И вот нашу пушку установили на позицию, наблюдатели направились в поле, пришел Оглоблин, и испытание началось.
Прогремел первый выстрел. Ждали телефонного звонка с поля, а лаборатория готовила следующий патрон. С поля доложили, что разрыв найден, отмечен и команда вернулась в укрытие. Из лаборатории доставили патрон, все на полигоне снова удалились в укрытие, грянул второй выстрел. Наступила тишина, все вернулись к орудию, каждый осматривал то, что ему было положено, и докладывал результаты Оглоблину, который записывал их в журнал испытаний. Меня интересовала, выражаясь артиллерийским языком, точка падения второго снаряда относительно точки падения первого. Это было сейчас главным, определяло качество орудия.
Позвонили с поля - место разрыва второго снаряда найдено и отмечено, все находятся в укрытии. Я попросил инженера Поворова узнать, как лег второй разрыв относительно первого. Поворов запросил полевую команду, и через несколько минут нам сообщили приблизительные координаты первого и второго разрывов. Данные были обнадеживающие, но это только два снаряда. Что-то будет дальше? За два дня, сделав более ста выстрелов, провели все стрельбы: на ближнюю дистанцию, на среднюю и на предельную. Хотелось знать результаты испытания, но до окончания подсчетов это было невозможно. Прямо хоть сам принимайся считать!
Затем орудие испытывали на кучность стрельбы по вертикальному щиту на 500 и 1000 метров. Испытание тоже очень важное - оно определяет меткость пушки при ведении огня по танкам. Стрельба протекала довольно-таки интенсивно, результаты были видны сразу же после каждого выстрела.
Увы, кучность оказалась неудовлетворительной. Это всех нас расстроило, мы приготовились к тому, что и результаты стрельбы по местности нужно ожидать низкие. А полигон готовил испытание пушки на прочность - стрельбой с бетонной площадки большим числом выстрелов.
Полигон готовился, а мы нервничали. Уже была подсчитана кучность боя по местности и по щиту. Результаты оказались невысокими - ниже установленных норм для 76-миллиметровой дивизионной пушки образца 1902/30 годов. А тут еще перед испытаниями на прочность вклинился выходной день. Вынужденное безделье изнуряло, хотелось поскорее увидеть, как поведет себя пушка дальше.
На следующий день пушку установили на бетонную площадку, привезли патроны и сложили возле нее штабелями. Патронов было очень много. Вид этих штабелей, которые нужно было все в один день расстрелять, вызывал сомнения: а справится ли с ними наша "желтенькая"?
В установленное время Михаил Алексеевич Поворов начал испытание. Темп огня был высок, как при боевых стрельбах во фронтовых условиях. Гремел выстрел за выстрелом. В промежутках раздавались выкрики работников полигона: "Длина отката увеличенная... полуавтомат сработал..." Я и вся наша заводская бригада стояли у пушки и наблюдали. Вот заряжающий дослал патрон в камору, затвор щелкнул, пушка как бы огрызнулась, и тут же гремит выстрел. Ствол вздрагивает, подается назад, на мгновение останавливается и возвращается в исходное положение. Дойдя до места, полуавтомат с силой выбрасывает стреляную гильзу из каморы, и все успокаивается, Пушка готова к следующему выстрелу, и они непрерывно следуют один за другим. Орудийный расчет не успевал убирать стреляные гильзы, груда их росла у хобота пушки и дымила. Даже трудно было поверить, что так усердно жует патроны наша "желтенькая". А она все трудится и трудится. Вот уже загорелась на стволе краска, а выстрелы гремят и гремят. Пушка вздрогнет и опять ждет, когда подадут следующий патрон. На позиции все заволокло дымом, и только слышно было после каждого выстрела: "Длина отката такая-то...", "Полуавтомат сработал!.."
Устал орудийный расчет, а темп стрельбы не снижается. Один штабель патронов исчезает, начинают следующий. На стволе, в его передней части, краска вся сгорела. Загорелась краска ближе к казенной части. Приятно и жутковато было смотреть на пушку. Если в начале стрельбы я перед каждым выстрелом закрывал уши, то потом перестал закрывать. В голове стоял сплошной звон, но я.не уходил и внимательно всматривался в пушку. Внешне ничего не было заметно, кроме того, что краска на трубе ствола сгорела.
Осталось сделать 90 выстрелов усиленными зарядами. Пушке отдыха не дают. Выстрелы гремят и гремят.
Вот уже осталось всего два ящика патронов - восемь штук. Уже только четыре штуки. И вдруг полуавтомат не выбросил гильзу - задержка. Досадно, что у пушки не хватило энергии, чтобы без отказа дострелять последние четыре патрона.
Затвор открыли вручную. Длина отката увеличилась, но была в допустимых пределах, механизмы работали нормально. Последовала команда "огонь!".
- Орудие!
Грянул выстрел, полуавтомат сработал и выбросил гильзу из каморы.
- Огонь!
Орудие зарядили.
- Орудие!
Выстрел прогремел, но полуавтомат вновь отказал. Открыли затвор вручную предстоял следующий выстрел.
Зарядили, полуавтомат сработал. Орудие готово к следующему выстрелу, но патроны все... Два отказа полуавтомата... Обидно!
Когда окончилась стрельба, Иван Николаевич Оглоблин подошел ко мне. С большим трудом я разобрал, что он говорил:
- Пушка работала хорошо - два отказа полуавтомата на такое большое число выстрелов не имеют существенного значения.
Мне было приятно это слышать, я его поблагодарил, а сам думал о другом: почему дважды полуавтомат отказал? Техническая причина была мне ясна, произошел так называемый наклеп ударяющихся друг о друга деталей полуавтомата, и я счел своим долгом сказать об этом Ивану Николаевичу. Поздно вечером наша бригада собралась, чтобы обменяться впечатлениями.
Каждый высказывал свои соображения, и если он потом вспоминал еще что-либо, ему не возбранялось дополнить себя и других. Казалось, не будет конца добавлениям. Время перешагнуло за полночь, но беседа продолжалась, и нельзя было ее прекращать: ведь это была первая пушка, созданная нашим коллективом.
Все сходились на том, что испытание проводилось по обширной программе и в жестких условиях, но никто не высказывался за их смягчение: в боевых условиях всякое может быть, и если пушка выдержит заданный сейчас режим, тогда и на войне с ней будет не страшно. Мы были довольны поведением пушки и одновременно озабочены тем, что полуавтомат дважды отказал. В отношении дальнейших испытаний многие были настроены оптимистически. Пришли к единодушному мнению, что нужно помочь работникам полигона в разборке, обмерах и сборке, чтобы не только услышать о состоянии деталей, узлов и агрегатов, но и посмотреть их, пощупать своими руками. Ведь наши слесари и конструкторы первыми собирали эту пушку и отлаживали все механизмы, они присутствовали на показе ее руководителям партии и правительства. Неужели же здесь стоять в стороне?
На следующий день "желтенькую" доставили в дизельную. Наши слесари и конструкторы активно включились в разборку. Сняли ствол с затвором и полуавтоматом, разобрали что было можно - все в порядке, кроме некоторых деталей полуавтомата.
Так последовательно разбирали агрегат за агрегатом, механизм за механизмом; дефекты фиксировали и устраняли. Затем пушку собрали, проверили, замерили усилия на маховиках - отклонений почти не было. Главным источником неприятностей осталась полуавтоматика.
Все данные проверки тотчас же отправили на завод, чтобы КБ успело вовремя внести коррективы в чертежи.
Началось испытание возкой. Работники полигона проложили маршрут по самым тяжелым дорогам, и это было правильно, потому что на войне дороги могут быть самые разные.
Транспорт вышел в установленный час. Я сидел на лафете, чтобы на себе испытать, как работает подрессоривание. Нужно сказать, что на лафете пушки ехать ничем не хуже, чем на легковой машине, и гораздо приятнее, чем на грузовой. Проверив качество подрессоривания, я поехал позади пушки - так лучше наблюдать за ее поведением.
Пушка вела себя по-разному, в зависимости от состояния дороги. То ее бросало, то она непрерывно вибрировала. Двигались мы со скоростью 20-25 километров в час. Перевалило уже за полдень, но до конца намеченного пробега было еще далеко. Иногда испытатели останавливались, осматривали пушку и снова продолжали путь. После примерно 200 километров стало заметно, что пушка все время кренится в одну сторону: признак того, что рессора разрушалась. Некоторое время спустя из лобовой коробки выпал кусок стальной пластины. Я остановился и взял его с собой. Поломался верхний лист рессоры, и теперь резиновый буфер стал на себя принимать удары боевой оси. "Да, ненадежна пластинчатая рессора",- подумал я, осматривая излом пластины, но понять, в чем суть дела, не мог. Тут нужен глубокий анализ, поэтому я и захватил с собой кусок пластины: пусть в лаборатории разберутся. Сделали отметку в журнале, а пробег продолжался независимо от того, что рессора разрушилась: важно было знать, сколько простоит резиновый буфер.
С обкатки вернулись поздно ночью. На следующий день работники полигона и заводская бригада снова приступили к осмотру всех механизмов. Дефекты оказались незначительными. Резиновый буфер в порядке, но тяжело было смотреть на рессору, у которой разрушилось несколько верхних листов. Мало она жила, очень мало. Наше огорчение усилилось, когда в лаборатории проверили поломанные места и не обнаружили никаких дефектов. Значит, нужно вообще увеличивать живучесть рессоры. А как?
Пока были обнаружены два крупных недостатка: полуавтоматика затвора и рессора. Кроме того, порядочно набралось мелких. Все они попадали на учет в мою записную книжку и тут же - в КБ. Там товарищи вносили нужные изменения в чертежи. Каждый обнаруженный недостаток подтверждал правильность нашей точки зрения: новую пушку, как и любую другую машину, нужно тщательно испытать на заводе, а потом уж передавать заказчику. Этим я не хочу сказать, что инженер-испытатель военного полигона был необъективен. Нет, он был объективен, тактичен и участлив к нашим бедам, давал хорошие советы, которые потом пригодились нам при доработке механизмов и агрегатов, но это не меняло сути дела.
Наступило последнее испытание - очень ответственное - на прочность. Как и в первый раз, орудие установили на бетонную площадку, сложили возле него штабелями ящики с усиленными патронами, и началась стрельба - непрерывно, выстрел за выстрелом, как только успевал орудийный расчет.
Когда уже перевалило далеко за половину боекомплекта, стали появляться отказы в работе полуавтомата затвора. Орудие работает, но длина отката ствола больше нормального. Вот осталось только четыре невыстреленных патрона, три, два, один... Нервы напряжены до предела, в непрерывном грохоте ничего не слышно и почти ничего не видно - все в дыму. Так хочется, чтобы больше не было никаких дефектов. И вот заряжают последний патрон. Щелкнул затвор, раздался последний выстрел.
И вдруг я вижу, как взметнулось кверху дуло ствола. Так уже было несколько раз, потому что некоторые детали подъемного механизма оказались сделанными плохо, но раньше, дойдя до какого-то предела, ствол останавливался, и потом его возвращали в исходное положение. В этот раз он не остановился: дошел до зенита и грохнулся навзничь, к хоботовой части станин. Я буквально застыл на месте. А когда пришел в себя, увидел, что вращающаяся часть оторвалась от лобовой коробки и лежит между станинами. Ствол дымится, горит - догорает краска, орудие исполнило все положенное по программе и больше уже не могло сделать ни выстрела. Оно вышло из строя.
Мы продолжали стоять у погибшего в тяжелом труде орудия. Никто не мешал нам, никто нас не отвлекал. Все на полигоне понимали душевное состояние людей, которые создавали это орудие, работали днями и ночами, чтобы не опоздать, заботились о нем до последнего часа. Никому из нас и в голову не могла прийти возможность такого финала. Не было у пушки крупных дефектов, не должно было этого случиться, а случилось. Вот вам и результаты борьбы молодого завода и молодого коллектива конструкторов. Все это нас настолько сильно потрясло, что мы и не заметили, как появился фотограф с аппаратом и стал фотографировать изломавшуюся пушку.
Фотоснимки нужны были для отчета. Пройдет время, какой-нибудь историк увидит эти снимки, но он не увидит людей, которые в тот момент стояли у пушки, убитые горем, не узнает, о чем они думали. А они думали об одном: что же привело к тяжелой аварии?
Как выяснилось впоследствии, причина заключалась в плохой сварке: сварной шов, скреплявший отдельные части лобовой коробки, был чуть приклеен, как замазка. Он не разрушился при нагрузке, а буквально отстал от металла. Это и привело к аварии. 3
Надо ли говорить, что мой доклад не обрадовал Павлуновского и Артамонова.
- Можно ли доработать пушку? - спросил Иван Петрович.
- Да, можно. Решение всех вопросов, кроме полуавтоматики, уже намечено и разрабатывается в КБ.
- А как быть с полуавтоматикой?
- Обдумываем. Наметки некоторые есть.
После тщательного обсуждения начальник ГВМУ сказал:
- Посмотрим, как отреагируют военные. А вы пока занимайтесь доработкой. И быстрее!..
Невесело мне было возвращаться на завод. Не мог я простить себе, что допустил такую ошибку, приняв решение соединить сваркой листовой короб и верхний лист лобовой коробки, а также применить сварку на верхнем станке. Но очень уж заманчива была сварка экономичностью изготовления лобовой коробки!
Чем больше я думал о случившемся, тем меньше нравились мне некоторые мои решения при создании и испытании опытного образца пушки Ф-22. Теперь многое сделал бы по-иному.
Самым страшным было разрушение лобовой коробки и верхнего станка. Но здесь выход ясен: надо изменить способ соединения деталей, отказаться от сварки. Раз литая коробка для завода непосильна, значит, надо применить болты и заклепки.
Несложно решался вопрос и о рессорах: нужно заказать пластины на заводе "Рессора", который специализировался на них. Дать ему заказ не только для опытного образца, но и для валового производства. Если, конечно, дойдет до валового производства после всего, что случилось.