдвижение микроистории. В свою очередь, это выдвижение сыграло центральную роль в проявлении и развитии кризиса.
Решающим в определении микроистории является изменение масштаба анализа. Нужно как следует уяснить себе, что это значит. Как и антропологи, историки работают обычно с ограниченными совокупностями фактов ^ Но они не проводят "полевых исследований" (хотя в последние лет двадцать обаяние этнологического эксперимента очень сказалось на истории). Та основная форма исследования, каковой является монография, связана с определенными условиями и профессиональными правилами работы. Это требование непротиворечивости документальных данных; вживание в материал; непринужденность изложения, которая как бы гарантирует то, что автор владеет предметом исследования; это необходимость вписать проблему в некий комплекс "конкретного", осязаемого, видимого. При этом монографические рамки, в которых группируют данные и строят доказательства (и в которых уместно и желательно проявить свою личность), представляются нейтральными, естественными. Сотни монографий, в основе которых лежит один и тот же общий набор вопросов, служат фундаментом социальной истории. Перед автором любой из них стояла проблема не масштаба рассмотрения, а репрезентативности каждого конкретного случая по отношению к целому, в которое он должен был вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент находит свое единственное место в складной головоломке.
Цели и методы микроисторического анализа совсем другие. Принципиальным для этого подхода является утверждение, что от выбора того или иного масштаба рассмотрения объекта зависят результаты в познании этого объекта. Таким образом, этот выбор сам по себе может служить
Ж. Ревень. Mukpoucropu4ecku0 анализ и Конструирование социального 113
стратегии познания. Менять фокус означает не только увеличивать (или уменьшать) размер изображаемого объекта, это означает также изменение его вида и фона. Если прибегнуть к аналогии, в картографии при изменении масштаба изображения мы получаем не ту же самую реальность более крупным или более мелким планом, но другую по содержанию реальность, ибо происходит выбор того, что изображается. Следует подчеркнуть, что наименьший масштаб не дает никаких особых преимуществ. Важен именно принцип изменения, а не то, какой масштаб выбирается.
В последние годы особая удача сопутствовала исследованиям в микроскопическом масштабе. Причины этого были изложены выше. Обращение к микроанализу, явившееся выражением дистанцирования от повсеместно распространенной модели социальной истории, позволило порвать со старыми привычками и сделало возможным критический пересмотр инструментария и методов социоисторического анализа. Но оно также помогло по-новому поставить всю проблему масштаба анализа в историческом исследовании (как немногим раньше это было в антропологии) .
Чего же можно ожидать от перехода к мелкому масштабу рассмотрения исторических явлений? Э. Гренди в опубликованной в 1977 г. статье замечает, что господствующая социальная история, которая группирует свои данные при помощи категорий, позволяющих соединить как можно большее их количество (размеры состояния, профессия и т. д.), упускает из виду все, что относится к поступкам людей и к их социальному опыту, к формированию идентичности групп. Автор противопоставляет этому подход, присущий антропологии (преимущественно англосаконской), оригинальность которого, согласно Гренди, заключается не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она придает рассмотрению поведения как целостности *. Оставим в стороне это слишком общее утверждение; обратим внимание лишь на одно обстоятельство: развитие стратегии исследования, которая зиждилась бы не на измерении абстрактных свойств исторической реальности, но была бы нацелена на соединение между собой возможно большего числа этих свойств.
Спустя год эта точка зрения нашла очевидную поддержку в несколько провоцирующем тексте К. Гинзбурга и К. Пони ", где предлагалось сделать "имя", собственное имя, т. е. наиболее индивидуальный, наименее повторяемый из возможных показателей, знаком, который позволил бы создать новую разновидность социальной истории, интересующейся индивидуумом и его связями с другими индивидуумами. Ведь выбор индивидуального аспекта здесь не означает несовместимости с выбором аспекта социального: индивидуальное призвано сделать возможным новый подход к социальному через нить частной судьбы - человека ли, группы людей. А за этой судьбой проступает все единство пространства и времени, весь клубок связей, в которые она вписана. Таким образом
114 ______ Hcropuk в nouckax метода
Гинзбург и Пони по существу возвращаются к старой мечте о целостной истории, но выстроенной "снизу". В их глазах эта история делает возможным воссоздание пережитого и неотделима от него. Но это не слишком внятная формулировка; ей можно предпочесть программу анализа условий социального опыта, восстанавливаемых во всей возможной сложности.
Не абстрагироваться от реальности, но сначала, если угодно, даже обогащать ее, принимая во внимание самые разнообразные аспекты социального опыта. Именно такой подход демонстрирует Дж. Леви в своей книге "Нематериальное наследство" (см. примеч. 2). Рамки исследования здесь ограниченны, интенсивность его очень высока: собраны все зафиксированные документально события биографий всех жителей деревни Сантена в Пьемонте за 50 лет (вторая половина XVII-первая половина XVIII в.). Замысел состоит в том, чтобы за наиболее очевидными общими тенденциями выявить социальные стратегии, к которым прибегали разные действующие лица в зависимости от их положения и от их личных, семейных, групповых и других возможностей. Конечно, если рассматривать длительный промежуток времени, значение всех личных или семейных стратегий уменьшается, и все они как бы растворяются в общем относительном равновесии. Но участие каждого в историческом процессе, в становлении и в изменении основных структур социальной реальности нельзя расценивать лишь по ощутимым результатам этого участия. В жизни каждого вновь и вновь возникают проблемы, сомнения, необходимость сделать выбор - та политика повседневной жизни, стержень которой - сознательное применение социальных правил.
М. Грибауди предложил тот же самый подход применить к изучению формирования рабочего класса в Турине в начале XX в '°. Прежде обычно подчеркивали общность социального опыта (иммиграция в город, работа, социальная борьба, политическое сознание и т. д.), обеспечивавшую единство и идентичность рабочего класса. Грибауди вслед за многими другими первоначально исходил из идеи однородности рабочей культуры или, во всяком случае, из утверждения, что эта культура порождала сходное поведение людей. В ходе работы, особенно собирая устные свидетельства о семейном прошлом рабочих, исследователь открыл разнообразие форм вхождения в рабочий класс и существования в нем. Он прослеживает пути отдельных лиц, вскрывает множество разных опытов, многообразие контекстов, в которые они вписываются, внутренние и внешние противоречия, носителями которых они являются. Он воссоздает географические и профессиональные перемещения, демографическое поведение, стратегию установления связей, сопровождающих переезд из деревни в город, пытается установить, какие конкретные элементы составили путь каждой анализируемой семьи, как формировалась ее социальная идентичность, какие механизмы определили гибкость одних и инертность других, как протекало подчас очень резкое изменение ориентиров и устремлений каждого индивида. Выстраивались разные жизнен
Ж. Ревень. MukpoucTOpUHeckuO анализ и kOHCTpyupOBaHue социального 115
ные опыты и облики рабочих, и это освещало динамику их объединения в группы и их разъединения.
Как видим, микроисторический подход имеет целью обогатить социальный анализ, предложить большее многообразие его вариантов, более сложных и более подвижных. Но этот методологический индивидуализм имеет свои границы, поскольку в конечном счете задача состоит в том, чтобы выяснить правила устройства и функционирования социального целого.
Социальная история в ее "классическом" варианте в подавляющем большинстве случаев выглядела как история социальных групп. Это сообщества людей, живущих в одном месте (деревня, приход, город, квартал и т. д.), профессиональная группа, сословие, класс. Можно было, разумеется, спорить о границах этих групп, а с еще большим основанием-об их внутреннем единстве и социоисторическом значении, но сами по себе они не подвергались сомнению ". Отсюда впечатление действующей инерции классифицирования, которое производит сумма знаний, накопленных за последние тридцать-сорок лет. Распределение ролей варьируется, но персонажи пьесы практически не меняются. Сползание к чистой описательности было достаточно сильным, чтобы надолго затормозить влияние такой книги, как работа Э.-П. Томпсона "Формирование английского рабочего класса" (опубликована в 1953 г., но на французский язык переведена лишь в 1988 г.), в которой автор стремился не исходить из заранее известного определения рабочего класса, а сосредоточиться на механизмах его формирования ".