Для бизнесменов музыка — товар. Они заставляют или «уговаривают» группу выпустить пластинку, скажем, до Рождества, чтобы годовой итог деятельности компании выглядел получше. Мне это не по душе, я не люблю деловую сторону творчества. Помню, был год, когда мы с Джоном писали мало песен, и тогда акционеры компании в ужасе забегали и закричали: «Конец! Продавайте! Продавайте!» Они толпами прыгали с нашего корабля. А мы работали над «Sgt. Рерреr» или чем — то еще в этом роде.
Зарабатывание денег и творчество — вещи связанные, но не зависящие друг от друга. Я уверен: если бы компании мира разом отказались выпускать мои пластинки, я все равно бы продолжал писать. Музыка — это то, что я всегда делал с 14 лет, когда написал первую песню. Если кто — то и давит на певца, когда он становится «коммерческим», так это он сам. Я пишу не для критиков, а для собственного удовлетворения. Каждый раз, когда я сажусь сочинять новую песню, это оказывается ни легче, ни труднее, чем было раньше. Но мне это по — прежнему нравится. Садишься за рояль и начинаешь играть «динь — дэн», музыка постепенно захватывает, я воодушевляюсь и говорю: «У — у, похоже, что — то получается». Проблема состоит в том, что известность и богатство приносят с собой определенные трудности. Но именно эти трудности все хотят испытать, не правда ли? Все говорят: «Дайте мне стать богатым, а уж с трудностями я как — нибудь справлюсь». Но когда оказываешься в таком положении, это становится бременем, о котором ты не перестаешь сокрушаться. Когда я еще играл в «Битлз», то понял, что возврата нет и уже невозможно перестать быть знаменитым, поскольку даже если бы я ничего больше не создал и уже ничего собой не представлял, то я все равно оставался бы тем, кто входил когда — то в ансамбль «Битлз». Я сказал себе: «Что ж, будет лучше, если ты научишься с этим жить, чем сожалеть об этом».
Я всегда пытался остаться нормальным человеком и ненавижу, когда говорят: «Смотрите, Пол пытается быть мистером Обычным, мистером Обыкновенным». Ненавижу, потому что знаю, что я не такой и никогда не смогу быть таким. Помню, Джордж (Харрисон), большой любитель машин, не понял меня, когда я захотел ехать на простом автобусе, а не на только что купленном роскошном автомобиле. Его отец был водителем автобуса, и для него это был шаг вниз, шаг назад. Я же далек от этого. Для меня проехаться на втором этаже автобуса, подумать и посмотреть по сторонам — по — прежнему удовольствие. Я по — прежнему это люблю.
В конце июля 1990 года я завершил крупнейшее мировое турне в своей жизни — исполнил 102 концерта в 13 странах. В конце этого года я снова надеюсь выйти на дорогу. Между этими двумя турне я выпустил тройной «живой» альбом, акустический альбом «Unplugged — The Official Bootleg'91». Песни из него прозвучали на шоу «Эм — Ти — Ви». Выпустил альбом «Liverpool Oratorio'91». Выпустил, наконец, на Западе альбом рок — н–ролла «Back In The USSR», который до этого выходил только в России. Этой зимой работаю со своей группой над новым студийным альбомом, с которым и надеюсь отправиться в турне. Вслед за альбомом «Unplugged — The Official Bootleg'91» мы сделали несколько импровизированных концертов в Барселоне, Копенгагене, Лондоне и Корнволе. Так что я по — прежнему нахожу сегодняшнюю музыкальную сцену довольно привлекательной.
В 50–х и 60–х годах было очень много оригинальной новизны в музыке. Может быть, в этом смысле музыка и была чуть лучше. Однако и сегодня сочиняется много хорошей музыки. Мне нравится ансамбль «У-2» [89]
Что я знаю о советской эстраде? Ну что здесь можно услышать — разве что «Подмосковные вечера». Да еще этого парня… (морщится вспоминая). Да, Юрия Антонова. Мои познания ограничиваются хором ансамбля Красной Армии. Но их исполнение — великолепно.
«Автограф», «Диалог». И еще я видел по телевидению отрывки из выступления авангардистского джаза. Весело. Приятно было видеть, что это происходит в СССР. Это еще раз доказывает, что люди везде похожи. А во всех недоразумениях виновата неумная пропаганда. Ни мы толком не знаем русских, ни они нас. Я считаю, что все эти «холодные войны», «железные занавесы» — чушь. Чем больше людей будут понимать, что русские так же, как и англичане, любят поп и рок, тем больше мы и наши дети сможем общаться друг с другом.
Вообще — то мы мало слышим зарубежных песен и исполнителей, я же предпочитаю англоязычную музыку.
Я не хочу писать танцевальную музыку, тем более техно. Это для идиотов — компьютер сам делает тебе и ударные, и басы, и саксофон. Ах да, саксофон там вообще не нужен… Дискотеки — это не музыка, а световое шоу. Не больше. Один раз я участвовал в таком деле. Это было на радио. Мне сказали: «Пол, ты будешь Ди Джеем». Единственными словами, произнесенными мною в эфир, были: «Ну ладно, ребята, я вам включаю эту пленку, а уж слушать ее придется вам самим».
У нас много молодых талантливых ребят, например, группа «UB-40», «Simple Minds» и другие. Сейчас мы проходим фазу электроники, синтезации, те — низации музыки, активно используем компьютеры. Думаю, этот период идет к концу. Люди хотят слышать естественное звучание. Об этом говорит рост популярности Брюса Спрингстина. Люди хотят человечности — роботизированная музыка могла увлечь лишь на время. Но, с другой стороны, совсем уж маловероятно, что достижения технического прогресса останутся в стороне.
А к критике я отношусь философски. Уж если Ван Гогу не удалось при жизни продать ни одной своей картины даже брату своему, если Стравинского освистывали, а про Моцарта говорили, что «слишком много нот» в его сочинениях, то куда уж дальше. А это все величайшие люди. Я в конечном итоге пришел к выводу: если ругают, значит, я лучше, чем они думают. Меня не любят — прекрасно. Говорят пакости — отлично. Однажды они все окажутся не правы.
Я чувствую, что можем выйти на стадион и раскачать народ. Есть еще что — то такое в нас, старых птеродактилях… Но если люди меня освистают, то я уйду навсегда. Но, по — моему, до этого далеко.
Я слушаю множество групп: «РЭМ», «Стоун Кроуз», «Стоун Роузез». Думаю, группы, сохранившие популярность, просто по — настоящему умеют играть. По этой причине «Роллинг Стоунз», «Зе Ху», мы, «Грейтфул Дэд» продолжают оставаться на сцене, потому что в самом начале все мы учились играть, играть на инструментах. Именно на маленьких сумасшедших концертах, вечерниках, в пивнушках и рабочих клубах мы научились настоящей игре, настоящему искусству выступать на сцене.
«Вернись назад» — это в первую очередь работа Ричарда Лестера. Еще в 1964 году он снял первый фильм о «Битлз» «Вечер после тяжелого дня». На этот раз он хотел сделать короткий 14–минутный фильм, но потом добавил записи концертов, кое — что из нашей истории, и появился 95–минутный фильм.
Однажды вечером съемочная группа отвезла меня на Лечестер — Сквер, заляпала грязью с автомобильной стоянки, разодрала мои джинсы и выставила на углу. Ну вот я и стою там, струны дергаю, выдаю запростецкий такой вариант «Yesterday». Никто же бродяге в глаза смотреть не любит, так что никто и не замечал, что это я…
У меня примерно так получалось: «Yesterday, All My troubles (о, спасибо сэр) Seemed so far away». Сколько я тогда заработал — все сразу пошло в приют для старых моряков. Один старый шотландский пьянчуга сгрузил мне под ноги всю свою мелочь, приобнял эдак и говорит: «Ш — шо, сынок, в — во как з — здорово па — аешь!». Для гитариста такой спектакль перед такой публикой — самое главное и интересное.
Почему — то упорно распространяются слухи, что этот фильм — моя автобиография. Это не так. Эту картину можно также было бы назвать «Пол Маккартни играет «Битлз». 17 песен из 21 — это старые вещи «Битлз».
Я ничего не забыл из моего прошлого.
Распад «Битлз» был очень болезненным. Это было, как семейный развод, и коснулось в равной степени всех. Даже Джон не играл после этого старых хитов. Но на представлениях во время турне 1989 года нужно было спеть сначала известные вещи, а затем уже что — то более новое.
Во время последнего турне мы исполнили много песен «Битлз», которые я раньше никогда не играл со сцены — «Sgt. Pepper», «Hey Jude», «Let It Be». Это подействовало на меня как освежающий душ. Я чувствовал себя так, как будто пою совершенно новые песни. На маленьких концертах в Южной Америке мы исполняли много рок — н–роллов: «Неге, There And Everywhere», «I've Just Seen A Face», «Blackbird», «She's A Woman».
Мы очень хотели попасть в Советский Союз. Но, увы, нам не повезло с погодой. А играть «живьем» под дождем, когда под ногами у тебя электропровода, не очень — то удобно и небезопасно.
Я давно подумывал о том, чтобы написать полное классическое произведение для Ливерпульского Королевского филармонического общества, чтобы отметить его 150–летнюю годовщину. Уже несколько раз я проигрывал варианты классического подхода к музыке — в таких моих песнях, как «Yesterday» и «Eleanor Rigby», но до сих пор мне не удавалось написать настоящую 90–минутную вещь.
Карл Дэвис сел за фортепиано, я сел рядом. Я был художником, он палитрой. Затем мы обсудили, сколько нужно использовать виолончелей: три или восемь.
Нет ни одной части, в работе над которой я не принимал бы участия. Но если критики знают лучше — пожалуйста. В свое время они не любили Ван Гога. Он не смог продать ни одной своей картины, а сегодня им нет цены….Между хорошим поваром и критиком я всегда выбираю повара.
Работать над этой композицией было нелегко, но она стала для меня совершенно новым испытанием. Мне никогда не хотелось всю свою жизнь писать музыку только в одном стиле. С годами я изменился — от песни «Я увидел ее стоящей там» пришел к «Элеонор Ригби». Это большой путь, и я хочу продолжать его дальше.
Однако Линда меня убедила в один прекрасный день, что дело Майкла Джексона танцевать, а мое дело петь и играть на гитаре. Каждому свое.
Я предложил Карлу (Дэвису) мелодии для фортепиано и гитары, а он позаботился об оркестровке. На этой стадии я тоже участвовал в работе и вносил, где надо, мои корректировки. Знаете, многие известные музыканты, например Бернстайн, говорили мне, что как композитор я не так уж и плох. И потом я всегда чувствовал тягу к классическим жанрам. Очень люблю Бриттена [90], Штокхаузена. Коллекционирую картины — мне нравится Магрит [91], но и Тьеполо [92] тоже. И потом, помните — первая версия «Yesterday» шла в сопровождении квартета арф, a «Eleanor Rigby» — камерного оркестра.
Поначалу я и не знал, что такое оратория. Я спросил тогда Карла: «Мы что, симфонию пишем?» А он ответил: «Нет, это немного не то», — «Тогда концерт, что ли?» — «И это не то». — «Сюита?» — «Да нет же, Боже ты мой, нет!». И только когда я случайно в самолете прочитал статью, в которой объяснялось, что оратория — это духовное музыкальное произведение для оркестра, хора и солистов, но без костюмов и прочих театральных атрибутов, то понял, что это более или менее точное описание того, что мы делаем. Но я должен был это проверить, поэтому, вернувшись домой, позвонил Карлу и сказал: «Я хотел бы считать эту работу ораторией, ты как?»
Я и не знал, пойдут ли у нас с ним дела вообще. Ведь мы совершенно разные люди. Он — нью — йоркский еврей, человек изрядно поднаторевший в шоу — бизнесе, женатый на актрисе, завсегдатай театральных премьер. Я — уроженец Ливерпуля, англиканского вероисповедания, никакого отношения к шоу — бизнесу не имеющий, на театральных премьерах никогда не бываю. Я пришел к Карлу и сказал: «Так с чего мы начнем?» Он ответил: «Начнем с начала — с войны», — и взял несколько мелодичных аккордов вполне в стиле моих современных песен. А я: «Нет, нет, совсем не то, мне хочется, чтобы музыка была тревожная, чтобы она вызывала в памяти военный Ливерпуль, с бомбежками, с пожарными, несущимися во всех направлениях, с яростным звоном колоколов. Хочется, чтобы люди заерзали на своих местах — бум, бум, бум…» И Карл начал быстро — быстро писать, так что листы бумаги полетели из — под его пера во все стороны. Я ведь до сих пор не могу писать или читать по нотам, и до конца не был уверен, как музыка прозвучит. Мы с Карлом много работали в течение двух лет, и вещь мне страшно нравится, но я уже заранее набираюсь мужества, потому что наверняка появятся критики, которые попытаются не оставить от оратории камня на камне. Я готов к этому. Сначала меня немного беспокоило то, что вещь получилась несколько сладкозвучной. Я даже говорил об этом Элвису Костелло, который ответил мне, что последние два года ходит только на концерты классической музыки и буквально упивается ею. Его слова придали мне уверенности. Теперь мне нравится и сладкозвучие оратории. И когда я впервые услышал ораторию в исполнении целого оркестра, к горлу подкатил комок, я чуть не заплакал.
Эта работа дала мне шанс кое — что вернуть Ливерпулю, городу, в котором я родился и вырос. Я хотел, чтобы это произведение впервые прозвучало в Ливерпульском Кафедральном Соборе, чтобы его исполнили кафедральные хористы — члены того самого хора, где я пробовал петь еще ребенком. Правда, тогда меня так и не приняли: не умел читать по нотам.
Когда я присутствовал на концерте в Кафедральном Соборе, люди вставали со своих мест и приветствовали финал стоя. Вот было бы здорово, если бы родители могли услышать ораторию. Хотя отцу она вряд ли понравилась бы. Он был страстным поклонником джаза, и как только по радио начинали передавать серьезную музыку, всегда говорил: «Выключи эту дрянь, пожалуйста».
Мы записали «живой альбом», и по всей Британии он вышел на первые места в списке популярных классических произведений. То же самое произошло в Штатах — такое со мной случилось в первый раз.
Оратория — это рассказ о жизни ребенка в Ливерпуле во время войны. Ребенок вырастает, становится мужчиной, влюбляется и сталкивается с проблемами обыкновенного человеческого бытия. Оратория начинается звуками налета военных самолетов на Ливерпуль. Я пытаюсь рассказать, как этот парень и его беременная жена прячутся в убежище от бомбежки.
Я хотел бы написать еще что — нибудь в том же духе — концерт для скрипки или симфонию для гитары. Мне нравится, что необязательно их исполнять самому. Когда мне исполнится 90 лет, я смогу прийти на концерт и послушать свою музыку в исполнении профессионалов.
Задумка была в том, чтобы собраться всем троим и создать кое — какие музыкальные номера для телефильма.
Когда мы сталкивались с искажениями истины, то пытались внести в рассказ свои поправки, но основное внимание сосредоточили все же на собственных воспоминаниях. В те часы собственная жизнь как бы проносилась перед моими глазами.
Слушать самих себя, слышать как мы болтали тридцать лет назад, — странное ощущение.
Страшно подумать как молоды мы были. Ведь зрители увидели нас в таких серьезных концертах, как «Эд Салливан шоу» и «Ройал комманд перфоманс». В самый пик нашей популярности, когда я писал песню «Yesterday», мне было всего двадцать два. Просматриваешь старые ролики и думаешь: «Бог мой! Ведь мы же были просто мальчишками, моложе, чем мои дети сейчас».
Мы все больше увлекались, и по мере приближения дня нашей встречи в студии я начал задумываться: «Действительно ли для меня представляет интерес какая — нибудь песня, созданная и исполненная лишь тремя «битлами»? Так ли будет она хороша, как песенка четырех «битлов»? И отвечал себе: «Нет». Даже если бы у нас получилось что — то действительно стоящее, это все равно были бы всего лишь Джордж, Ринго и я, что было бы совсем не таким интересным, как если бы каким — то образом к этому оказался причастным еще и Джон».
Я знал, что у Йоко хранятся отдельные записи Джона, и просто позвонил ей первого января и поздравил с Новым годом. Она слегка удивилась. Я тогда был на севере, здорово повеселился в новогоднюю ночь и вернулся домой в весьма благодушном настроении, считая, что все прекрасно, в том числе и все человечество. Недолго думая, взял и позвонил ей, посчитав это хорошим поступком с моей стороны. Так мы начали разговаривать, часто звонить друг другу на протяжении нескольких недель и стали — таки друзьями. Тут — то у меня и родилась мысль о том, что было бы чертовски здорово заручиться участием в записях и самого Джона… Это тут же решило все проблемы. Я позвонил остальным ребятам и сказал: «Послушайте, а если нам удастся получить кассету с какой — нибудь песней Джона, станем ли мы тогда заниматься этим делом?» И было похоже, что станем.
Я встретился с Йоко и Шоном. Мы послушали кассету с записями Джона. Йоко проиграла нам тогда три песни.
Две вещи были мне абсолютно незнакомы, похоже, они были сделаны для «Double Fantasy». «Free As A Bird» мне сразу понравилась. И я подумал: «Хотел бы я поработать с Джоном над этой вещицей». Мне понравилась мелодия с мощными аккордами. Она прямо в моем духе, очень эмоциональна. Шон сказал мне, что будет странно слышать в ведущей партии голос человека, которого давно нет в живых. «Но все равно попробуйте», — добавил он. Я пообещал, что если им не понравится результат, мы не будем публиковать эти записи. Когда я рассказал о своем обещании Джорджу и Ринго, они расстроились: «А что если песни нам очень понравится?!» К счастью, разногласий не возникло».
Я просил Йоко не ставить слишком много условий. Нам и так было очень трудно. Морально. Мы даже не были уверены, что не возненавидим друг друга через два часа работы в студии и не разбежимся в разные стороны.
У песни «Free As A Bird» было одно большое достоинство: то, что Джон не закончил работу над ней. В основном это касается средней октавы, где он явно блокировал слова песни, которых у него еще не было. Йоко прислала листок со стихами, мы их попробовали, но они не подходили по размеру. Это означало, что нам следует привнести в песню что — то свое. Вот тогда — то я фактически и начал работать с самим Джоном. Это приносило большее удовлетворение, чем если бы мы просто взяли готовую песню Джона.
Я даже предупредил Ринго, чтобы он держал наготове носовой платок, когда будет слушать ее. Вернувшись в Англию с этими записями, я сделал копии для ребят. Песни им понравились. И мы решили сделать то, что собирались.
Во время записи «Вольный, как птица» я решил, что здесь нужно сделать что — то особенное, разыграть какую — то сценку. Люди ведь говорили: «Им не следует ворошить прошлое». Когда группа «Битлз» пела песню о сержанте Пеппере, мы делали вид, что являемся оркестром сержанта, что облегчило запись. Теперь мы решили использовать песню «Вольный, как птица» в качестве музыкального сопровождения эпизода пребывания Джона на отдыхе.
Ребятам я сказал: «Давайте представим, что мы работаем над новым альбомом «Битлз». Джон уехал на выходные, скажем в Испанию, позвонил оттуда и сказал: «У меня есть одна песенка, и я не будут против, если мы включим ее в диск. Правда, я не успел ее дописать. Поэкспериментируйте с ней в студии. Я вам доверяю».
Это означало, что мы в студии должны были немного покощунствовать, сказать примерно следующее: «Ну надо же, времени совсем не осталось, он всегда чертовски опаздывает, этот Леннон». После чего могли бы посмеяться, словно Леннон при этом действительно присутствовал. Он наверняка сказал бы то же самое, случись такое с моей кассетой. Работа над песней «Free As A Bird» шла легко. Джон как будто специально оставил для нас эту среднюю октаву, чтобы мы могли заполнить ее, как книжку для раскрашивания.
«Может получиться очень забавно», — одобрил мой план Ринго. Так и вышло.