Ольга. Запретный дневник - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 46
В январе 1946 года было объявлено о присуждении Сталинских премий большой группе деятелей искусства и литературы. Из ленинградцев лауреатами (за войну!) стали Вера Инбер, в частности за поэму «Пулковский меридиан», Александр Прокофьев за стихи. Еще раньше, в 1942-м, отметили этой премией Николая Тихонова за поэму «Киров с нами».
Ольгу Берггольц, автора четырех (!) поэм и многих широко известных стихов, повторявшихся в блокаду как заклинания, просто «забыли». Позднее, комментируя отрывки из публикуемых в периодике дневников сестры, М. Ф. Берггольц так определила позицию официальную: «Закончилась война — закончилась Берггольц».
Августовское постановление ЦК ВКП(б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» ошеломило Ольгу Берггольц. Помимо главных объектов травли — Ахматовой и Зощенко, нарочито упомянутых всюду по фамилиям, но без имен, а также еще нескольких ленинградских писателей, сильно задело и бывшую Блокадную Музу (чему удивляться, что «бывшую», ведь у нас были бывшие маршалы, бывшие великие режиссеры и бывший дважды Герой Советского Союза летчик Я. Смушкевич). Постановление, осудившее А. Ахматову и М. Зощенко, продержалось 42 года, прежде чем его отменили. Но были еще разного рода решения, за которые никто не извинялся. Скажем, резолюция Общегородского писательского собрания по докладу тогдашнего главного идеолога тов. Жданова. Эту резолюцию «Ленинградская правда» опубликовала 22 августа 1946 года, те есть через несколько дней после указующего доклада. В ней, в частности, говорилось: «Собрание особо отмечает, что среди ленинградских писателей нашлись люди (Берггольц, Орлов, Герман, Добин и др.), раздувавшие „авторитет“ Зощенко и Ахматовой и пропагандирующие их писания».
Через месяц с лишним проходит двухдневное отчетно-выборное собрание писателей города, 11 октября та же «Ленинградская правда» сообщает: «Ни в коей мере не удовлетворило собрание выступление Ольги Берггольц. Внезапно потеряв столь обычную для ее прежних речей (видимо, блокадной поры. — А. Р.) взволнованность и искренность, она отделалась сухой констатацией ошибочности своих статей об Ахматовой». Что называется, «бьют и плакать не дают». «Свистопляску» вокруг нее начали, как она сама писала в упомянутой «Автобиографии» (1952), — «братья писатели», которые исключали ее из партии в 1937 году, «имена их не стали широко известны советскому читателю, а мое, к их прискорбию, стало». Сверх того, она так и не выступила с осуждением опальных писателей. За все это пришлась платить.
В 1946 году обвинения в адрес О. Берггольц приобретали направленный характер. Раньше главная ленинградская газета охотно печатала ее стихи. Теперь шпыняет: «Возражая против упреков в любовании страданиями, в воспевании перенесенных мук, она (Берггольц. — А. Р.) стала приводить не имеющие ничего общего с существом вопроса цитаты из Белинского, Горького и Маркса…»
Было открытое недовольство позицией О. Берггольц, она даже могла «возражать против упреков». Но что-то происходило за ее спиной. Мы и сейчас не можем ответить, кто и зачем востребовал характеристику Берггольц в начале ноября 1946 года. (Хранится в бывшем партархиве.) Она начинается «за здравие»: «Поднимала моральный дух защитников Ленинграда». Но заказана характеристика совсем не для этой констатации. А вот для чего:
«В послевоенном творчестве Берггольц появились нотки упадничества, индивидуализма — она не смогла перестроиться на лад мирной жизни и продолжала воспевать в ленинградской теме, главным образом, тему страдания и ужасов перенесенной блокады. В то же время О. Берггольц допустила крупную ошибку, восхваляя безыдейно-эстетское творчество Ахматовой. В настоящее время О. Берггольц заявила о своем разрыве с влиявшим на нее творчеством Ахматовой, но пока не доказала этого своими произведениями. В общественной работе Союза и в жизни писателей и парторганизации принимает слабое участие» В середине тридцатых Сталин оценивал положение Бухарина, тогда редактора «Известий», «на три с минусом». Характеристика О. Берггольц тянет на ту же оценку: ни больше ни меньше — оторванный ломоть. Все теперь зависело от положения самой Ахматовой. Одно дело — «связь» с исключенной из СП, другое — с тем, кого объявляют в ином качестве…
В 1946 году единственное, что обрадовало Берггольц, — выход книги ее радиовыступлений (лишь некоторых) блокадной поры «Говорит Ленинград». Даже поставленная пьеса «Они жили в Ленинграде» (написана вместе с Г. Макогоненко) вызвала нарекания партруководства. Но что не зависело от него, так это встреча у нее 1947 года вместе с друзьями и опальной Ахматовой.
Осенние проработки не прошли бесследно. Весной 1947-го она признает: «Прошло полгода молчанья…» Отмеченное двойной датой (1935, 1947) стихотворение «Феодосия» (характерно для настроений послевоенных). Оно и о том, «что к самому себе потерян след / для всех, прошедших зоною пустыни…». И вот наконец звучит ответ на все, что пришлось Берггольц вынести после словно бы обесцененного военного подвига: «На собранье целый день сидела — / то голосовала, то лгала… / Как я от тоски не поседела? / Как я от стыда не померла?» (датируется предположительно 1948–1949 годами, но, судя по дневнику 1949 года, ближе к последнему). По своему характеру этот год соответствует 1937-му — новой волной арестов, «Ленинградскому делу», беспримерному потоку приветствий кремлевскому тирану.
Обратимся к дневникам Ольги Берггольц — «Записям о Старом Рахине».
Вот что увидела Берггольц в деревне на Валдае, возле городка Крестцы: «угнетенно-покорное состояние людей», «живут чуть не впроголодь», «весенний сев превращается в отбывание тягчайшей, почти каторжной повинности». Наконец, печальная констатация: «Это и есть народ-победитель». У Берггольц не просто «заметки с натуры», но выводы, противоречащие всей тогдашней идеологии. В записи 20 мая 1949 года она ставит диагноз: «Это общее отчуждение государства от общества».
В 1937–1939-м ей приписывали преступления, которых не было. Но за эти записи ее неминуемо исключили бы еще раз из партии, что открывало бы для органов широкие возможности. Кризис, который переживает Берггольц в конце сороковых, вполне сравним с предвоенным и, может быть, даже сильнее. «Рассказ о женщине, которая умерла в сохе», то есть когда на ней пахали в упряжи, вызвало у ответственных за это стыдливое: «Некрасиво получилось». Но от этой картинки Берггольц идет к другому, тоже широкому обобщению: «Баба, умирающая в сохе, — ужасно, а со мною — не то же ли самое! И могу ли я быть, при этом-то родстве (конечно, „негласном“, „неопубликованном“, „секретном“), могу ли я быть при этой бабе — „пустоплясом“, как Грибачев и К°». Берггольц не зря вспоминает щедринскую сказку «Коняга», она, в отличие от казенных писателей типа Николая Грибачева (Сталинская премия за поэму «Колхоз „Большевик“»), за эти свои записки могла бы получить отнюдь не премию. За четыре года войны Берггольц написала четыре поэмы и замечательные стихи, за четыре послевоенных — несравнимо меньше. В старорахинских записях есть тому объяснение: «Внутренняя несвобода — обязанность написать то-то и то-то, видимо, больше всего сковывает меня». И это не все, ей еще предстоит «обелиться», то есть отчитаться на партбюро перед поэтом Б. Кежуном, критиками В. Друзиным и А. Дементьевым, как она исправилась после критики ее творчества. «Это мне-то, за мою блокаду, каяться и „исправляться“. Эх, эх, эх… Соха!»
Вот теперь уже понятно, почему она написала в дневнике — «только раз или два прошелся по душе творческий трепет и тотчас угас». Вместо творчества приходится отвечать за лучшее, ею написанное, Берггольц даже боится «этой несчастной тетрадчонки», в которую заносит самое откровенное. Эх, соха! От всего этого — строки из стихотворения «На собранье целый день сидела…»: «В подворотне — с дворником курила, / водку в забегаловке пила…»
И вопреки всему — усталая, потерявшая многих близких, уже во многом сомневающаяся женщина пишет триптих 1949 года, который накладывается на записи в дневнике. В разгаре «Ленинградское дело». Уже арестовали многих партийных работников, уже никто не может быть уверенным, что он не «связан» с таким-то и не работал с другим, Берггольц знает от друзей из Публичной библиотеки, что ищут компромат в ее книге «Говорит Ленинград». И ведь нашли — это издание отправили на многие годы в спецхран. Как тут не задуматься о своей возможной судьбе. «Не будет ничего удивительного, если именно меня как поэта, наиболее популярного поэта периода блокады, — попытаются сделать „идеологом“ ленинградского противопоставления (речь идет о якобы существовавшей в городе оппозиции центру страны. — А. Р.). со всеми вытекающими выводами вплоть до тюрьмы».
31 октября 1949 года Берггольц вместе со своим мужем Г. П. Макогоненко едут на дачу в отдаленный от города район Карельского перешейка. Описание поездки напоминает фильм ужасов, герои которого бегут от погони. Кажется, что каждая машина, которая осветила фарами дорогу, преследует именно их.«…В полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. „Эта“. Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась — идет сзади. „Она“. Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это — луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… <…> Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник».
Насколько глубоко задевала О. Берггольц ситуация, которая складывалась вокруг нее тогда, видно по уже упомянутому циклу из трех стихотворений с условным названием <Триптих 1949 года>. Это поэтическое решение выходит за рамки конкретного опыта, такого у нее не было и в 1937-м. Только в тюрьме, к своему ужасу, поняла, что сидят люди невиновные. В «Триптихе» поэтесса вспоминает о недавнем событии на Карельском перешейке:
…в то воскресенье, в темный день погони,когда разлуки каторжная даль открылась мне —ясней, чем на ладони…Как плакал ты!Но сильнее конкретики — обобщение, обстановка поголовного преследования. Автор может говорить о верности «знаменам», но, встречая «мордастого энкаведешника» или бывшего своего следователя, она повторяет: «Не могу без судорожной ненависти говорить о них». В первом стихотворении «Триптиха» это выражено так:
Я не люблю за мной идущих следом по площадям и улицамМой путь — мне кажется тогда — стремится к бедам:Скорей дойти до дома как-нибудь.Они в затылок дышат горячо… Сейчас положат руку на плечо!Слова «не люблю» звучат здесь даже сильнее, чем «ненавижу», заставляя вспомнить непримиримого Владимира Высоцкого: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно когда в нее плюют». 1949-й проходит под неослабевающей угрозой: «…меня не покидает страх знакомый, что по Следам Идущие — придут». Исповедальная открытость, откровенность этих стихов возвращает им поэтическую силу, Поэт никуда скрыться не может (Живу — тишком. / Живу — едва дыша), потому что душа оставляет свои следы — «то болью, то доверием, то песней».
Почему Идущие Следом за ней в 1949-м не пришли, можно лишь догадываться. Во-первых, О. Берггольц практически сошла с литературной арены, ее противники, «конкуренты» утолили свои амбиции. Во-вторых, у нее остались влиятельные друзья. Тот же А Фадеев, который, по ее словам (см. книгу О. Оконевской«…И возвращусь опять»), вызволил ее в 1939-м, теперь — генеральный секретарь СП СССР, вновь использовал свой ресурс, помог вернуть из сибирской ссылки в европейскую часть страны отца сестер Берггольц, высланного из блокадного Ленинграда. Поддерживал Ольгу Берггольц ее собрат по блокаде, влиятельный Вс. Вишневский. Личность противоречивая (приложил руку к травле М. Зощенко), Вс. Вишневский уже осенью 1946 года умерил некоторые оргмеры против Берггольц, а еще раньше, как известно, опубликовал в своем журнале поэму «Твой путь».
Запойность — тоже смягчающее обстоятельство… Но, может быть, главным спасением стал адский труд над поэмой «Первороссийск». Он занял долгих восемь лет (1949–1957). В 1951 году поэтесса написала: «О, возмести хоть миг труда / в глухонемое наше время». Горькое, точное определение тех лет. О. Берггольц обратилась к прошлому, к легенде, она душой была с теми рабочими Невской заставы, которые в годы революции погибали за тысячи километров от родного дома, пытаясь построить новую, утопическую жизнь в коммуне.
Спасала Берггольц и любовь, что бы ни говорили о ее трудных отношениях с мужем — Г. Макогоненко («последнее желанье на земле»)… «Первороссийск» — скорее не поэма, но повесть в стихах, ее журнальный вариант появился в 1950-м (тоже в журнале «Знамя», еще у Вс. Вишневского), а уже в 1951 году поэтесса получила за нее Сталинскую премию. Премия несколько обезопасила саму Берггольц, но «глухонемое время» продолжалось. Лишь последним стихотворением из цикла «Пять обращений к трагедии», начатым в августе 1946-го, а завершенным в январе 1954-го, Берггольц распрощалась с эпохой. Обращаясь к трагедии, «матери живого огня», она написала:
О, не твои ли трубы рыдалиЧетыре ночи, четыре дняс пятого марта в Колонном заленад прахом, при жизни кромсавшим меня…Последняя строка изменена[404] по предложению рецензента. Раньше было: «над прахом эпохи, кромсавшей меня». Рецензент обиделся за «эпоху», мол, как это можно называть ее «сталинской»… Во всяком случае, после марта 1953 года «каменный дом» уже не угрожал большому поэту и гражданину Ольге Федоровне Берггольц.
ПАМЯТЬизбранные стихотворения и поэмы[405]
…А я бы над костром горящимСумела руку продержать,Когда б о правде настоящейХоть так позволили писать.Рукой, точащей кровь и пламя,Я написала б обо всем,О настоящей нашей славе,О страшном подвиге Твоем.…………………………………Меж строк безжизненных и лживыхВы не сумеете прочесть,Как сберегали мы ревнивоЗнамен поруганную честь.Пусть продадут и разбазарят,Я верю — смертью на летуВся кровь прапрадедов ударитВ сердца, предавшие мечту.<Конец 1930-х>КАМЕННАЯ ДУДКА
Я каменная утка,я каменная дудка,я песни простые пою.Ко рту прислони,тихонько дыхни —и песню услышишь мою.Лежала я у речкипростою землею,бродили по мне журавли,а люди с лопатойприехали за мною,в телегах меня увезли.Мяли меня, мялируками и ногами,сделали птицу из меня.Поставили в печку,в самое пламя,горела я там три дня.Стала я тонкой,стала я звонкой,точно огонь, я красна.Я каменная утка,я каменная дудка,пою потому, что весна.1926, 1930БЕАТРИЧЕ
В небе грозно бродят тучи,закрываю Данте я…В сумрак стройный и дремучийвходит комната моя…Часто-часто сердце кличетв эти злые вечера:Беатриче, Беатриче,неизвестная сестра…Почему у нас не могуттак лелеять и любить?Даже радость и тревогуне укроешь от обид…Почему у нас не верят,а позорно и смешнотак любить, как Алигьериполюбил тебя — давно?..Тупорылыми словамиможет броситься любой,заклеймили сами, самиэту строгую любовь…И напрасно сердце кличет,затихая ввечеру,Беатриче, Беатриче,непонятную сестру.1 октября 1927"Вот затихает, затихает…"
Вот затихает, затихаети в сумерки ютится день.Я шепотом перебираюназванья дальних деревень.Ты вечереешь, Заручевье,и не смутит твоих огнейна дикой улице кочевьепугливых молодых коней…Ты знаешь, что за темным полемстоит старинный, смуглый Бори звездным заводям Заполеквручает прясла и забор…Крепки в Неронове уставыстарообрядческих годов,и скобки древние у ставен,и винный запах у садов.А заповедные кладбищашмурыгой-лесом занесло,и соглядатай не разыщети не прочтет заветных слов.Ты вечереешь, Заручевье,грибами пахнет по дворам………………………………А ты? Не знаю, где ты, чей тыи кто с тобой по вечерам…ЛенинградОктябрь 1927"О, если б ясную, как пламя…"
О, если б ясную, как пламя,иную душу раздобыть.Одной из лучших между вами,друзья, прославиться, прожить.Не для корысти и забавы,не для тщеславия хочулюдской любви и верной славы,подобной звездному лучу.Звезда умрет — сиянье мчитсясквозь бездны душ, и лет, и тьмы, —и скажет тот, кто вновь родится:«Ее впервые видим мы».Быть может, с дальним поколеньем,жива, горда и хороша,его труды и вдохновеньяпереживет моя душа.И вот тружусь и не скрываю:о да, я лучшей быть хочу,о да, любви людской желаю,подобной звездному лучу.Невская застава1927ПЕСНЯ
Мы больше не увидимся —прощай, улыбнись…Скажи, не в обиде тына быстрые дни?..Прошли, прошли — не мимо ли,как сквозняки по комнате,как тростниковый стон……Не вспомнишь как любимую,не вспомни — как знакомую,а вспомни как сон…Мои шальные песенкида косы на ветру,к сеновалу лесенку,дрожь поутру…1927"Потеряла я вечером слово…"
Б. К.
Потеряла я вечером слово,что придумала для тебя.Начинала снова и сноваэту песнь — сердясь, любя…И уснула в слезах, не веря,что увижу к утру во сне,как найдешь ты мою потерю,начиная песнь обо мне.Март — апрель 1927 или 1928ПОСВЯЩЕНИЕ
Позволь мне как другу — не ворогу —руками беду развести.Позволь мне с четыре коробасегодня тебе наплести.Ты должен поверить напраслинамна горе, на мир, на себя,затем что я молодость праздную,затем что люблю тебя.1927 или 1928"Вешний утренник прянул по грядкам…"
Вешний утренник прянул по грядкам,мерзлотой под шагами звеня,и скворешня летит без оглядкимимо туч молодых — на меня…Глядя в темное око скворешни,я решаю опять и опятьбыть спокойной, как утренник вешний,никогда никого не встречать.Февраль 1928"Какая мне убыль, какая беда…"
Какая мне убыль, какая беда,Что я не увижу тебя никогда,что хмурому не обещалась тебе,как самой своей неразумной судьбе?Ты бросишь жилище, хозяйство, жену,уйдешь на охоту, на пир, на войну, и будешь ты счастлив, и будешь тосклив, коней укрощая, водя корабли.Бок о бок с тобою пройдется гроза,и хмель, и весна опаляют глаза, и всё это минет, и всё без следа,и я не увижу тебя. Никогда. Какая ж мне доля, какой же мне сон,какой же у песни исполнится звон?..Октябрь 1928"Мне многое в мире открыто…"
Мне многое в мире открыто,безвестное темным словам,как сон — беломорскому скиту,как пена — морским берегам.Не сразу, не всем и не громкодолжна я об этом сказать,то строчкой мальчишески ломкой,то просто поглядом в глаза.И каждый, узнавший об этом,уже не утешится сами снова придет за ответомк моим беспокойным глазам…1928"Я не куплю воскресного венка…"
Я не куплю воскресного венкау кладбища, из розоватых стружек —ведь под апрельским дерном бугорканет у меня ни матери, ни мужа.Но я люблю забвенные крестыи надписей беспомощные скорби.………………………………………………………………………………Я ничего не знаю о судьбеменя забывшего, неузнанного, злого…Он десять месяцев не подал о себени скудного, ни радостного слова…Он собирался с севера уйти, —куда, зачем — я странно позабыла.И если он умрет — мне не найтиего непримиримую могилу.< 1928>ОСЕНЬ
Мне осень озерного края,как милая ноша, легка.Уж яблочным соком, играя,веселая плоть налита.Мы взяли наш сад на поруки,мы зрелостью окружены,мы слышим плодов перестуки,сорвавшихся с вышины.Ты скажешь, что падает время,как яблоко ночью в саду,как изморозь пала на темяв каком неизвестно году…Но круглое и золотое,как будто одна из планет,но яблоко молодоетебе протяну я в ответ.Оно запотело немногоот теплой руки и огня…Прими его как тревогу,как первый упрек от меня.7 ноября 1929"Будет весело тебе со мною…"
Будет весело тебе со мною,если ты со мной захочешь жить:и спою и расскажу смешное,руки протяну тебе — держи.Приведу к товарищам, к подругам(как я долго этого ждала!).«Вот, — скажу, — еще нашла вам друга,самого хорошего нашла.Жалуйте, любите, не робейте.Он упрямый, ласковый, простой.Но прошу, подруги, не отбейте:я сама отбила у другой».Вот что я товарищам сказала б,вот как жили б весело с тобой —без обиды, горечи и жалоб,без прощаний в полночь на вокзалах…1932ПОРУКА
У нас еще с три короба разлуки,ночных перронов, дальних поездов.Но, как друзья, берут нас на поруки Республика, работа и любовь.У нас еще — не перемерить — горя…И все-таки не пропадет любой:ручаются, с тоской и горем споря, Республика, работа и любовь.Прекрасна жизнь, и мир ничуть не страшен,и если надо только — вновь и вновьмы отдадим всю молодость — за нашу Республику, работу и любовь.1933ПЕСНЯ
Слышала — приедешь к нам не скоро ты.Говорят товарищи: не ждем.Брошу всё. Пойду бродить по городу,по дорогам, пройденным вдвоем.До Невы дойду, спущусь по лесенке.Рядом ходит черная вода.На унылой, безголосой песенкевымещу обиду навсегда.Все следы размоет дождик начисто.Все мосты за мною разведут.А приедешь, пожалеешь, схватишься —не найдешь, и справок не дадут.Декабрь 1933МАЙЯ
Как маленькие дети умирают…Чистейшие, веселые глазаим влажной ваткой сразу прикрывают.Четыре дня — бессонница и жалость. Четыре дня Республика сражаласьза девочку в удушье и жару,вливала кровь свою и камфару…Я с кладбища зеленого иду,оглядываясь часто и упорнона маленькую красную звездунад грядкою сырого дерна…Но я — живу и буду жить, работать,еще упрямей буду я и злей,чтобы скорей свести с природой счетыза боль, и смерть, и горе на земле.1933ПАМЯТЬ
О девочка, всё связано с тобою:морской весны первоначальный цвет,окраина в дыму, трамваи с бою,холодный чай, нетронутый обед…Вся белизна, сравнимая с палатой,вся тишина и грохот за окном.Всё, чем перед тобою виновата, —работа, спешка, неуютный дом.И все слова, которые ты зналаи, как скворец, могла произносить,и всё, что на земле зовется «жалость»,и всё, что хочет зеленеть и жить…И странно знать и невозможно верить,что эту память называем смертью.1934ВСТРЕЧА
На углу случилась остановка,поглядела я в окно мельком:в желтой куртке, молодой и ловкий,проходил товарищ военком.Я не знаю — может быть, ошибка,может быть, напротив, — повезло:самой замечательной улыбкойобменялись мы через стекло.А потом вперед пошел автобус,закачался город у окна…Я не знаю — может быть, мы обапожалели, может — я одна.Я простая. Не люблю таиться.Слушайте, товарищ военком:вот мой адрес. Может, пригодится?Может, забежите вечерком?Если ж снова я вас повстречаюв Доме Красной Армии, в садуили на проспекте — не смущайтесь, —я к вам непременно подойду.Очень страшно, что, случайно встретив,только из-за странного стыда,может быть, вернейшего на светедруга потеряешь навсегда…1934КАТОРГА
…Бродяга к Байкалу подходит.Убогую лодку берет.Унылую песню заводит,О родине что-то поет…Народная песняИ в сказке, и в были, и в дрёместоит одичалой судьбойострожная песня на стрёменад русской землей и водой.Она над любою дорогой,и каждый не знает того —он минет ли в жизни острога,а может, не минет его.Тогда за гульбу и свободу,за славные бубны, за бунт —три тысячи верст переходу,железо и плети — в судьбу…И вот закачаются — много —не люди, не звери, не дым,Владимирской торной дорогойда трактом сибирским твоим.Проходят они, запевают,проносят щепотку земли,где весны родные играют,откуда их всех увели.Но глухо бормочет земля им,что, может, оправишься сам?Варнак-баргузин замышляетшалить по дремучим лесам,свой след заметаючи куний,да ждать небывалой поры……И тщетно Михайло Бакунин,забредив, зовет в топоры…И стонет, листы переметивкандальною сталью пера,высокий и злой эпилептик,за скудной свечой до утраопять вспоминая дороги,и клейма, и каторжный дым…А стены седые острогадо неба, до смерти над ним.Он бьется о грузные пали,он беса и Бога зовет,пока конвульсивной печальюего на полу не сведет.…И я отдираю ресницыс его воспаленных страниц.Ты знаешь, мне каторга снитсясквозь эти прозрачные дни.Откуда мне дума такая?..Уйди же, души не тяни!Но каторга снится седаясквозь эти просторные дни…Я ж песен ее не завою,ни муж мой, ни сын мой, ни брат.Я с вольной моею землеюбреду и пою наугад…Ты скажешь — обида забыта,и сказки, и мертвые сны,но жирных камней Моабитавсё те же слышны кандалы.А каторга за рубежамигрозится бывалой лихвой?..Но верь мне, ее каторжанеуже запевают со мной.Первая половина 1930-х годовПЕРЕЛЕТНАЯ
Скворешницы темное окоглядит в зацветающий сад,и в небе высоко-высокона родину птицы летят.Так много вас, быстрые птицы,что голову только закинь —лицо опаляя, помчитсякрылатая, шумная синь.О летный, о реющий воздух,серебряный воздух высот!Дневные, могучие звездывплелись по пути в перелет…Скворешницы темное окоглядит в зацветающий сад,и в небе высоко-высокопилоты и птицы летят.1935ГОРОД
1
Как уходила по утрами как старалась быть веселой!Калитки пели по дворам,и школьники спешили в школы…Тихонько, ощупью, впотьмах,в ознобе утро проступает.Окошки теплились в домах,обледенев, брели трамваи.Как будто с полюса онибрели, в молочном блеске стекол,зеленоватые огнисияли на дуге высокой…Особый свет у фонарей —тревожный, желтый и непрочный…Шли на работу. У дверейкрестьянский говорок молочниц.Морозит, брезжит. Всё нежнейи трепетней огни. Светает.Но знаю, в комнате твоейтемно и дым табачный тает.Бессонный папиросный чади чаепитья беспорядок,и только часики стучатс холодной пепельницей рядом…2
А ночь шумит еще в ушахс неутихающею силой,и осторожная душанарочно сонной притворилась.Она пока утоленабеседой милого свиданья,не обращается онани к слову, ни к воспоминанью…3
И утренний шумит вокзал.Здесь рубежи просторов, странствий.Он все такой же, как сказал, —вне времени и вне пространства.Он все такой же, старый друг,свидетель всех моих скитаний,неубывающих разлук,неубывающих свиданий…1935ТРИ ПЕСНИ
1
Как я за тобой ходила,сколько сбила каблуков,сколько тапочек сносила,чистых извела платков.Те платки слезами выжгла,те — в клочки изорвала.Как хотела — так и вышло,так и стало, как ждала.Нам теперь с тобою долгогоревать, работать, жить,точно нитка за иголкойдруг за дружкою ходить.2
Так порою затоскую,точно в проруби тону:ах, наверно, не такуюнадо бы тебе жену.Только я тебя к другойне пущу, хороший мой.Уж придется горе мыкать,уж придется жить со мной.3
Вот подруга хитрая спросила:«Отчего о муже не споешь?»Я подруге хитрой, некрасивойотвечала правду, а не ложь:«Если я о нем спою,да заветную мою,да еще на весь Союз —отобьют его, боюсь…»1935СИДЕЛКА
Ночная, горькая больница,палаты, горе, полутьма…В сиделках — Жизнь, и ей не спится,и с каждым нянчится сама.Косынкой повязалась гладко,и рыжевата, как всегда.А на груди, поверх халата,знак Обороны и Труда.И все, кому она подушкипоправит, в бред и забытьеуносят нежные веснушкии руки жесткие ее.И все, кому она прилежнопрохладное подаст питье,запоминают говор нежныйи руки жесткие ее.И каждый, костенея, труся,о смерти зная наперед,зовет ее к себе: «Маруся,Марусенька…» И Жизнь идет.1935"Как много пережито в эти лета…"
Как много пережито в эти леталюбви и горя, счастья и утрат…Свистя, обратно падал на планетумешком обледеневшим стратостат.А перебитое крыло косоеогромного, как слава, самолета,а лодка, павшая на дно морское,краса орденоносного Балтфлота?Но даже скорбь, смущаясь, отступалаи вечность нам приоткрывалась даже,когда невнятно смерть повествовала —как погибали наши экипажи.Они держали руку на приборах,хранящих стратосферы откровенья,и успевали выключить моторы,чтобы земные уберечь селенья.Так велика любовь была и память,в смертельную минуту не померкнув,у них о нас, — что мы как будто сами,как и они, становимся бессмертны.1935ПРИЯТЕЛЯМ
Мы прощаемся, мы наготове,мы разъедемся кто куда.Нет, не вспомнит на добром словеобо мне никто, никогда.Сколько раз посмеетесь, сколькооклевещете, не ценя,за веселую скороговорку,за упрямство мое меня?Не потрафила — что ж, простите,обращаюсь сразу ко всем.Что ж, попробуйте разлюбите,позабудьте меня совсем.Я исхода не предрекаю,я не жалуюсь, не горжусь…Я ведь знаю, что я — такая,одному в подруги гожусь.Он один меня не осудит,как любой и лучший из вас,на мгновение не забудет,под угрозами не предаст.…И когда зарастут дорожки,где ходила с вами вдвоем,я-то вспомню вас на хорошем,на певучем слове своем.Я-то знаю, кто вы такие, —бережете сердца свои…Дорогие мои, дорогие,ненадежные вы мои…1935, 1936ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ДОЧЕРЯМ
1
Сама я тебя отпустила,сама угадала конец,мой ласковый, рыженький, милый,мой первый, мой лучший птенец…Как дико пустует жилище,как стынут объятья мои:разжатые руки не сыщутвеселых ручонок твоих.Они ль хлопотали, они ли,теплом озарив бытие,играли, и в ладушки били,и сердце держали мое?Зачем я тебя отпустила,зачем угадала конец,мой ласковый, рыженький, милый,мой первый, мой лучший птенец?19372
На Сиверской, на станции сосновой,какой мы страшный месяц провели,не вспоминая, не обмолвясь словомо холмике из дерна и земли.Мы обживались, будто новоселы,всему учились заново подрядна Сиверской, на станции веселой,в краю пилотов, дюн и октябрят.А по кустам играли в прятки дети,парашютисты прыгали с небес,фанфары ликовали на рассвете,грибным дождем затягивало лес,и кто-то маленький, не уставая,кричал в соседнем молодом садубаском, в ладошки: «Майя, Майя! Майя!..»И отзывалась девочка: «Иду…»1935ПРЕДЧУВСТВИЕ
Нет, я не знаю, как придетсятебя на битву провожать,как вдруг дыханье оборвется,как за конем твоим бежать…И где придется нам проститься,где мы расстанемся с тобой:на перепутье в поле чистомиль у заставы городской?Сигнал ли огненный взовьется,иль просто скажет командир:«Пора, пускай жена вернется.Пора, простись и уходи…»Но в ту минуту сердце станетпростым и чистым, как стекло.И в очи Родина заглянетспокойно, строго и светло.И в ней, готовой к муке боя,как никогда, почуем вновьнас окрылявшую обоихединую свою любовь.И снова станет сердце чистым,разлука страшная легка…И разгласит труба горнистапобеду твоего полка.1936"Ты у жизни мною добыт…"
Ты у жизни мною добыт,словно искра из кремня,чтобы не расстаться,чтобы ты всегда любил меня.Ты прости, что я такая,что который год подрядто влюбляюсь, то скитаюсь,только люди говорят…Друг мой верный, в час тревоги,в час раздумья о судьбевсе пути мои, дорогиприведут меня к тебе, все пути мои, дороги на твоем сошлись пороге…Я ж сильней всего скучаю,коль в глазах твоих поройласковой не замечаюискры темно-золотой, дорогой усмешки той — искры темно-золотой.Не ее ли я искала,в очи каждому взглянув,не ее ли высекалав ту холодную весну?..1936"Я уеду, я уеду по открытию воды!.."
Я уеду, я уедупо открытию воды!..Не ищи меня по следу —смоет беглые следы.А за мною для началавсе мосты поразведути на пристанях-вокзалахдаже справок не дадут.…Вспоминай мой легкий голос,голос песенки простой,мой послушный мягкий волосмасти светло-золотой…Но не спрашивай прохожихо приметах — не поймут:новой стану, непохожей,не известной никому.И когда вернусь иная,возмужалой и простой,поклонюсь — и не узнаешь,кто здоровался с тобой.Но внезапно затоскуешь,спросишь, руку не отняв:«Ты не знаешь ли такую,разлюбившую меня?»«Да, — отвечу, — я встречалаэту женщину в пути.Как она тогда скучала —места не могла найти…Не давала мне покою,что-то путала, плела…Чуждой власти над собоюЭта женщина ждала.Я давно рассталась с нею,я жила совсем одна,я судить ее не смеюи не знаю, где она».1936"Не утаю от Тебя печали…"
Не утаю от Тебя печали,так же как радости не утаю.Сердце свое раскрываю вначале,как достоверную повесть Твою.Не в монументах и не в обелисках,не в застекленно-бетонных дворцах —Ты возникаешь невидимо, близко,в древних и жадных наших сердцах.Ты возникаешь естественней вздоха,крови моей клокотанье и тишь,и я Тобой становлюсь, Эпоха,и Ты через сердце мое говоришь.И я не таю от Тебя печалии самого тайного не таю:сердце свое раскрываю вначале,как исповедную повесть Твою…1937ПАМЯТЬ
1
Не выплакалась я, не накричалась,о камни я не билась головой:о девочка, я думала сначала,что ты вернешься прежней и живой…Нет, не безумием и не рассудком,я верила страшнее и теплей —всем, что во мне заложено, — с минутывозникновенья жизни на земле…И как взгляну теперь я на весеннийвеселый сад детей и матерей?Чем станет мир моложе и нетленней,тем скорбь завистливее и старей.Как примирю теперь я мой нескладный,и утлый мой, и вдохновенный бытс твоею ручкой, легкой и прохладной,что, как снежок, в руке моей лежит?Неудержимая, не согреваясь, тает…Ни сердцем, ни дыханьем, ни слезоймне не согреть ее, мне не заставить,чтоб шевельнулась прежней и живой…И мне теперь без слез, без утоленьятот холодок руки твоей хранить…Но — только б ничего не позабыть,но только бы не пожелать забвенья!2
О душа моя, проси забвенья:ты сама не справишься с тоской.Умоляй с надеждой и терпеньемвешний ветер, теплый и сырой,умоляй мерцающую землю,клейкие, в сережках, тополяи траву, которой еле-елегородская убрана земля.Умоляй без гордости, без воливсю прекрасную земную твердь —пусть она забыть тебе позволитсущества возлюбленного смерть.И чего б ни стоило смиренье,как ни отомстило бы потом —о душа моя, проси забвеньятак, как я прошу тебя о том.1937<СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА>
Так цепко обнимала, так ловила,так подождать молила я тебя,а ты всё уходила, уходила,другую оставляла за себя.Не ту, с улыбкой доброй и веселой, —другую, с гордой скорбью на устах.Нет, этой тихой, мудрой и тяжелойне знала я…А где ж моя, где та?И вдруг по крови собственной, по стону,по боли, но не прежней, не такой,я поняла, что ты вернулась в лоно,в меня вернулась — смертною тоской.О, как она томит и раздирает,как одевает в траур бытие,да будет вечной жизнь твоя вторая,дитя несбереженное мое…<1936, 1954>"Нет, не наступит примиренья…"
Нет, не наступит примиреньяс твоею гибелью, поверь.Рубеж безумья и прозреньятак часто чувствую теперь.Мне всё знакомей, всё привычнейу края жизни быть одной,где, точно столбик пограничный,дощечка с траурной звездой.Шуршанье листьев прошлогодних…Смотрю и знаю: подхожук невидимому рубежу.Страшнее сердцу — и свободней.Еще мгновенье — и понятнойне только станет смерть твоя,но вся бесцельность, невозвратность,неудержимость бытия.…И вдруг разгневанная силаотбрасывает с рубежа,и только на могиле милойцветы засохшие дрожат…1937, март 1938ЛИСТОПАД
Осенью в Москве на бульварах вывешивают дощечки с надписью: «Осторожно, листопад!»
В. Л.
Осень, осень! Над Москвоюжуравли, туман и дым.Златосумрачной листвоюзагораются сады,и дощечки на бульварахвсем прохожим говорят,одиночкам или парам:«Осторожно, листопад!»О, как сердцу одиноков переулочке чужом!Вечер бродит мимо окон,вздрагивая под дождем.Для кого же здесь одна я,кто мне дорог, кто мне рад?Почему припоминаю:«Осторожно, листопад!»?Ничего не нужно было —значит, нечего терять:даже близким, даже милым,даже другом не назвать.Почему же мне тоскливо,что прощаемся навек,невеселый, несчастливый,одинокий человек?Что усмешки, что небрежность?Перетерпишь, переждешь…Нет, всего страшнее нежностьНа прощание, как дождь.Темный ливень, теплый ливень,весь — сверкание и дрожь!Будь веселым, будь счастливымза прощание, как дождь.…Я одна пойду к вокзалу,провожатым откажу.Я не всё тебе сказала,но теперь уж не скажу.Переулок полон ночью,а дощечки говорятпроходящим одиночкам:«Осторожно, листопад!..»1938"Знаю, знаю — в доме каменном…"
Знаю, знаю — в доме каменномСудят, рядят, говорятО душе моей о пламенной, Заточить ее хотят.За страдание за правое,За неписаных друзейМне окно присудят ржавое,Часового у дверей…1938ИСПЫТАНИЕ
1
…И снова хватит силувидеть и узнать,как всё, что ты любил,начнет тебя терзать.И оборотнем вдругпредстанет пред тобойи оклевещет друг,и оттолкнет другой.И станут искушать,прикажут: «Отрекись!» —и скорчится душаот страха и тоски.И снова хватит силодно твердить в ответ:«Ото всего, чем жил,не отрекаюсь, нет!»И снова хватит сил,запомнив эти дни,всему, что ты любил,кричать: «Вернись! Верни…»Январь 1939Камера 332
Дни проводила в диком молчании,Зубы сцепив, охватив колени.Сердце мое сторожило отчаянье,Разум — безумия цепкие тени.Друг мой, ты спросишь — как же я выжила,Как не лишилась ума, души?Голос твой милый все время слышала,Его ничто не могло заглушить.Ни стоны друзей озверевшей ночью,Ни скрип дверей и ни лязг замка,Ни тишина моей одиночки,Ни грохот квадратного грузовика.Все отошло, ничего не осталося,Молодость, счастие — все равно.Голос твой, полный любви и жалости,Голос отчизны моей больной…Он не шептал утешений без устали,Слов мне возвышенных не говорил —Только одно мое имя русское,Имя простое мое твердил…И знала я, что еще жива я,Что много жизни еще впереди,Пока твой голос, моля, взывая,Имя мое — на воле! — твердит…Январь 1939К<амера> 333
Как странно знать, что в городе одномПочти что рядом мы с тобой живем…Я знаю, как домой дойти: пятнадцатьМинут ходьбы, пять улиц миновать.По лестнице на самый верх поднятьсяИ в дверь условным стуком постучать.Ты ждешь меня, возлюбленный! Я знаю,Ты ждешь меня, тоскуя и любя…Нет, я не виновата, что страдаю,Что заставляю мучиться тебя!О, только бы домой дойти! СумеюРубцы и язвы от тебя укрыть,И даже сердце снова отогрею,И даже верить буду и любить.О, только бы домой дойти! ПятнадцатьМинут ходьбы. Пять улиц миновать.По лестнице на самый верх поднятьсяИ в дверь условным стуком постучать…Январь 1939Кам<ера> 334
Из края тьмы, бессмысленной и дикой,В забытое земное бытиеЯ душу увожу, как Эвридику,Нельзя мне оглянуться на нее.Шуршат изодранные покрывала,Скользят босые слабые ступни…Нет, — не глядеть, не знать, какой ты сталаЗа эти смертью отнятые дни,Нет, — если я условие нарушуИ обернусь к запретной стороне, —Тогда навек я потеряю душуИ даже песни не помогут мне…<1939> МайОдиночка 95
Где жду я тебя, желанный сын?! —В тюрьме, в тюрьме!Ты точно далекий огонь, мой сын,В пути, во тьме.Вдали человеческое жилье,Очаг тепла.И мать пеленает дитя свое,Лицом светла.Не я ли это, желанный сын,С тобой, с тобой?Когда мы вернемся, желанный сын,К себе домой?Кругом пустынно, кругом темно,И страх, и ложь,И голубь пророчит за темным окном,Что ты — умрешь…Март 1939Одиночка 176
Сестре
Мне старое снилось жилище,где раннее детство прошло,где сердце, как прежде, отыщетприют, и любовь, и тепло.Мне снилось, что Святки, что елка,что громко смеется сестра,что искрятся нежно и колкорумяные окна с утра.А вечером дарят подарки,и сказками пахнет хвоя,и звезд золотые огаркинад самою крышей стоят.…Я знаю — убогим и ветхимстановится старый наш дом;нагие унылые веткистучат за померкшим окном.А в комнате с мебелью старой,в обиде и тесноте,живет одинокий, усталый,покинутый нами отец…Зачем же, зачем же мне снитсястрана отгоревшей любви?Мария, подруга, сестрица,окликни меня, позови…Март 19397. Воспоминание
Ночника зеленоватый свет,Бабочка и жук на абажуре.Вот и легче… Отступает бред.Это мама около дежурит.Вот уже не страшно, снится лес,пряничная, пестрая избушка…Хорошо, что с горла снят компресси прохладной сделалась подушка.Я сама не знаю — почемумне из детства, мне издалекальется в эту каменную мглутолько свет зеленый ночника.Тихий, кроткий, милый, милыйСвет, ты не оставляй меня одну.Ты свети в удушье, в горе, в бред —может быть, поплачу и — усну…И в ребячьем свете ночникамне приснится всё, что я люблю,и родная мамина рукаснимет с горла белую петлю.Апрель 1939Одиночка 178. Малолетки на прогулке
Догоняя друг друга,В желто-серых отрепьях,Ходят дети по кругуМимо голых деревьев.Точно малые звери,Лисенята в темнице…О, туман желто-серыйНа ребяческих лицах!Двух детей схоронилаЯ на воле сама,Третью дочь погубилаДо рожденья — тюрьма…Люди милые, хватит!Матерей не казнят!Вы хоть к этим ребятамПодпустите меня.Апрель 1939Арсеналка. Больница9. Желание
Кораблик сделала бы яиз сердца своего.По темным ладожским волнампустила бы его.Волна вечерняя, шуми,неси кораблик вдаль.Ему не страшно в темноте,ему себя не жаль.И маленький бы самолетиз сердца сделать мне,и бросить вверх его,чтоб он кружился в вышине.Лети, свободный самолет,блести своим крылом,тебе не страшно в вышине,в сиянии родном…А я в тюрьме останусь жить,не помня ничего,и будет мне легко-легкобез сердца моего.Май 1939Одиночка 2910
Костер пылает. До рассветаугрюмый ельник озарен.Туман и полночь, рядом где-тотомится песня-полусон…Как мы зашли сюда? Не знаю.Мы вместе будем до утра.Июнь, туман, костер пылает,звенит и плачет мошкара.Я говорю: «Теперь, как жажда,во мне желание одно:таким костром сгореть однаждыв лесу, где сыро и темно.Я жалобою не нарушусудьбу горящую свою:пусть у костра погреют душии песнь отрадную споют…»Июнь 193911. Просьба
Нет, ни слез, ни сожалений —ничего не надо ждать.Только б спать без сновидений —долго, долго, долго спать.А уж коль не дремлет мука,бередит и гонит кровь —пусть не снится мне разлука,наша горькая любовь.Сон про встречу, про отрадупусть минует стороной.Даже ты не снись, не надо,мой единственный, родной…Пусть с березками болотцемне приснится иногда.В срубе темного колодцаодинокая звезда…Июнь 193912. Маргарите Коршуновой
Когда испытание злоесомкнулось на жизни кольцом,мне встретилась женщина-воинс упрямым и скорбным лицом.Не слава ее овевала,но гнев, клевета и печаль.И снят был ремень, и отнялиее боевую медаль.Была в ней такая суровость,и нежность, и простота,что сердце согрела мне сновабессмертная наша мечта.Никто никогда не узнает,о чем говорили мы с ней.Но видеть хочу, умирая,ее у постели моей.Пусть в очи померкшие глянет,сурова, нежна и проста.Пусть Ангелом Смерти предстанетбессмертная наша Мечта.Июнь 1939ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Перешагнув порог высокий,остановилась у ворот.Июльский вечер светлоокийспускался медленно с высот.И невский ветер, милый, зримый,летел с мостов гремя, смеясь……Но столько раз мне это снилось,что не обрадовалась я.Я не упала тут же рядомв слезах отважных и живых, —лишь обвела усталым взглядомунылый камень мостовых.О, грозный вечер возвращенья,когда, спаленная дотла,душа моя не принялани мира, ни освобожденья…19392
Мне надо было, покидаяугрюмый дом, упасть в слезахи на камнях лежать, рыдая,у всех прохожих на глазах.Пускай столпились бы, молчали,пускай бы плакали со мной.Со мной исполнены печалинеутолимой и одной…Пускай, с камней не поднимая,но только плечи охватив,сказали б мне: «Поплачь, родная.Когда наплачешься — прости».Но злая гордость помешала.И, стиснув губы добела,стыдясь, презрев людскую жалость,я усмехнулась и ушла.И мне друзья потом твердилио неком мужестве моеми как победою — гордилисьудушливо бесслезным днем.Им не понять, что черной платойза это мужество плачу:мне петь бы вам — и плакать, плакать…Но слезы отняты. Молчу.19393. Встреча
Пахнет соснами, гарью, тленьем.Рядом бьется родник — лови!Это запах освобожденья,облик вечной нашей любви.Не считаем ни дней, ни сроков.Не гадаем, что впереди…Трезвый, яростный и жестокийполдень жизни — не отходи!Июль 19394. Колыбельная
Расстилает тьмуночь метельная.Дай спою тебе, муж,колыбельную.Ты приляг — теплейна плече моем…Много-много днейпроживем вдвоем.Нам враги вокругудивляются,нами каждый другпохваляется…Нам в последний бойуходить с тобой,если смерть придет —умирать с тобой.Если ж ранят вдруг,искалечат вдруг —ты не бойся, друг,не смущайся, друг: буду нянькою, буду мамкою…Ты приляг — теплейна плече моем.Много-много днейбудем жить вдвоем…Осень 19395. На воле
Неужели вправду это было:На окне решетки, на дверях?..Я забыла б — сердце не забылоЭто унижение и страх.До сих пор неровно и нечетко,Все изодрано, обожжено,Точно о железную решетку —Так о жизнь колотится оно…В этом стуке горестном и темномРазличаю слово я одно:«Помни», — говорит оно мне… Помню!Рада бы забыть — не суждено…Октябрь 19396. О песне
…Посадила розу край вiкна…
Плакала и пела неустанно,долго плакала и пела я —нашу песенку о дальних странахзаучила камера моя…О далеких, о прекрасных странах!Молодость, румянец и весна,и у самых-самых ног играетневская прозрачная волна…Вот как там, вот как мы там ходили,руки онемевшие сомкнув,как бесстрашным сердцем полюбилинашу заболевшую страну.Разве знала я, что это будет,что простую песенку моюзапоют измученные люди,с горестной отрадой запоют…Только что же? Если эти стенызаучили милые слова,значит, нет ни горя, ни измены,значит, наша Родина — жива!1939, февральКам<ера> 337
…и я не могу иначе…
ЛютерНет, не из книжек наших скудных,подобья нищенской сумы,узнаете о том, как трудно,как невозможно жили мы.Как мы любили — горько, грубо.Как обманулись мы, любя,как на допросах, стиснув зубы,мы отрекались от себя.И в духоте бессонных камер,все дни и ночи напролет,без слез, разбитыми губамишептали: «родина… народ…»И находили оправданьяжестокой матери своей,на бесполезное страданьепославшей лучших сыновей.…О, дни позора и печали!О, неужели даже мытоски людской не исчерпалив беззвездных топях Колымы?А те, что вырвались случайно, —осуждены еще страшнейна малодушное молчанье,на недоверие друзей.И молча, только втайне плача,зачем-то жили мы опять —затем, что не могли иначени жить, ни плакать, ни дышать.И ежедневно, ежечасно,трудясь, страшилися тюрьмы,и не было людей бесстрашнейи горделивее, чем мы.За облик призрачный, любимый,за обманувшую навекпески монгольские прошли мыи падали на финский снег.Но наши цепи и веригиона воспеть нам не дала.И равнодушны наши книги,и трижды лжива их хвала.Но если, скрюченный от боли,вы этот стих найдете вдруг,как от костра в пустынном полеобугленный и мертвый круг;но если жгучего преданьядойдет до вас холодный дым —ну что ж, почтите нас молчаньем,как мы, встречая вас, молчим…Осень 19408
Я так боюсь, что всех, кого люблю, утрачу вновь…Я так теперь лелею и коплю людей любовь.И если кто смеется — не боюсь: настанут дни,когда тревогу вещую мою поймут они.Июль 1939"На асфальт расплавленный похожа…"
На асфальт расплавленный похожапамять ненасытная моя:я запоминаю всех прохожих,каждое движенье бытия…След колес, железных и зубчатых, —ржавый след обиды и тоски.Рядом птичий милый отпечаток —дочери погибшей башмачки.Здесь друзья чредою проходили.Всех запоминала — для чего?Ведь они меня давно забыли,больше не увижу никого.Вот один прошел совсем по краю.Укоризны след его темней.Где-то он теперь живет? Не знаю.Может, только в памяти моей.В наказание такую памятьмне судьба-насмешница дала,чтоб томило долгими годамито, что сердцем выжжено дотла.Лучше б мне беспамятство, чем память,как асфальт расплавленный, как путь, —вечный путь под самыми стопами:не сойти с него, не повернуть…Октябрь 1939РОДИНЕ
1
Все, что пошлешь: нежданную беду,свирепый искус, пламенное счастье —все вынесу и через всё пройду.Но не лишай доверья и участья.Как будто вновь забьют тогда окнощитом железным, сумрачным и ржавым…Вдруг в этом отчуждении неправомнаступит смерть — вдруг станет все равно.Октябрь 19392
Не искушай доверья моего.Я сквозь темницу пронесла его.Сквозь жалкое предательство друзей.Сквозь смерть моих возлюбленных детей.Ни помыслом, ни делом не солгу.Не искушай — я больше не могу…19393
Изранила и душу опалила,лишила сна, почти свела с ума…Не отнимай хоть песенную силу,не отнимай — раскаешься сама!Не отнимай, чтоб горестный и славныйтвой путь воспеть. Чтоб хоть в немой строкемне говорить с тобой, как равной с равной, —на вольном и жестоком языке!Осень 19394
Гнала меня и клеветала,Детей и славу отняла,А я не разлюбила — знала:Ты — дикая. Ты — не со зла.Служу и верю неизменно,Угрюмей стала и сильней.…Не знай, как велика надменностьЛюбви недрогнувшей моей.<1940>5
Раскаиваться? Поздно. Да и в чем?В том, что не научилась лицемерить?Что, прежде чем любить, и брать, и верить,не спрашивала, как торгаш, — «почем?»Ты так сама учила… Как моглапомыслить, что придешь заимодавцем,что за отказ — продать и распродаться —отнимешь все и разоришь дотла.Что ж, продавай по рыночной ценевсе то, что было для души бесценно.Я все равно богаче и сильней и чище —в нищете своей надменной.Конец 40-х6
Я все еще верю, что к жизни вернусь, —однажды на раннем рассвете проснусь.На раннем, на легком, в прозрачной росе,где каплями ветки унизаны все,и в чаше росянки стоит озерко,и в нем отражается бег облаков,и я, наклоняясь лицом молодым,смотрю, как на чудо, на каплю воды,и слезы восторга бегут, и легко,и виден весь мир далеко-далеко…Я все еще верю, что раннее утро,знобя и сверкая, вернется опятько мне — обнищавшей, безрадостно-мудрой,не смеющей радоваться и рыдать…19497. Обращение к песне
Очнись, как хочешь, но очнись во мне —в холодной, онемевшей глубине.Я не мечтаю — вымолить слова.Но дай мне знак, что ты еще жива.Я не прошу надолго — хоть на миг.Хотя б не стих, а только вздох и крик.Хотя бы шепот только или стон.Хотя б цепей твоих негромкий звон.1951"Поздней ночью, февральской, унылой…"
Галине
Поздней ночью, февральской, унылой,стала в двери подруга стучать:«Ольга, сына я схоронила!Не вздохнуть мне, не закричать.Расскажи, ничего не скрывая, —ты детей потеряла сама, —скоро ль слезы придут, облегчая,посветлеет ли смертная тьма?»Я с подругой всю ночь говорила,я утешила сердце ее……Вот и горе мое пригодилось,безутешное горе мое…1939ПЕСНЯ
Знаю, чем меня пленилажизнь моя, красавица, —одарила страшной силой,что самой не справиться.Не скупилась на неени в любви, ни в бедах я —сердце щедрое моеосуждали, бедные.Где ж им счастье разгадатьни за что, без жалостивсё, что было, вдруг отдатьдо последней малости.Я себя не берегла,я друзей не мучила…Разлетелись сокола…Что же, может, к лучшему?Елка, елка, елочка,вершинка — что иголочка,после милого осталасьтолько поговорочка.Знаю, знаю, чем пленилажизнь моя, красавица, —силой, силой, страшной силой.Ей самой не справиться.1936,1940ИРЭНЕ ГУРСКОЙ
Им снится лес — я знаю, знаю!Мне тоже снилась год подряддорога дальняя лесная,лесной узорчатый закат.Мне снилось — я иду на воле,в живой и мудрой тишине.Ольха колдует, никнут ели,струится солнце по сосне…А всех милей — листва березы.И вот — не властны над душойни гнев, ни счастие, ни слезы,но только воля и покой.Им снится лес — зеленый, мудрый,березовый и молодой,родник безродный, мостик узкий,замшелый камень над водой…Им снится лес — я знаю, знаю!Вот почему, считая дни,я так же по ночам стенаюи так же плачу, как они.Весна 1940"Виденье паруса возникло в море…"
Виденье паруса возникло в мореКак знак судьбы скитальческой моей.Не бойся, спутник, мы простимся вскоре,И мне не надо верности твоей.Но ты запомни паруса виденье,Залив неповторимо голубойИ быстрой ласточки прикосновенье,Перекрестившей воздух над тобой.1940БОРИСУ КОРНИЛОВУ
…И всё не так, и ты теперь иная,
поёшь другое, плачешь о другом…
Б. Корнилов1
О да, я иная, совсем уж иная!Как быстро кончается жизнь…Я так постарела, что ты не узнаешь.А может, узнаешь? Скажи!Не стану прощенья просить я, ни клятвы —напрасной — не стану давать.Но если — я верю — вернешься обратно,но если сумеешь узнать —давай о взаимных обидах забудем,побродим, как раньше, вдвоем —и плакать, и плакать, и плакать мы будем,мы знаем с тобою о чем.19392
Перебирая в памяти былое,я вспомню песни первые свои:«Звезда горит над розовой Невою,заставские бормочут соловьи…»…Но годы шли всё горестней и слаще,земля необозримая кругом.Теперь — ты прав, мой первый и пропащий, —пою другое, плачу о другом…А юные девчонки и мальчишки,они — о том же: сумерки, Нева…И та же нега в этих песнях дышит,и молодость по-прежнему права.1940"Что я делаю?! Отпускаю…"
Что я делаю?! Отпускаюзавоеванного, одного,от самой себя отрекаюсь,от дыхания своего…Не тебя ль своею судьбоюназывала сама, любя?Настигала быстрой ходьбою,песней вымолила тебя?Краем света, каменной кромкойподнебесных горных хребтов,пограничных ночей потемкаминас завязывала любовь…Так работали, так скиталисьнеразлучные — ты да я,что завистники любовалисьи завидовали друзья…1940"Синеглазый мальчик, синеглазый…"
Синеглазый мальчик, синеглазый,ни о чем не спрашивай пока.У меня угрюмые рассказы,песенка — чернее уголька.А душа — как свечка восковая:пламенея, тает — не помочь.Ведь ее, ничем не прикрывая,я несу сквозь ледяную ночь.Свищет ветер, хлопьями разлукимой бездомный путь оледенив.Мечется и обжигает рукималенький огонь свечи-души.Сколько лет друзья корят за это,свой убогий светик обложивмалыми кульками из газеты,матовыми стеклышками лжи.Синеглазый, ты меня не слушай,ты один совет запомни мой:ты неси сквозь мрак и ветер душу,не прикрыв ни песней, ни рукой.1940"Это всё неправда. Ты любим…"
Это всё неправда. Ты любим.Ты навек останешься моим.Ничего тебе я не прощу.Милых рук твоих не отпущу.А тебе меня не оттолкнуть,даже негодуя и скорбя.Как я вижу твой тернистый путь,скрытый, неизвестный для тебя.Только мне под силу, чтоб идти —мне — с тобой по твоему пути…1940"Не сына, не младшего брата…"
Не сына, не младшего брата —тебя бы окликнуть, любя:«Волчонок, волчонок, куда ты?Я очень боюсь за тебя!»Сама приручать не хотелаи правды сказать не могла.На юность, на счастье, на смелость,на гордость тебя обрекла.Мы так же росли и мужали.Пусть ноет недавний рубец —прекрасно, что ранняя жалостьне трогала наших сердец.И вот зазвенела в тумане,в холодном тумане струна.Тебя искушает и манитна встречу с бессмертьем война.Прости, я кругом виновата —горит и рыдает в груди;«Волчонок, волчонок, куда ты?»Но я не окликну. Иди.1940"Еще редактор книжки не листает…"
…Еще редактор книжки не листаетс унылой и значительною миной,и расторопный критик не ругаетв статье благонамеренной и длинной,и я уже не потому печальна:нет, всё, что днями трудными сияло,нет, всё, что горько плакало ночами, —не выплакала я, не рассказала.Я — не они — одна об этом знаю!О тайны сердца, зреющего в бури!Они ревнуют, и они ж взываютк стихам… И ждут, чело нахмурив…1940"Подбирают фомки и отмычки…"
Подбирают фомки и отмычки,Чтоб живую душу отмыкать.Страшно мне и больно с непривычки,Не простить обиды, не понять.Разве же я прятала, таилаЧто-нибудь от мира и людей?С тайным горем к людям выходила,С самой тайной радостью своей.Но правдивым — больше всех не верят.Вот и я теперь уже не та.Что ж, взломайте… За последней дверьюГорстка пепла, дым и пустота.1940АЛЕНУШКА
1
Когда весна зеленаязатеплится опять —пойду, пойду Аленушкойнад омутом рыдать.Кругом березы кроткиесклоняются, горя.Узорною решеткоюподернута заря.А в омуте прозрачнаявода весной стоит.А в омуте-то братец мойна самом дне лежит.На грудь положен камушек —граненый, не простой…Иванушка, Иванушка,что сделали с тобой?!Иванушка, возлюбленный,светлей и краше дня, —потопленный, погубленный,ты слышишь ли меня?Оболганный, обманутый,ни в чем не виноват —Иванушка, Иванушка,воротишься ль назад?Молчат березы кроткие,над омутом горя.И тоненькой решеткоюподернута заря…2
Голосом звериным, исступленная,я кричу над омутом с утра:«Совесть светлая моя, Аленушка!Отзовись мне, старшая сестра.На дворе костры разложат вечером,смертные отточат лезвия.Возврати мне облик человеческий,светлая Аленушка моя.Я боюсь не гибели, не пламени —оборотнем страшно умирать.О, прости, прости за ослушание!Помоги заклятье снять, сестра.О, прости меня за то, что, жаждая,ночью из звериного следанапилась водой ночной однажды я…Страшной оказалась та вода…»Мне сестра ответила: «Родимая!Не поправить нам людское зло.Камень, камень, камень на груди моей.Черной тиной очи занесло…»…Но опять кричу я, исступленная,страх звериный в сердце не тая…Вдруг спасет меня моя Аленушка,совесть отчужденная моя?1940"Откуда такое молчание?.."
Откуда такое молчание?О новый задуманный мир!Ты наш, ты желанен, ты чаян,Ты Сердца и Разума пир.Откуда ж молчанье на пире?И чаши с вином не стучат,И струны безмолвны на лире,И гости, потупясь, молчат.Финляндия1940"О друг, я не думала, что тишина…"
О друг, я не думала, что тишинаСтрашнее всего, что оставит война.Так тихо, так тихо, что мысль о войнеКак вопль, как рыдание в тишине.Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли,Здесь пенилась кровь на вершок от земли…Здесь тихо, так тихо, что мнится — вовекСюда не придет ни один человек,Ни пахарь, ни плотник и ни садовод —никто никогда, никогда не придет.Так тихо, так немо — не смерть и не жизнь.О, это суровее всех укоризн.Не смерть и не жизнь — немота, немота —Отчаяние, стиснувшее уста.Безмирно живущему мертвые мстят:Все знают, все помнят, а сами молчат.Финляндия1940"Не может быть, чтоб жили мы напрасно!.."
…Врубелевский Демон год от года тускнеет, погасает, так как он написан бронзовыми красками, которые трудно удержать…
Сообщение в печатиНе может быть, чтоб жили мы напрасно!Вот, обернувшись к юности, кричу:«Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна!Ты, горнему подобная лучу!»……………………………………Так — далеко, в картинной галерее —тускнеет Демон, сброшенный с высот.И лишь зари обломок, не тускнея,в его венце отверженном цветет.И чем темнее бронзовые перья,тем ярче свет невидимой зари,как знак Мечты, Возмездья и Доверья,над взором несмирившимся горит…1940ДОРОГА В ГОРЫ
1
Мы шли на перевал. С рассветаменялись года времена:в долинах утром было лето,в горах — прозрачная весна.Альпийской нежностью дышализеленоватые луга,а в полдень мы на переваленастигли зимние снега,а вечером, когда спуститьсяпришлось к рионским берегам, —как шамаханская царица,навстречу осень вышла к нам.Предел и время разрушая,порядок спутав без труда, —о, если б жизнь моя — такая,как этот день, была всегда!19392
На Мамисонском перевалеостановились мы на час.Снега бессмертные сияли,короной окружая нас.Не наш, высокий, запредельныйпростор, казалось, говорил:«А я живу без вас, отдельно,тысячелетьями, как жил».И диким этим безучастьембыла душа поражена.И как зенит земного счастьяв душе возникла тишина.Такая тишина, такоесошло спокойствие ее,что думал — ничего не стоитперешагнуть в небытие.Что было вечно? Что мгновенно?Не знаю, и не всё ль равно,когда с красою неизменнойты вдруг становишься одно.Когда такая тишина,когда собой душа полна,когда она бесстрашно веритв один-единственный ответ —что время бытию не мера, что смерти не было и нет.1940"Не знаю, не знаю, живу — и не знаю…"
Не знаю, не знаю, живу — и не знаю,когда же успею, когда запоюв средине лазурную, черную с края,заветную, лучшую песню мою.Такую желанную всеми, такуюеще неизвестную спела бы я,чтоб люди на землю упали, тоскуя,а встали с земли — хорошея, смеясь.О чем она будет? Не знаю, не знаю,а знает об этом июньский прибой,да чаек бездомных отважная стая,да сердце, которое только с тобой.Март 1941"И все неодолимее усталость…"
И все неодолимее усталость,И все ясней, что невозможно жить,Но я живу: еще одно осталось —В бою другого грудью заслонить.Май 1941"Мы предчувствовали полыханье…"
Мы предчувствовали полыханьеэтого трагического дня.Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.Родина! Возьми их у меня!Я и в этот день не позабылагорьких лет гонения и зла,но в слепящей вспышке поняла:это не со мной — с Тобою было,это Ты мужалась и ждала.Нет, я ничего не позабыла!Но была б мертва, осуждена —встала бы на зов Твой из могилы,все б мы встали, а не я одна.Я люблю Тебя любовью новой,горькой, всепрощающей, живой,Родина моя в венце терновом,с темной радугой над головой.Он настал, наш час, и что он значит —только нам с Тобою знать дано.Я люблю Тебя — я не могу иначе,я и Ты — по-прежнему — одно.Июнь 1941НАЧАЛО ПОЭМЫ
…Всю ночь не разнимали руки,всю ночь не спали мы с тобой:я после долгой, злой разлукиопять пришла к тебе — домой.Мы говорили долго, жадно,мы не стыдились слез отрадных —мы так крепились в дни ненастья…Теперь душа светла, мудра,и зрелое людское счастье,как солнце, встретит нас с утра.Теперь навек — ты веришь, веришь? —любовь одна и жизнь одна……И вдруг стучит соседка в двери,вошла и говорит: «Война!»Война уже с рассвета длится.Войне уже девятый час.Уж враг за новою границей.Уж сотни первых вдов у нас.Войне идет девятый час.И в вечность канул день вчерашний.Ты говоришь: «Ну как? Не страшно?»«Нет… Ты идешь в военкомат?»Еще ты муж, но больше — брат…Ступай, родной… И ты — солдат,ты соотечественник мне,и в этом — всё.Мы на войне.1941 или 1942"Я говорю с тобой под свист снарядов…"
Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.
…Я говорю с тобой под свист снарядов,угрюмым заревом озарена.Я говорю с тобой из Ленинграда,страна моя, печальная страна…Кронштадтский злой, неукротимый ветерв мое лицо закинутое бьет.В бомбоубежищах уснули дети,ночная стража встала у ворот.Над Ленинградом — смертная угроза…Бессонны ночи, тяжек день любой.Но мы забыли, что такое слезы,что называлось страхом и мольбой.Я говорю: нас, граждан Ленинграда,не поколеблет грохот канонад,и если завтра будут баррикады —мы не покинем наших баррикад.И женщины с бойцами встанут рядом,и дети нам патроны поднесут,и надо всеми нами зацветутстаринные знамена Петрограда.Руками сжав обугленное сердце,такое обещание даюя, горожанка, мать красноармейца,погибшего под Стрельною в бою:Мы будем драться с беззаветной силой,мы одолеем бешеных зверей,мы победим, клянусь тебе, Россия,от имени российских матерей.22 августа 1941ИЗ БЛОКНОТА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА
1
…Видим — опять надвигается ночь,и этому не помочь:ничем нельзя отвратить темноту,прикрыть небесную высоту…2
Я не дома, не города житель,не живой и не мертвый — ничей:я живу между двух перекрытий,в груде сложенных кирпичей…3
О, это явь — не чудится, не снится:сирены вопль, и тихо — и тогдаодно мгновенье слышно — птицы,птицы поют и свищут в городских садах.Да, в тишине предбоевой, в печалитак торжествуют хоры вешних птиц,как будто б рады, что перекричалиогромный город, падающий ниц…4
В бомбоубежище, в подвале,нагие лампочки горят…Быть может, нас сейчас завалит.Кругом о бомбах говорят………………………………Я никогда с такою силой,как в эту осень, не жила.Я никогда такой красивой,такой влюбленной не была…5
Да, я солгу, да, я тебе скажу:«Не знаю, что случилося со мной,но так легко я по земле хожу,как не ходила долго и давно.И так мила мне вся земная твердь,так песнь моя чиста и высока…Не потому ль, что в город входит смерть,а новая любовь недалека?..»6
…Сидят на корточках и дремлютпод арками домов чужих.Разрывам бомб почти не внемлют,не слышат, как земля дрожит.Ни дум, ни жалоб, ни желаний…Одно стремление — уснуть,к чужому городскому камнющекой горящею прильнуть…Сентябрь 1941"И под огнем на черной шаткой крыше…"
И под огнем на черной шаткой крышеты крикнул мне, не отводя лица:«А если кто-нибудь из нас… Ты слышишь?Другой трагедию досмотрит до конца».Мы слишком рано вышли — в первом акте,но помнил ты, что оставлял.И я не выйду до конца спектакля — его актер, и зритель, и судья.Но, Господи, дай раньше умереть, чем мне сказать«Не стоило смотреть».Октябрь (?) 1941РАЗГОВОР С СОСЕДКОЙ
Пятое декабря 1941 года. Идет четвертый месяц блокады. До пятого декабря воздушные тревоги длились по десять — двенадцать часов. Ленинградцы получали от 125 до 250 граммов хлеба.
Дарья Власьевна, соседка по квартире,сядем, побеседуем вдвоем.Знаешь, будем говорить о мире,о желанном мире, о своем.Вот мы прожили почти полгода,полтораста суток длится бой.Тяжелы страдания народа —наши, Дарья Власьевна, с тобой.О, ночное воющее небо,дрожь земли, обвал невдалеке,бедный ленинградский ломтик хлеба —он почти не весит на руке…Для того чтоб жить в кольце блокады,ежедневно смертный слышать свист —сколько силы нам, соседка, надо,сколько ненависти и любви…Столько, что минутами в смятеньеты сама себя не узнаешь:«Вынесу ли? Хватит ли терпенья?»Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.Дарья Власьевна, еще немного,день придет — над нашей головойпролетит последняя тревогаи последний прозвучит отбой.И какой далекой, давней-давнейнам с тобой покажется войнав миг, когда толкнем рукою ставни,сдернем шторы черные с окна.Пусть жилище светится и дышит,полнится покоем и весной…Плачьте тише, смейтесь тише, тише,будем наслаждаться тишиной.Будем свежий хлеб ломать руками,темно-золотистый и ржаной.Медленными, крупными глоткамибудем пить румяное вино.А тебе — да ведь тебе ж поставятпамятник на площади большой.Нержавеющей, бессмертной стальюоблик твой запечатлят простой.Вот такой же: исхудавшей, смелой,в наскоро повязанном платке,вот такой, когда под артобстреломты идешь с кошелкою в руке.Дарья Власьевна, твоею силойбудет вся земля обновлена.Этой силе имя есть — Россия.Стой же и мужайся, как она!5 декабря 1941ВТОРОЕ ПИСЬМО НА КАМУ
…Вот я снова пишу на далекую Каму.Ставлю дату: двадцатое декабря.Как я счастлива, что горячо и упрямоштемпеля Ленинграда на конверте горят.Штемпеля Ленинграда! Это надо понять.Все защитники города понимают меня.Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад,в полугодье войны, изумляясь себе:мы ведь смерти самой поглядели в глаза.Мы готовились к самой последней борьбе.Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре…Златосумрачный, царственный листопад,скрежет первых бомбежек, рыданье сирен,темно-ржавые контуры баррикад.Только все, что тогда я на Каму писала,все, о чем я так скупо теперь говорю, —ленинградец, ты знаешь, — было только началом,было только вступленьем к твоему декабрю.Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!О, как ставенки стонут на темной заре,как угрюмо твое ледяное жилье,как врагами изранено тело твое…Мама, Родина светлая, из-за кольцаты твердишь: «Ежечасно гордимся тобой».Да, мы вновь не отводим от смерти лица,принимаем голодный и медленный бой.Ленинградец, мой спутник, мой испытанный друг,нам декабрьские дни сентября тяжелей.Все равно не разнимем слабеющих рук:мы и это, и это должны одолеть.Он придет, ленинградский торжественный полдень,тишины, и покоя, и хлеба душистого полный.О, какая отрада, какая великая гордостьзнать, что в будущем каждому скажешь в ответ:— Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года,вместе с ним принимала известия первых побед.…Нет, не вышло второе письмо на далекую Каму.Это гимн ленинградцам — опухшим, упрямым, родным.Я отправлю от имени их за кольцо телеграмму:«Живы. Выдержим. Победим!»29 декабря 194129 ЯНВАРЯ 1942 ГОДА
Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова
Отчаяния мало. Скорби мало.О, поскорей отбыть проклятый срок!А ты своей любовью небывалойменя на жизнь и мужество обрек.Зачем, зачем?Мне даже не баюкать,не пеленать ребенка твоего.Мне на земле всего желанней мукаи немота понятнее всего.Ничьих забот, ничьей любви не надо.Теперь одно всего нужнее мне:над братскою могилой Ленинградав молчании стоять, оцепенев.И разве для меня победы будут?В чем утешение себе найду?!Пускай меня оставят и забудут.Я буду жить одна — везде и всюдув твоем последнем пасмурном бреду…Но ты хотел, чтоб я живых любила.Но ты хотел, чтоб я жила. Жилавсей человеческой и женской силой.Чтоб всю ее истратила дотла.На песни. На пустячные желанья.На страсть и ревность — пусть придет другой.На радость. На тягчайшие страданьяс единственною русскою землей.Ну что ж, пусть будет так…Конец января 1942ФЕВРАЛЬСКИЙ ДНЕВНИКПоэма
1
Был день как день.Ко мне пришла подруга,не плача, рассказала, что вчераединственного схоронила друга,и мы молчали с нею до утра.Какие ж я могла найти слова,я тоже — ленинградская вдова.Мы съели хлеб, что был отложен на день,в один платок закутались вдвоем,и тихо-тихо стало в Ленинграде.Один, стуча, трудился метроном…И стыли ноги, и томилась свечка.Вокруг ее слепого огонькаобразовалось лунное колечко,похожее на радугу слегка.Когда немного посветлело небо,мы вместе вышли за водой и хлебоми услыхали дальней канонадырыдающий, тяжелый, мерный гул:то Армия рвала кольцо блокады,вела огонь по нашему врагу.2
А город был в дремучий убран иней.Уездные сугробы, тишина…Не отыскать в снегах трамвайных линий,одних полозьев жалоба слышна.Скрипят, скрипят по Невскому полозья.На детских санках, узеньких, смешных,в кастрюльках воду голубую возят,дрова и скарб, умерших и больных…Так с декабря кочуют горожанеза много верст, в густой туманной мгле,в глуши слепых, обледеневших зданийотыскивая угол потеплей.Вот женщина ведет куда-то мужа.Седая полумаска на лице,в руках бидончик — это суп на ужин.Свистят снаряды, свирепеет стужа…«Товарищи, мы в огненном кольце».А девушка с лицом заиндевелым,упрямо стиснув почерневший рот,завернутое в одеяло телона Охтинское кладбище везет.Везет, качаясь, — к вечеру добраться б…Глаза бесстрастно смотрят в темноту.Скинь шапку, гражданин! Провозят ленинградца,погибшего на боевом посту.Скрипят полозья в городе, скрипят…Как многих нам уже недосчитаться!Но мы не плачем: правду говорят,что слезы вымерзли у ленинградцев.Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.Нам ненависть заплакать не дает.Нам ненависть залогом жизни стала:объединяет, греет и ведет.О том, чтоб не прощала, не щадила,чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,ко мне взывает братская могилана Охтинском, на правом берегу.3
Как мы в ту ночь молчали, как молчали…Но я должна, мне надо говоритьс тобой, сестра по гневу и печали:прозрачны мысли и душа горит.Уже страданьям нашим не найтини меры, ни названья, ни сравненья.Но мы в конце тернистого путии знаем — близок день освобожденья.Наверно, будет грозный этот деньдавно забытой радостью отмечен:наверное, огонь дадут везде,во все дома дадут, на целый вечер.Двойною жизнью мы сейчас живем:в кольце, во мраке, в голоде, в печалимы дышим завтрашним, свободным, щедрым днем,мы этот день уже завоевали.4
Враги ломились в город наш свободный, —крошились камни городских ворот…Но вышел на проспект Международныйвооруженный трудовой народ.Он шел с бессмертным возгласом в груди:«Умрем, но Красный Питер не сдадим!..»Красногвардейцы, вспомнив о былом,формировали новые отряды,и собирал бутылки каждый дом,и собственную строил баррикаду.И вот за это долгими ночамипытал нас враг железом и огнем…«Ты сдашься, струсишь, — бомбы нам кричали, —забьешься в землю, упадешь ничком.Дрожа, запросят плена, как пощады,не только люди — камни Ленинграда!»Но мы стояли на высоких крышахс закинутою к небу головой,не покидали хрупких наших вышек,лопату сжав немеющей рукой.…Настанет день, и, радуясь, спеша,еще печальных не убрав развалин,мы будем так наш город украшать,как люди никогда не украшали.И вот тогда на самом стройном зданье,лицом к восходу солнца самогопоставим мраморное изваяньепростого труженика ПВО.Пускай стоит, всегда зарей объятый,так, как стоял, держа неравный бой:с закинутою к небу головой,с единственным оружием — лопатой.5
О древнее орудие земное,лопата, верная сестра земли!Какой мы путь немыслимый с тобоюот баррикад до кладбища прошли!Мне и самой порою не понятьвсего, что выдержали мы с тобою…Пройдя сквозь пытки страха и огня,мы выдержали испытанье боем.И каждый, защищавший Ленинград,вложивший руку в пламенные раны,не просто горожанин, а солдат,по мужеству подобный ветерану.Но тот, кто не жил с нами, — не поверит,что в сотни раз почетней и труднейв блокаде, в окруженье палачейне превратиться в оборотня, в зверя…………………………………………6
Я никогда героем не была,не жаждала ни славы, ни награды.Дыша одним дыханьем с Ленинградом,я не геройствовала, а жила.И не хвалюсь я тем, что в дни блокадыне изменяла радости земной,что как роса сияла эта радость,угрюмо озаренная войной.И если чем-нибудь могу гордиться,то, как и все друзья мои вокруг,горжусь, что до сих пор могу трудиться,не складывая ослабевших рук.Горжусь, что в эти дни, как никогда,мы знали вдохновение труда.В грязи, во мраке, в голоде, в печали,где смерть как тень тащилась по пятам,такими мы счастливыми бывали,такой свободой бурною дышали,что внуки позавидовали б нам.О да, мы счастье страшное открыли —достойно не воспетое пока, —когда последней коркою делились,последнею щепоткой табака;когда вели полночные беседыу бедного и дымного огня,как будем жить, когда придет победа,всю нашу жизнь по-новому ценя.И ты, мой друг, ты даже в годы мира,как полдень жизни, будешь вспоминатьдом на проспекте Красных Командиров,где тлел огонь и дуло от окна.Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.Ликуя, плача, сердце позовети эту тьму, и голос мой, и холод,и баррикаду около ворот.Да здравствует, да царствует всегдапростая человеческая радость,основа обороны и труда,бессмертие и сила Ленинграда!Да здравствует суровый и спокойный,глядевший смерти в самое лицо,удушливое вынесший кольцокак Человек, как Труженик, как Воин!Сестра моя, товарищ, друг и брат,ведь это мы, крещенные блокадой!Нас вместе называют — Ленинград,и шар земной гордится Ленинградом.Двойною жизнью мы сейчас живем:в кольце и стуже, в голоде, в печали,мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днем —мы сами этот день завоевали.И ночь ли будет, утро или вечер,но в этот день мы встанем и пойдемвоительнице-армии навстречув освобожденном городе своем.Мы выйдем без цветов, в помятых касках,в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках,как равные, приветствуя войска.И, крылья мечевидные расправив,над нами встанет бронзовая Слава,держа венок в обугленных руках.Январь — февраль 1942ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПОЭМА(Отрывок)
1
Я как рубеж запомню вечер:декабрь, безогненная мгла,я хлеб в руке домой несла,и вдруг соседка мне навстречу.«Сменяй на платье, — говорит, —менять не хочешь — дай по дружбе.Десятый день, как дочь лежит.Не хороню. Ей гробик нужен.Его за хлеб сколотят нам.Отдай. Ведь ты сама рожала…»И я сказала: «Не отдам».И бедный ломоть крепче сжала.«Отдай, — она просила, — тысама ребенка хоронила.Я принесла тогда цветы,чтоб ты украсила могилу».…Как будто на краю земли,одни, во мгле, в жестокой схватке,две женщины, мы рядом шли,две матери, две ленинградки.И, одержимая, онамолила долго, горько, робко.И сил хватило у меняне уступить мой хлеб на гробик.И сил хватило — привестиее к себе, шепнув угрюмо:«На, съешь кусочек, съешь… прости!Мне для живых не жаль — не думай»…Прожив декабрь, январь, февраль,я повторяю с дрожью счастья:мне ничего живым не жаль —ни слез, ни радости, ни страсти.Перед лицом твоим, Война,я поднимаю клятву эту,как вечной жизни эстафету,что мне друзьями вручена.Их множество — друзей моих,друзей родного Ленинграда.О, мы задохлись бы без нихв мучительном кольце блокады.<…>Июнь — июль 1942ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ
Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины
1
В дни наступленья армий ленинградских,в январские свирепые морозы,ко мне явилась девушка чужаяи попросила написать стихи…Она пришла ко мне в тот самый вечер,когда как раз два года исполнялосьсо дня жестокой гибели твоей.Она не знала этого, конечно.Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,она просила написать о брате,три дня назад убитом в Дудергофе.Он пал, Воронью гору атакуя,ту высоту проклятую, откудадва года вел фашист корректировкувсего артиллерийского огня.Стараясь быть суровой, как большие,она портрет из сумочки достала:«Вот мальчик наш,мой младший брат Володя…»И я безмолвно ахнула: с портретаглядели на меня твои глаза.Не те, уже обугленные смертью,не те, безумья полные и муки,но те, которыми глядел мне в сердцев дни юности, тринадцать лет назад.Она не знала этого, конечно.Она просила только: «Напишитене для того, чтобы его прославить,но чтоб над ним могли другие плакатьсо мной и мамой — точно о родном…»Она, чужая девочка, не знала,какое сердцу предложила бремя, —ведь до сих пор еще за это времяя реквием тебе — тебе! — не написала…2
Ты в двери мои постучала,доверчивая и прямая.Во имя народной печалитвой тяжкий заказ принимаю.Позволь же правдиво и прямо,своим неукрашенным словомповедать сегодня о самомобычном, простом и суровом…3
Когда прижимались солдаты, как тени,к земле и уже не могли оторваться, —всегда находился в такое мгновеньеодин безымянный, Сумевший Подняться.Правдива грядущая гордая повесть:она подтвердит, не прикрасив нимало, —один поднимался, но был он — как совесть.И всех за такими с земли поднимало.Не все имена поколенье запомнит.Но в тот исступленный, клокочущий полденьбезусый мальчишка, гвардеец и школьник,поднялся — и цепи штурмующих поднял.Он знал, что такое Воронья гора.Он встал и шепнул, а не крикнул: «Пора!»Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,он звал, и хрипел, и карабкался в гору,он первым взлетел на нее, обернулсяи ахнул, увидев открывшийся город!И, может быть, самый счастливый на свете,всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —он смерти мгновенной своей не заметил,ни страха, ни боли ее не изведав.Он падал лицом к Ленинграду. Он падал,а город стремительно мчался навстречу……Впервые за долгие годы снарядына улицы к нам не ложились в тот вечер.И звезды мерцали, как в детстве, отраднонад городом темным, уставшим от бедствий…«Как тихо сегодня у нас в Ленинграде», —сказала сестра и уснула, как в детстве.«Как тихо», — подумала мать и вздохнула.Так вольно давно никому не вздыхалось.Но сердце, привыкшее к смертному гулу,забытой земной тишины испугалось.4
…Как одинок убитый человекна поле боя, стихшем и морозном.Кто б ни пришел к нему, кто ни придет, —ему теперь всё будет поздно, поздно.Еще мгновенье, может быть, назадон ждал родных, в такое чудо веря…Теперь лежит — всеобщий сын и брат,пока что не опознанный солдат,пока одной лишь Родины потеря.Еще не плачут близкие в дому,еще, приказу вечером внимая,никто не слышит и не понимает,что ведь уже о нем, уже к немуобращены от имени Державыпрощальные слова любви и вечной славы.Судьба щадит перед ударом нас,мудрей, наверно, не смогли бы люди…А он — он отдан Родине сейчас,она одна сегодня с ним пробудет.Единственная мать, сестра, вдова,единственные заявив права, —всю ночь пробудет у сыновних ногземля распластанная, тьма ночная,одна за всех горюя, плача, зная,что сын — непоправимо одинок.5
Мертвый, мертвый… Он лежит и слышитвсё, что недоступно нам, живым:слышит — ветер облако колышет,высоко идущее над ним.Слышит всё, что движется без шума,что молчит и дремлет на земле;и глубокая застыла думана его разглаженном челе.Этой думы больше не нарушить…О, не плачь над ним — не беспокойтихо торжествующую душу,услыхавшую земной покой.6
Знаю: утешеньем и отрадойэтим строчкам быть не суждено.Павшим с честью — ничего не надо,утешать утративших — грешно.По своей, такой же, скорби — знаю,что, неукротимую, еесильные сердца не обменяютна забвенье и небытие.Пусть она, чистейшая, святая,душу нечерствеющей хранит.Пусть, любовь и мужество питая,навсегда с народом породнит.Незабвенной спаянное кровью,лишь оно — народное родство —обещает в будущем любомуобновление и торжество.…Девочка, в январские морозыприбегавшая ко мне домой, —вот — прими печаль мою и слезы,реквием несовершенный мой.Всё горчайшее в своей утрате,всё, душе светившее во мгле,я вложила в плач о нашем брате,брате всех живущих на земле……Неоплаканный и невоспетый,самый дорогой из дорогих,знаю, ты простишь меня за это,ты, отдавший душу за других.Апрель — май 1944МОЛИТВА
Полземли в пожаре и крови,светлые потушены огни…Господи, прости, что в эти дниначала я песню о любви.Слышу стон людской и детский плач,но кого-то доброго молю:там, где смерть, и горе, и зола,да возникнет песнь моя светла,потому что я его люблю.Потому что я его нашлапрежде как солдат, а не жена,там, где горе было и зола,там, где властвовала смерть одна.Может быть, когда-нибудь казнишьтем, что на земле страшней всего, —пусть, я не скрываю — в эти днипожелала я любви его.Матери просили одного —чтобы на детей не рухнул кров;я вымаливала — сверх всего —неизвестную его любовь.Воины просили одного —чтоб не дрогнуть в тягостных боях,я вымаливала — сверх всего —пусть исполнится любовь моя.Господи, я не стыжусь — о нет, —ни перед людьми, ни пред Тобой,и готова я держать ответза свершенную свою любовь…1944ТВОЙ ПУТЬПоэма
Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.
Псалом 136Умри — и стань!
Гёте1
…И всё осталось там — за белым-белым,за тем январским ледовитым днем.О, как я жить решилась, как я смела!Ведь мы давно условились: вдвоем.…………………………………………А тот, который с августа запомнилсквозь рупора звеневший голос мой, —зачем-то вдруг нашел меня и поднял,со снега поднял и привел домой.Как в притчах позабытых и священных,пред путником, который изнемог,ты встал передо мною на коленои обувь снял с моих отекших ног;высокое сложил мне изголовье,чтоб легче сердцу было по ночам,и лег в ногах, окоченевший сам,и ничего не называл любовью…2
Я знаю, слишком знаю это зданье.И каждый раз, когда иду сюда,все кажется, что вышла на свиданьесама с собой, такой же, как тогда.Но это больше, чем воспоминанье.Я не боюсь самой себя — вчерашней.На все отвечу, если уж пришла, —вот этой серой, беспощадной, страшной,глядящей из блокадного угла.Я той боюсь, которая однаждына Мамисоне искрящимся днемглядела в мир с неукротимой жаждойи верила во всем ему, во всем…Но это больше, чем воспоминанье.Я не о ней. Я о гранитном зданье.Здесь, как в бреду, все было смещено:здесь умирали, стряпали и ели,а те, кто мог еще вставать с постелей,пораньше утром, растемнив окно,в кружок усевшись, перьями скрипели.Отсюда передачи шли на город —стихи и сводки, и о хлебе весть.Здесь жили дикторы и репортеры,поэт, артистки… Всех не перечесть.Они давно покинули жилищатам, где-то в недрах города, вдали;они одни из первых на кладбищапоследних родственников отвезлии, спаяны сильней, чем кровью рода,родней, чем дети одного отца,сюда зимой сорок второго годасошлись — сопротивляться до конца.Здесь, на походной койке-раскладушке,у каменки, блокадного божка,я новую почувствовала душу,самой мне непонятную пока.Я здесь стихи горчайшие писала,спеша, чтоб свет использовать дневной…Сюда, в тот день, когда я в снег упала,ты и привел бездомную — домой.3
…По сумрачным утрамты за водой ходил на льдистый Невский,где выл норд-вест, седой, косматый, резкий,и запах гари стлался по дворам.Стоял, пылая, город. В семь утратемнел скелет Гостиного двора.………………………………………И на Литейном был один источник.Трубу прорвав, подземная водаоднажды с воплем вырвалась из почвыи поплыла, смерзаясь в глыбы льда.Вода плыла, гремя и коченея,и люди к стенам жались перед нею,но вдруг один, устав пережидать, —наперерез пошел по корке льда,ожесточась пошел, но не прорвался,а, сбит волной, свалился на ходу,и вмерз в поток, и так лежать осталсяздесь, на Литейном, видный всем, — во льду.А люди утром прорубь продолбилиневдалеке и длинною чредойк его прозрачной ледяной могиледо марта приходили за водой.Тому, кому пришлось когда-нибудьходить сюда, — не говори: «Забудь».Я знаю всё. Я тоже там была,я ту же воду жгучую бралана улице, меж темными домами,где человек, судьбы моей собрат,как мамонт, павший сто веков назад,лежал, затертый городскими льдами.…Вот так настал, одетый в кровь и лед,сорок второй, необоримый год.О, год ожесточенья и упорства!Лишь насмерть, насмерть всюду встали мы.Год Ленинграда, год его зимы,год Сталинградского единоборства.4
В те дни исчез, отхлынул быт. И смелов права свои вступило бытие.А я жила. Изнемогало тело,и то сияло, то бессильно тлелосознание смятенное мое.Сжималась жизнь во мне… Совсем похоже,как древняя шагреневая кожас неистовой сжималась быстротою,едва владелец — бедный раб ее —любое, незапретное, простоеосуществлял желание свое.Сжималась жизнь…Так вот что значит — смерть:не сметь желать. Самой — совсем не сметь.Ну что же, пусть.Я все равно устала,я все равно не этого ждалана тех далеких горных перевалах,под небосводом синего стекла,там, где цветок глядел из-за сугроба,где в облаках, на кромке крутизны,мы так тогда прекрасны были оба,так молоды, бесстрашны и сильны……Всё превратилось вдруг в воспоминанье:вся жизнь, все чувства, даже я сама,пока вокруг в свирепом ожиданьестоят враги, безумствует зима,и надо всем — сквозь лед, и бред, и ночи,не погасить его, не отойти —рублевский лик и стынущие очитому, кому не сказано: «Прости!»Того, кто был со мной на перевале,на одиноком блещущем пути,и умер здесь, от голода, в подвале,а я — я не могла его спасти……Еще хотелось повидать сестру.Я думала о ней с такой любовью,что стало ясно мне: на днях — умру.То кровь тоскует по родимой крови.Но незнакомый, чей-то, не родной,ты ближе всех, ты рядом был со мной.И ты не утешал меня.Ночами,когда, как все, утратив радость слез,от горя корчась, я почти мычала,ни рук моих не гладил, ни волос.Ты сам, без просьб, как будто б стал на стражеглухого отчужденья моего;ты не коснулся ревностью егои не нарушил нежностию даже.Ты просто мне глоток воды горячейдавал с утра, и хлеба, и тетрадьи заставлял писать для передачи:ты просто не давал мне умирать…Не знаю — как, но я на дне страданья,о мертвом счастье бредя, о тепле,открыла вдруг, что ты — мое желанье,последнее желанье на земле.Я так хочу.Я так хочу сама.Пускай, озлясь, грозится мне зима,что радости вместить уже не сможетостаток жизни — мстительная кожа, —я так хочу. Пускай сойдет на нет:мне мерзок своеволия запрет.Я даже пела что-то в этот вечер,почти забытое, у огонька,цветным платком плотней укрыла плечии темный рот подкрасила слегка.В тот самый день сказал ты мне, смущаясь:«А все считают, ты — моя жена…»И люди нас не попрекнули счастьемв том городе, где бредила война.5
Мы жили высоко — седьмой этаж.Отсюда был далёко виден город.Он обгоревший, тихий был и гордый,пустынный был и весь, до пепла, — наш.А мы ходили в Летний по грибы,где, как в бору, кукушка куковала.Возили реже мертвых. Но гробыне появлялись: сил недоставалона этот древний горестный обряд.О нем забыл блокадный Ленинград.И первый гроб, обитый кумачом,проехавший на катафалке красном,обрадовал людей: нам стало ясно,что к жизни возвращаемся и мыиз недр нечеловеческой зимы.О нет, я не кощунствую!Так было!Нам всё о жизни яростно твердило,и, точно дар торжественный, — для насвсё на земле явилось в первый раз.И солнце мы впервые увидали,и с наших крыш, постов сторожевых, —Большой Земли мерцающие далив румяных зорях, в дымке синевы.До стона, до озноба, до восторгамы вглядывались в эту синеву…Прекрасная!Нельзя тебя отторгнуть.Ты — это жизнь.Ты есть — и я живу.…Я помню час, когда, толкнув рукойокошко, перекрещенное слепо,я в одичавший зимний угол свойвпустила полднем дышащее небо.Я отойти не смела от окна!Слепорожденный в первый день прозреньяглядел бы так, с таким же изумленьемна всё, что знал под именем «весна»!6
…А в темноте, почти касаясь кровли,всю ночь снаряды бешеные шли,так метров семь над сонной нашей кровью,и рушились то близко, то вдали.Ты рядом спал, как спал весь город — камнем,сменясь с дежурства.Мы с утра в бою…Как страшно мне.Услышав свист, рукамия прикрываю голову твою.Невольный жест, напрасный — знаю, знаю…А ночь светла.И над лицом твоимс тысячелетней нежностью склоняясь,я тороплюсь налюбоваться им.Я тороплюсь, я знаю, что сосчитансвиданья срок. Разлука настает.Но ты не знай… Спи под моей защитой,солдат уставший, муж, дитя мое…Три выстрела — три грохота подряд.Поблизости… Пока не в наш квадрат……А рядом, в изголовье надо мною,охапка веток, полная весною, —ты с фронта, из Рыбацкого, принес…Как пахнут листья, господи, — до слез!Так ты вернулась, встала в изголовье,о молодость… твой запах узнаю.Сплети ж с моей сегодняшней любовьювсю чистоту и трепетность твою,верни мне всё… Свистит. Опять фугас!Сюда идет… Враг обнаружил нас,засек, нашел, сюда кладет снаряды,невидимый, нацелился в упороткуда-то из гатчинского сада,от царскосельских дремлющих озер, —сюда идет… В ночной молочной дымкея узнаю, безносый невидимка,тебя. Ты приходил ко мне зимой.Свистишь? Свисти. Я принимаю бой.Ты утопить хотел меня в отеке.Ты до костей обтягивал мне щеки.Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,ты зубы мне расшатывал во рту,ты гнал меня в подвалы, в темноту,под свод психиатрической больницы…Но меж развалин горестных и дымных,в ожогах вся, в рубцах, в крови, в золе,я поднялась, как все, — неистребима,с неистребимой верностью Земле,и здесь, под этой обреченной крышей,нашла возлюбленного своего.Он рядом спит. Он жив. Он мирно дышит.Я ни за что не разбужу его.Что может враг? Разрушить и убить.И только-то? А я могу любить,а мне не счесть души моей богатства,а я затем хочу и буду жить,чтоб всю ее, как дань людскому братству,на жертвенник всемирный положить.Грозишь? Грози.Свисти со всех сторон.Мы победили. Ты приговорен.Обстрел затих.Зарею полон город,сменяются усталые дозоры,на улицах пустынно и светло.Сметают в кучи дворники стекло,и неустанным эхом повторенщемящий, тонкий, шаркающий звон,и радуги бегут по тротуарамв стеклянных брызгах.В городе весна,разбитым камнем пахнет и пожаром,в гранитный берег плещется волна,как сотни лет плескалась. Тишина.…О девочка с вершины Мамисона,что знала ты о счастии? Ононеласково, сурово и бессоннои с гибелью порой сопряжено.Пред ним ничто — веселье. Радость — прах.Пред ним бессилен враг, и тлен, и страх.Оно несет на крыльях лебединыхк таким неугасающим вершинам,к столь одиноким, нежным и нагим,что боги позавидовали б им.Я счастлива. И всё яснее мне,что я всегда жила для этих дней,для этого жестокого расцвета.И гордости своей не утаю,что рядовым вошла в судьбу твою,мой город, в званье твоего поэта.Не ты ли сам зимой библейски грознойменя к траншеям братским подозвали, весь окостеневший и бесслезный,своих детей оплакать приказал.И там, где памятников ты не ставил,где счесть не мог, где никого не славил,где снег лежал, от зарев розоватый,где выгрызал траншеи экскаватори динамит на помощь нам, без силы,пришел, чтоб землю вздыбить под могилы,там я приказ твой гордый выполняла…Неся избранье трудное свое,из недр души я стих свой выдирала,не пощадив живую ткань ее…И ясно мне судьбы моей веленье:своим стихом на много лет впередя к твоему пригвождена виденью,я вмерзла в твой неповторимый лед.…А тот, над кем светло и неустанномне горевать, печалиться, жалеть,кого прославлю славой безымянной —немою славой, высшей на земле, —ты слит со всем, что больше жизни было —мечта, душа, отчизна, бытие, —и для меня везде твоя могилаи всюду — воскресение твое.Твердит об этом трубный глас Москвы,когда она, колебля своды ночи,как равных — славит павших и живыхи Смерти — смертный приговор пророчит.Апрель 1945"Так вот она какая. Вот какой…"
…Так вот она какая. Вот какоймой город, воскресающий весной.Трава — зеленая. А неба куполне черный и не серо-голубой.Какой же я бесцветный мир нащупалнезрячею, неверною рукой.Прозревший недоверчив: он испуган,он так обжился в сумраке своем.Он опознать не сразу может друга,того, что был его поводырем.Он быстро утомляется на пирецветов и света, правды и щедрот.Он долго одиночествует в миреи всё на ощупь пробует вперед…1945"О да — простые, бедные слова…"
…О да — простые, бедные словамы точно в первый раз произносили,мы говорили: солнце, свет, трава,как произносят: жизнь, любовь и сила.А помнишь ли, как с города ледниксдирали мы, четырежды проклятый,как бил в панель ногой один старики всё кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»Так, милый берег видя с корабля,кричали в старину: «Земля, земля!..»1945СТИХИ О СЕБЕ
…И вот в послевоенной тишинек себе прислушалась наедине.…………………………………Какое сердце стало у меня,сама не знаю — лучше или хуже:не отогреть у мирного огня,не остудить на самой лютой стуже.И в черный час зажженные войноюзатем, чтобы не гаснуть, не стихать,неженские созвездья надо мною,неженский ямб в черствеющих стихах……И даже тем, кто всё хотел бы сгладитьв зеркальной, робкой памяти людей,не дам забыть, как падал ленинградецна желтый снег пустынных площадей.И как стволы, поднявшиеся рядом,сплетают корни в душной глубинеи слили кроны в чистой вышине,даря прохожим мощную прохладу, —так скорбь и счастие живут во мне —единым корнем — в муке Ленинграда,единой кроною — в грядущем дне.И всё неукротимей год от годак неистовству зенита своегорастет свобода сердца моего —единственная на земле свобода.1945"Я никогда не напишу такого…"
Я никогда не напишу такого.В той потрясенной, вещей немотеко мне тогда само являлось словов нагой и неподкупной чистоте.Уже готов позорить нашу славу,уже готов на мертвых клеветатьгерой прописки и стандартных справок…Но на асфальте нашем — след кровавый,не вышаркать его, не затоптать…1946СТИХИ О ЛЮБВИ
1
Взял неласковую, угрюмую,с бредом каторжным, с темной думою,с незажившей тоскою вдовьей,с непрошедшей старой любовью,не на радость взял за себя,не по воле взял, а любя.19422
Я тайно и горько ревную,угрюмую думу тая:тебе бы, наверно, иную —светлей и отрадней, чем я…За мною такие утратыи столько любимых могил!Пред ними я так виновата,что если б ты знал — не простил.Я стала так редко смеяться,так злобно порою шутить,что люди со мною боятсяо счастье своем говорить.Недаром во время беседы,смолкая, глаза отвожу,как будто по тайному следудалеко одна ухожу.Туда, где ни мрака, ни света —сырая рассветная дрожь…И ты окликаешь: «Ну, где ты?»О, знал бы, откуда зовешь!Еще ты не знаешь, что будуттакие минуты, когдатебе не откликнусь оттуда,назад не вернусь никогда.Я тайно и горько ревную,но ты погоди — не покинь.Тебе бы меня, но иную,не знавшую этих пустынь:до этого смертного лета,когда повстречалися мы,до горестной славы, до этойполсердца отнявшей зимы.Подумать — и точно осколок,горя, шевельнется в груди…Я стану простой и веселой —тверди ж мне, что любишь, тверди!19473
Ни до серебряной и ни до золотой,всем ясно, я не доживу с тобой.Зато у нас железная была —по кромке смерти на войне прошла.Всем золотым ее не уступлю:всё так же, как в железную, люблю…1949"О, не оглядывайтесь назад…"
О, не оглядывайтесь назад,на этот лед, на эту тьму;там жадно ждет вас чей-то взгляд,не сможете вы не ответить ему.Вот я оглянулась сегодня… Вдругвижу: глядит на меня изо льдаживыми глазами живой мой друг,единственный мой — навсегда, навсегда.А я и не знала, что это так.Я думала, что дышу иным.Но, казнь моя, радость моя, мечта,жива я только под взглядом твоим!Я только ему еще верна,я только этим еще права:для всех живущих — его жена,для нас с тобою — твоя вдова.1947ФЕОДОСИЯ
Юрию Герману
Когда я в мертвом городе искалату улицу, где были мы с тобой,когда нашла — и всё же не узнала………………………………………А сизый прах и ржавчина вокзала!…Но был когда-то синий-синий день,и душно пахло нефтью, и дрожаласедых акаций вычурная тень…От шпал струился зной — стеклянный, зримый, —дышало море близкое, а друг,уже чужой, но все еще любимый,не выпускал моих холодных рук.Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,ни милых встреч… И все же будет год:один из нас приедет в этот городи все, что было, вновь переживет.Обдаст лицо блаженный воздух юга,подкатит к горлу незабытый зной,на берегу проступит облик друга —неистребимой радости земной.О, если б кто-то, вставший с нами рядом,шепнул, какие движутся года!Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,я поняла, что значит — «никогда»,что прошлого — и то на свете нет,что нет твоих свидетелей отныне,что к самому себе потерян следдля всех, прошедших зоною пустыни…Феодосия1935, 1947"На собранье целый день сидела…"
На собранье целый день сидела — то голосовала, то лгала…Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?..Долго с улицы не уходила — только там сама собой была.В подворотне — с дворником курила, водку в забегаловке пила…В той шарашке двое инвалидов (в сорок третьем брали Красный Бор)рассказали о своих обидах, — вот — был интересный разговор!Мы припомнили между собою, старый пепел в сердце шевеля:штрафники идут в разведку боем — прямо через минные поля!..Кто-нибудь вернется награжденный, остальные лягут здесь — тихи,искупая кровью забубённой все свои небывшие грехи!И, соображая еле-еле, я сказала в гневе, во хмелю:«Как мне наши праведники надоели, как я наших грешников люблю!»<1948–1949>"Сегодня вновь растрачено души…"
Сегодня вновь растрачено душина сотни лет, на тьмы и тьмы ничтожеств.Хотя бы часть ее в ночной тиши,как пепел в горсть, собрать в стихи… И что же?Уже не вспомнить и не повторитьвысоких дум, стремительных и чистых,которыми посмела одаритьлжецов неверующих и речистых.И щедрой доброте не просиять,не озарить души потайным светом;я умудрилась всю ее отдатьжестоким, не нуждающимся в этом.Все роздано: влачащимся — полет,трусливым и безгласным — дерзновенье,и тем, кто всех глумливей осмеет, —глубинный жемчуг сердца — умиленье.Как нищенка, перед столом стою.Как мать, дитя родившая до срока.А завтра вновь иду и отдаювсё, что осталось, не приняв урока.А может быть — мечты заветней нет, —вдруг чье-то сердце просто и открытотакую искру высечет в ответ,что будут все утраты позабыты?1949<ТРИПТИХ 1949 ГОДА>
1
Я не люблю за мной идущих следом по площадям и улицам.Мой путь — мне кажется тогда — стремится к бедам:Скорей дойти до дома как-нибудь.Они в затылок дышат горячо… Сейчас положат руку на плечо!Я оглянусь: чужими притворятся, прохожими…Но нас не обмануть: к беде — к БЕДЕ — стремглав идет мой путь.О, только бы: скорей. Домой. Укрыться. Дойти и запереться и вернуться.Во что угодно сразу погрузиться: в вино! в заботы! в бесполезный труд…Но вот уж много дней, как даже домаменя не покидает страх знакомый, что по Следам Идущие — придут.2
Не будет дома или будет доми легче будет иль еще печальней —об этом годе расскажу потом,о том, как стало ничего не жаль мне.Не жаль стареть.Не жаль тебя терять.Зачем мне красота, любовь и дом уютный, —затем, чтобы молчать?Не-ет, не молчать, а лгать.Лгать и дрожать ежеминутно.Лгать и дрожать: а вдруг — не так солгу?И сразу — унизительная кара.Нет. Больше не хочу и не могу.Сама погибну.Подло — ждать удара!Не женское занятье: пить вино, по кабакам шататься в одиночку…Но я — пила. Мне стало все равно:продлится ли позорная отсрочка. Мне только слез твоих последних жаль,в то воскресенье, в темный день погони,когда разлуки каторжная даль открылась мнеясней, чем на ладони…Как плакал ты! Последний в мире свет мне хлынул в душу — слез твоих сиянье!Молитвы нет такой и песни нет,чтобы воспеть во мне твое рыданье.Но… Даже их мне не дают воспеть…В проклятой немоте изнемогаю…И странно знать, что вот придет другая,чтобы тебе с лица их утереть…Живу — тишком.Живу — едва дыша.Припоминая, вижу — повсеместно следы свои оставила душа:то болью, то доверием, то песней…Их время и сомненье не сотрет,не облегчить их никаким побегом, их тут же обнаружит и придет и уведет меня — Идущий Следом…Осень 19493
Я не люблю звонков по телефону,когда за ними разговора нет.«Кто говорит? Я слушаю!» В ответмолчание и гул, подобный стону.Кто позвонил и испугался вдруг,кто замолчал за комнатной стеною?«Далекий мой, желанный, верный друг,не ты ли смолк? Нет, говори со мною!Одною скорбью мы разлучены,одной безмолвной скованы печалью,и все-таки средь этой тишиныпоговорим… Нельзя, чтоб мы молчали!»А может быть, звонил мой давний враг?Хотел узнать, я дома иль не дома?И вот, услышав голос мой знакомый,спокоен стал и отошел на шаг.Нет, я скрываться не хочу, не тщусь.Я всем открыта, точно домочадцам…Но так привыкла с домом я прощаться,что, уходя, забуду — не прощусь.Разлука никакая не страшна:я знаю — я со всеми, не одна…Но, господи, как одиноко вдруг,когда такой настигнут тишиною…Кто б ни был ты, мой враг или мой друг, —я слушаю! Заговори со мною!1949ПЯТЬ ОБРАЩЕНИЙ К ТРАГЕДИИ
1
От сердца к сердцу. Только этот путья выбрала тебе. Он прям и страшен.Стремителен. С него не повернуть.Он виден всем и славой не украшен.…………………………………………Я говорю за всех, кто здесь погиб.В моих стихах глухие их шаги,их вечное и жаркое дыханье.Я говорю за всех, кто здесь живет,кто проходил огонь, и смерть, и лед,я говорю, как плоть твоя, народ,по праву разделенного страданья…И вот я становлюся многоликой,и многодушной, и многоязыкой.Но мне же суждено самой собойостаться в разных обликах и душах,и в чьем-то горе, в радости чужойсвой тайный стон и тайный шепот слушатьи знать, что ничего не утаишь…Все слышат всё, до скрытого рыданья…И друг придет с ненужным состраданьем,и посмеются недруги мои.Пусть будет так. Я не могу иначе.Не ты ли учишь, Родина, опять:не брать, не ждать и не просить подачекза счастие творить и отдавать.…И вновь я вижу все твои приметы,бессмертный твой, кровавый, горький зной,сорок второй, неистовое летои все живое, вставшее стенойна бой со смертью…Август 19462
Прошло полгода молчанья с тех пор, как стали клубитьсяв жажде преображенья, в горячей творящей мглетвоих развалин оскалы, твоих защитников лица,легенды твои, которым подобных нет на земле.Прошло полгода молчанья с тех пор, как мне стала снитьсятвоя свирепая круча — не отвести лица!Как трудно к тебе прорваться, как трудно к тебе пробиться,к тебе, которой вручила всю жизнь свою — до конца.Но, как сквозь терний колючий, сквозь ложь, клевету, обиды,к тебе — по любой дороге, везде — у чужих и в дому,в вагоне, где о тебе же навзрыд поют инвалиды,в труде, в обычной заботе к сиянию твоему.И только с чистейшим сердцем, и только склонив коленотебе присягаю, как знамени, целуя его края, —Трагедия всех трагедий — душа моего поколенья,единственная, прекрасная, большая душа моя.Весна 19473
Друзья твердят: «Все средства хороши,чтобы спасти от злобы и напастихоть часть Трагедии, хоть часть души…»А кто сказал, что я делюсь на части?И как мне скрыть — наполовину — страсть,чтоб страстью быть она не перестала?Как мне отдать на зов народа часть,когда и жизни слишком мало?Нет, если боль, то вся душа болит,а радость — вся пред всеми пламенеет.И ей не страх открытой быть велит —ее свобода, та, что всех сильнее.Я так хочу, так верю, так люблю.Не смейте проявлять ко мне участья.Я даже гибели своей не уступлюза ваше принудительное счастье…19494
Когда ж ты запоешь, когдаоткроешь крылья перед всеми?О, возмести хоть миг трудав глухонемое наше время!Я так молю — спеша, скорбя,молю невнятно, немо, глухо…Я так боюсь забыть тебяпод непрерывной пыткой духа.Чем хочешь отомсти: тюрьмой,безмолвием, подобным казни,но дай хоть раз тебя — самой,одной — прослушать без боязни.…………………………………19515
О, где ты запела, откуда взманила,откуда к жизни зовешь меня…Склоняюсь перед твоею силой,Трагедия, матерь живого огня.Огонь, и воду, и медные трубы(о, медные трубы — прежде всего!)я прохожу,не сжимая губы, страшное славя твое торжество.Не ты ли сама последние годыпо новым кругам вела и вела,горчайшие в мире волго-донские водыиз пригоршни полной испить дала…О, не твои ли трубы рыдаличетыре ночи, четыре дняс пятого марта в Колонном заленад прахом, при жизни кромсавшим меня…Не ты ль — чтоб твоим защитникам в лицая вновь заглянула — меня загналав психиатрическую больницу,и здесь, где горю ночами не спится,встала в рост и вновь позвалана новый круг, и опять за собой,за нашей совместной народной судьбой.Веди ж, я знаю — тебе подвластновсе существующее во мне.Я знаю паденья, позор напрасный,я слабой бывала, постыдной, ужасной —я никогда не бывала несчастнойв твоем сокрушающем ложь огне.Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!Прямо в глаза взгляни и скажи:«Ты погибала взаправду — как надо.Так подобало. Да будет жизнь!»31 января 1954ОБРАЩЕНИЕ К ПОЭМЕ
«…и я с упованием и с любовью обернулся назад…»
А. И. Герцен— Спаси меня. Снова к тебе обращаюсь.Не так, как тогда, — тяжелей и страшней:с последней любовью своею прощаюсь,с последней, заветною правдой своей.Как холодно, как одиноко на свете…Никто не услышит, никто не придет…О, пусть твой орлиный, твой горный, твой ветердохнет на меня, загремит — запоет…1949ОТРЫВОК
Достигшей немого отчаянья,давно не молящейся Богу,иконку «Благое Молчание»мне мать подарила в дорогу.И ангел Благого Молчанияревниво меня охранял.Он дважды меня не нечаяннос пути повернул. Он знал…Он знал, никакими созвучьямиувиденного не передать.Молчание душу измучит мне,и лжи заржавеет печать…1952ОБЕЩАНИЕ
…Я недругов смертью своей не утешу,чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.Не вбит еще крюк, на котором повешусь.Не скован. Не вырыт рудой из земли.Я встану над жизнью бездонной своею,над страхом ее, над железной тоскою…Я знаю о многом. Я помню. Я смею.Я тоже чего-нибудь страшного стою…1952ОТВЕТ
А я вам говорю, что нетнапрасно прожитых мной лет,ненужно пройденных путей,впустую слышанных вестей.Нет невоспринятых миров,нет мнимо розданных даров,любви напрасной тоже нет,любви обманутой, больной, —ее нетленно-чистый светвсегда во мне, всегда со мной.И никогда не поздно снованачать всю жизнь, начать весь путь,и так, чтоб в прошлом бы — ни слова,ни стона бы не зачеркнуть.1952, 1960ИЗ «ПИСЕМ С ДОРОГИ»
1
Темный вечер легчайшей метелью увит,волго-донская степь беспощадно бела…Вот когда я хочу говорить о любви,о бесстрашной, сжигающей душу дотла.Я ее, как сейчас, никогда не звала.Отыщи меня в этой февральской степи,в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.Если трудно со мной — ничего, потерпи.Я сама-то себе временами не рада.Что мне делать, скажи, если сердце моеобвивает, глубоко впиваясь, колючка,и дозорная вышка над нею встает,и о штык часового терзаются низкие тучи?Так упрямо смотрю я в заветную даль,так хочу разглядеть я далекое, милое солнце…Кровь и соль на глазах!Я смотрю на него сквозь большую печаль,сквозь колючую мглу, сквозь судьбу волгодонца…Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мнойу ночного костра — он огромный, трескучий и жаркий,где строители греются тесной гурьбойи в огонь неподвижные смотрят овчарки.Нет, не дома, не возле ручного огня,только здесь я хочу говорить о любви.Если помнишь меня, если понял меня,если любишь меня — позови, позови!Ожидаю тебя так, как моря в степиждет ему воздвигающий берегав ночь, когда окаянная вьюга свистит,и смерзаются губы, и душат снега;в ночь, когда костенеет от стужи земля, —ни костры, ни железо ее не берут.Ненавидя ее, ни о чем не моля,как любовь, беспощадным становится труд.Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.Это всё про любовь. Это только она.19522
О, как я от сердца тебя отрывала!Любовь свою — не было чище и лучше —сперва волго-донским степям отдавала…Клочок за клочком повисал на колючках.Полынью, полынью горчайшею веетнад шлюзами, над раскаленной землею…Нет запаха бедственнее и древнее,и только любовь, как конвойный, со мною.Нас жизнь разводила по разным дорогам.Ты умный, ты добрый, я верю доныне.Но ты этой жесткой земли не потрогал,и ты не вдыхал этот запах полыни.А я неустанно вбирала дыханьемтот запах полынный, то горе людское,и стало оно, безысходно простое,глубинным и горьким моим достояньем…Полынью, полынью бессмертною веетот шлюзов бетонных до нашего дома…Ну как же могу я, ну как же я смею,вернувшись, «люблю» не сказать по-другому!1952,1960ИЗ ЦИКЛА «ВОЛГО-ДОН»
1
Я сердце свое никогда не щадила:ни в песне, ни в горе, ни в дружбе, ни в страсти…Прости меня, милый. Что было — то было.Мне горько.И все-таки всё это — счастье.И то, что я страстно, горюче тоскую,и то, что, страшась неизбежной напасти,на призрак, на малую тень негодую.Мне страшно…И все-таки всё это — счастье.О, пусть эти слезы и это удушье,пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье.Любовь не прощает. И всё это — счастье.Я знаю теперь, что она убивает,не ждет состраданья, не делится властью.Покуда прекрасна, покуда живая.Покуда она не утеха, а — счастье.1952ТОТ ГОД
И я всю жизнь свою припоминала,и все припоминала жизнь мояв тот год, когда со дна морей, с каналоввдруг возвращаться начали друзья.Зачем скрывать — их возвращалось мало.Семнадцать лет — всегда семнадцать лет.Но те, кто возвращались, — шли сначала,чтоб получить свой старый партбилет.Я не прибавлю к этому ни звука,ни стона даже: заново живем.Ну что ж еще? Товарищ, дай мне руку!Как хорошо, что мы опять вдвоем.1955"Здесь лежат ленинградцы…"
Здесь лежат ленинградцы.Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею жизнью своею они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции.Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,так их много под вечной охраной гранита.Но знай, внимающий этим камням:никто не забыт, и ничто не забыто.В город ломились враги, в броню и железо одеты,но с армией вместе всталирабочие, школьники, учителя, ополченцы.И все, как один, сказали они:«Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти».Не забыта голодная, лютая, темнаязима сорок первого — сорок второго, ни свирепость обстрелов,ни ужас бомбежек в сорок третьем.Вся земля городская пробита.Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.Под непрерывным огнем с неба, с земли и с водыподвиг свой ежедневныйвы свершали достойно и просто,и вместе с отчизной своейвы все одержали победу.Так пусть же пред жизнью бессмертною вашейна этом печально-торжественном полевечно склоняет знамена народ благодарный,Родина-мать и город-герой Ленинград.1956БАБЬЕ ЛЕТО
Есть время природы особого света,неяркого солнца, нежнейшего зноя.Оно называется бабье летои в прелести спорит с самою весною.Уже на лицо осторожно садитсялетучая, легкая паутина…Как звонко поют запоздалые птицы!Как пышно и грозно пылают куртины!Давно отгремели могучие ливни,всё отдано тихой и темною нивой…Всё чаще от взгляда бываю счастливой,всё реже и горше бываю ревнивой.О мудрость щедрейшего бабьего лета,с отрадой тебя принимаю… И все же,любовь моя, где ты, аукнемся, где ты?А рощи безмолвны, а звезды всё строже…Вот видишь — проходит пора звездопада,и, кажется, время навек разлучаться……А я лишь теперь понимаю, как надолюбить, и жалеть, и прощать, и прощаться…1956,1960ЕВГЕНИЮ ЛЬВОВИЧУ ШВАРЦУ
1
В день шестидесятилетия
Не только в день этот праздничный —в будни не позабуду:живет между нами сказочник,обыкновенное Чудо.И сказочна его доля,и вовсе не шестьдесятлет ему — много более!Века-то летят, летят…Он ведь из мира древнейшего,из недр человеческих грезсвое волшебство вернейшее,слово свое нежнейшеек нашим сердцам пронес.К нашим сердцам, закованнымв лед (тяжелей брони!),честным путем, рискованнымдошел, растопил, приник.Но в самые темные годыот сказочника-поэтамы столько вдохнули свободы,столько видали света.Поэзия — не стареется.Сказка — не «отстает».Сердце о сказку греется,тайной ее живет.Есть множество лживых сказок —нам ли не знать про это!Но не лгала ни разумудрая сказка поэта.Ни словом, ни помышлениемона не лгала, суровая.Спокойно готова к гонениям,к народной славе готовая.Мы день твой с отрадой празднуем,нам день твой и труд — ответ,что к людям любовь — это правда.А меры для правды нет.21 октября 19562
Простите бедность этих строк,но чем я суть их приукрашу?Я так горжусь, что дал мне Богпоэзию и дружбу Вашу.Неотторжимый клин души,часть неплененного сознанья,чистейший воздух тех вершин,где стало творчеством — страданье —вот надо мною Ваша власть,мне все желаннее с годами…На что бы совесть оперлась,когда б Вас не было меж нами?!21 октября 1957"Рассыпали набор…"
Рассыпали набор — тягчайших дней,Светлейших, пламенных — Его не понимаю.Рассыпали набор — всей книжки, всей моей…О, Господи, к Тебе в тоске, взываю…Разобрали набор…1959ПЕРЕД РАЗЛУКОЙ
1
…Пусть падают листки календаря,пусть будет долог жизненный твой путь.Но день двадцать шестого октября,но первый снег его — забудь. Совсем забудь.Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег,застывшее движенье городское —и до смерти счастливый человек,под артогнем бредущий человекв жилье чужое, но еще людское.Как буйствовала в подворотне мгла,голодная, в багровых вспышках вьюга!Как я боялась в доме — как ждалавойной-судьбою суженого друга.О, первый грозный, нищий наш ночлег,горсть чечевицы, посвист канонадыи первый сон вдвоем… Забудь о нем навек.Совсем забудь. Как не было. Так надо.19602
Я всё оставляю тебе при уходе:всё лучшее в каждом промчавшемся годе.Всю нежность былую, всю верность былуюи краешек счастья, как знамя, целую:военному, грозному — вновь присягаю,с колена поднявшись, из рук отпускаю.Уже не узнаем — ни ты и ни я —такого же счастья, владевшего нами.Но верю, что лучшая песня моя навексбережет отслужившее знамя……Я ласточку тоже тебе оставляюиз первой, бесстрашно вернувшейся стаи —блокадную нашу, под бедственной крышей.В свой час одинокий ее ты услышишь…А я забираю с собою все слезы,все наши утраты, удары, угрозы,все наши смятенья, все наши дерзанья,нелегкое наше большое мужанье,не спетый над дочкой напев колыбельный,задуманный ночью военной, метельной,неспетый напев — ты его не услышишь,он только со мною — ни громче, ни тише…Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.Ты будешь богаче — я так поделила.1956, 1960"Но я всё время помню про одну…"
Но я всё время помню про одну,про первую блокадную весну.……………………………………А сколько ржавых коек и кроватейна улицах столпилось в эти дни!Вокруг развалин горбились они,бессмысленно пытаясь прикрывать их.Костлявый их, угрюмый хороводкружил везде, где рыли огород…И просто так толпились тут и тамна набережной — черные, нагие,как будто б отдыхала по ночамна них сама врагиня Дистрофия.Идешь, считаешь, и — не сосчитать…Не спать на них хозяевам, не спать!Железным пухом ложе им стеля,покоит их державная земля.……………………………Я столько раз сердца терзала вашинеумолимым перечнем утрат.Я говорила вслух о самом страшном,о чем и шепотом не говорят.Но Ленинград, отец мой, дом и путь,всё в новые пространства посылая,ты говоришь мне: «Только не забудь!»И вот — ты видишь: я не забываю.1963–1964"Вновь тебя увидала во сне я…"
Вновь тебя увидала во сне я.Не просила я этого сна…Мне довольно того, что имею.Этот город, стихи и война.Не смущай же меня, не забытый,не достойный моей строки,не оплаканный,не убитый,не подавший в беде руки.Между 1965 и 1968 (?)ИЗ ЦИКЛА «АННЕ АХМАТОВОЙ»
1
…Она дарить любила. Всем. И — разное.Надбитые флаконы и картинкии жизнь свою, надменную, прекрасную,до самой той, горючей той кровинки.Всю — без запинки.Всю — без заминки.…Что же мне подарила она? Свою нерекламную твердость.Окаяннейшую свою, молчаливую гордость.Волю — не обижаться на тех, кто желает обидеть.Волю — видеть до рези в глазах, и все-таки видеть.Волю — тихо, своею рукой задушить подступившее к сердцу отчаянье,Волю — к чистому, звонкому слову. И грозную волю — к молчанию.19702
Анна Ахматова в 1941 году в Ленинграде
У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,у подъездов, глухо запахнутых,у резных чугунных воротгражданка Анна Андреевна Ахматова,поэт Анна Ахматована дежурство ночью встает.На левом бедре ее тяжелеет, обвиснув, противогаз,а по правую руку, как всегда, налегке,в покрывале одном, приоткинутом над сиянием глаз,гостья милая — Муза с легкою дудочкою в руке.А напротив, через Фонтанку, — немые сплошные дома,окна в белых крестах. А за ними ни искры, ни зги.И мерцает на стеклах жемчужно-прозрачная тьма.И на подступах ближних отброшены снова враги.О, кого ты, кого, супостат, захотел превозмочь?Или Анну Ахматову, вставшую у Фонтанного дома, от Армии невдалеке?Или стражу ее, ленинградскую эту бессмертную белую ночь?Или Музу ее со смертельным оружьем, с легкой дудочкой в легкой руке?1970 или 1971"О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!.."
О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!Пеплом ее трагедий, пеплом ее души…Из зыбкой своей могилы: «Милый, — кричу я, — милый, спаси,хотя бы внемли!..»Из жаркой своей могилы кричу: «Что было, то было.То, что свершается, свершается не при нас…Но — с моего согласья!..»1970-е годыЛЕНИНГРАДУ
Но для меня не существует дат.
Теперь уж навеки, теперь до концанезыблемо наше единство.Я мужа тебе отдала, и отца,и радость свою — материнство.И нет мне дороже награды,чем в годы военной угрозымоих благородных согражданскупые и светлые слезы.За всё и за всех виноватой,душе не сказавшей «прости»,одной мне из этой палаты,одной никогда не уйти."Вот обижали и судили…"
Вот обижали и судили,забрасывали клеветой,а все-таки не разлюбилини глаз моих, ни голос мой.1970-е годыИллюстрации
Ф. X. и М. Т. Берггольц с Ольгой. 1912
Ф. X. и М. Т. Берггольц с Ольгой. 1912
Ф. X. Берггольц. 1914
Ф. X. Берггольц. Надпись: «Милой моей дочке Ляле. Углич. 30. VIII/19». В паспарту вставлена фотография более раннего периода (ИРЛИ)
О. Берггольц.
Лето 1927 г. Высокий остров, Новгородская губерния. На обороте фотографии надписи О. Берггольц:
«О весенние зори и теплые майские росы!..
О прекрасная юность моя!.. И<ван> Б<унин>. Июнь-июль-август 1927 г.». «Пройдет моя весна, /И этот день пройдет, / Но радостно бродить / И знать, что все проходит. Ив<ан> Бун<ин>».
А также помета Н. Молчанова: «Салютую тебе, красавица! Николай. 28/II 1931 г. Алма-Ата» (РГАЛИ)
Борис Корнилов и Ольга. 1929
Оборот фотографии с надписью, сделанной во время посещения родителей Б. Корнилова: «Дорогим папе и маме на хорошую память от детей. 1929 год, село Ильинско Заборское. Борис, Ляля Корниловы» (РГАЛИ)
О. Берггольц (второй ряд, третья слева) в группе со студентами III курса ЛГУ. Ленинград, 8 июня 1930 г.
На обороте надпись О. Берггольц: «„Группа кошмариков“ (комсомольская группа III курса Слав<янского> цикла ЛГУ). Гринберг - отец семейства (благородного), ныне процветающий критик, Я - Берггольц - дама-патронесса, Еселев - тоскующая Лорелея, в центре А. Гробовщикова» (РГАЛИ)
Ольга Берггольц и Николай Молчанов. Казахстан, 1930
Николай Молчанов на срочной службе в Туркестане. 1932
Ирина, дочь О. Берггольц и Б. Корнилова. 1935 (РГАЛИ)
О. Берггольц. Конец 1930-х.
Блокадный метроном. Февраль 2010 г. (Музей Дома Радио)
«Говорит Ленинград». Центральная часть триптиха (1967). Художник Л. Кривицкий (Собственность художника)
Характеристика, выданная О. Берггольц в Радиокомитете 13 декабря 1941 г. за подписью Я. Бабушкина (Музей Дома Радио)
Г. Макогоненко, О. Берггольц и Я. Бабушкин в Радиокомитете. Ноябрь 1941 г. (РГАЛИ)
О. Берггольц и Г. Макогоненко (второй слева). На обороте надпись рукой Берггольц: «Фронт, Карельский перешеек, сентябрь 1942 г.» (РГАЛИ)
С помощью таких микрофонов велись трансляции на блокадный город. Февраль 2010 г. (Музей Дома Радио)
Удостоверение от 27 февраля 1942 г., выданное правлением Ленинградского отделения Союза советских писателей.
Именно эта командировка, организованная друзьями, спасла О. Берггольц от гибели. В Ленинград она вернулась на десять дней раньше предписанного срока (Музей Дома Радио)
Командировочное удостоверение от 15 января 1942 г., выданное для поездки в штаб 42-й Армии (Музей Дома Радио)
Командировочное предписание от 4 мая 1942 г., выданное для поездки в 12-ю гвардейскую артиллерийскую роту (Музей Дома Радио)
В расположении дивизиона МО (Морских охотников). 29 августа 1942 г.
Подписи на обороте фотографии (РГАЛИ)
Осень 1942 г. (РГАЛИ)
На совещании писателей-балтийцев. Зима 1942/43 г. (ИРЛИ)
Сигнальный аппарат (сирена), оповещавший ленинградцев о начале воздушного налета (Музей Дома Радио)
Письмо на имя О. Берггольц от 16 февраля 1943 г. с приглашением выступить перед рабочими одной из ленинградских фабрик (Музей Дома Радио)
Справка от 19 января 1944 г., выданная для передвижения по городу во время комендантского часа (Музей Дома Радио)
Членский билет Л О Союза советских писателей (Музей Дома Радио)
«Уголок редактора» со знаменитым репродуктором-«тарелкой». 1941 — 1945. Февраль 2010 г. (Музей Дома Радио)
Москва. В редакции газеты «Комсомольская правда». 1944 (ИРЛИ)
На обороте фотографии надпись, сделанная О. Берггольц (ИРЛИ)
О. Берггольц. 1945 (РГАЛИ)
7 июня 1945 г. После выступления в общежитии Ленинградского электротехнического института связи (ЛЭИС) им. Бонч-Бруевича
Надписи на обороте фотографии (внизу рукой О. Берггольц: «Фото надписано одной из студенток, Шевардиной») (РГАЛИ)
Москва, март-апрель 1946 г. (ИРЛИ)
На обороте надпись рукой О. Берггольц:
«А это вовсе и не я, т. е., вернее, я, если бы я была членом Верховного Совета ССР, знатной дояркой из колхоза „Красные Пупки“. Ольга».
Ольга Форш, Александр Фадеев, Ольга Берггольц, Елена Катерли, Константин Симонов, Александр Прокофьев. 1946 (ИРЛИ)
О. Берггольц. 1946 (ИРЛИ)
Ф. X. Берггольц. 1940-е (РГАЛИ)
А. Ахматова и О. Берггольц. 1947
Пишущая машинка «ремингтон», «арестованная» в 1938 г. и вместе с О. Берггольц вернувшаяся на волю.
На этой машинке написаны тексты, относящиеся ко времени «жестокого расцвета»: тюремные и блокадные стихотворения, поэмы «Февральский дневник», «Ленинградская поэма» и «Твой путь»...