Потом Прокофий рассказывал, что я все-таки встал, но дошел только до мельницы Заммерфельда, а дальше, почти версту, он нес меня на спине. Меня и дома не могли добудиться. Раздели, уложили, и я проспал почти сутки.
И еще одна страница детства вспомнилась.
Тогда мне был уже четырнадцатый год. Одноклассную школу с трехлетним сроком обучения я закончил; хотели отдать меня в казачью, в четвертое отделение Сам заведующий нашей школой ходатайствовал - не приняли: "Иногородних не велено"
Через давнего своего приятеля Сундугеева (его все почему-то звали по фамилии) отец устроил меня в Екатеринодаре в котельные мастерские. Сундугеев и учил меня ремеслу. Он был работником высокого класса, самое ответственное дело поручалось ему. Средних лет, физически очень сильный, неторопливый, с внимательными глазами, он говорил всегда коротко и ясно.
Мы изготовляли котлы, резервуары, баки, фермы, всевозможные решетки. Работа была тяжелая, первое время у меня от нее все мышцы дрожали. Ждешь, ждешь обеденного перерыва и никак не дождешься. Отдыхать не разрешалось. Кто курил, тот мог оставить дело и подымить. Этим пользовались, курили часто, а я не курил, работать приходилось, не разгибаясь.
И все же тут мне было гораздо легче, чем на хуторах у кулаков, где я с семи лет за кусок хлеба каждый год работал во время школьных каникул,- люди были другие.
Как-то Сундугеев спросил меня:
- Почему ты не ходишь в уборную?
- Не хочу.
- Надо хотеть.- И заставил меня пойти. Когда я вскоре вернулся, он удивился: - Так быстро? Иди, иди еще!
Потом он объяснил: туда можно ходить сколько угодно раз и находиться тоже можно неограниченно. В мастерских много было таких же, как я, мальчишек, которые надсаживались за три-четыре копейки в час, и все они пользовались подобным способом отдыха. Взрослые жалели нас.
Однажды с самого утра рабочие загудели, как пчелы в улье. Собирались группами и о чем-то возбужденно говорили. К моему удивлению, Сундугеева на месте не было. Такого прежде с ним никогда не случалось, всегда он приходил вовремя.
После гудка я достал инструмент и уже хотел было сам приступать к делу, но один пожилой мастеровой прикрикнул:
- Не смей работать!
Я застыл на месте. В это время появился Сундугеев
- Положи инструмент,- сказал он тихо.
Я положил.
- А теперь собирай всех мальчишек и идите к воротам. Ничего не понимая, я пошел. Уходя, услышал еще от него:
- Будем поддерживать бастующих.
Но и это мне ничего не объяснило. Собрал мальчишек, и мы гурьбой пошли к воротам. Когда оглянулся назад - где же Сундугеев? - оказалось, он тоже идет к воротам, а за ним - все рабочие мастерских
Сторож не открывал, говоря, что не приказано, что гудка еще не было. Рабочие его отстранили, сами открыли ворота и валом повалили с заводского двора. В руках у некоторых появились плакаты. Мы пошли к главной улице.
В этот день в мастерские так никто и не вернулся, но хозяин смолчал. Первый случай в моей жизни: хозяин побоялся тронуть рабочих!
Среди мальчишек долго ходили потом разговоры о забастовке. Каждый хвалился своей храбростью, доказывал, что именно он первым вышел за ворота. Для взрослых это событие тоже было большой встряской. Каждый день к Сундугееву подходил то один, то другой рабочий, и они разговаривали очень тихо - ничего не разобрать. Сам Сундугеев тоже стал часто отлучаться от верстака.
Все это, вместе взятое, распаляло мое мальчишеское воображение. А вскоре грянула первая мировая война. В действующую армию взяли многих, в том числе Сундугеева. От второй мобилизации не отвертелся и сам хозяин. Мастерские закрылись, работы в городе было не найти, я вернулся к отцу и снова стал помогать ему на мельнице.
То была уже другая мельница - в станице Старонижестеблиевской. Отец работал мукомолом, а я помогал ему. Хозяин платил мне пять рублей в месяц.
Накануне нового сезона, как обычно, шел ремонт. Машинное отделение мы с машинистом привели в порядок довольно быстро, а у отца дел было очень много. Он опасался, что мы не успеем к сроку. И он и я приходили из дому гораздо раньше положенного, а уходили гораздо позже; работали и в воскресенье.
Но отец с каждым днем все больше тревожился, что мы не успеем. Тогда и вовсе перестали ходить домой, пропадали на мельнице почти круглые сутки, урывая для сна самую малость.
В самый разгар ремонта хозяин вызвал меня в кочегарку. Когда я пришел, он с кочегаром стоял у зольной ямы. Яма была глубокая, в ней полно золы. И вот он приказывает, чтобы я лез в яму и выбрасывал золу.
Я возмутился. Мы с отцом и так почти круглые сутки работаем, а он мне еще одно дело дает. Каково отцу без меня будет? Я решил не подчиняться этому приказу. Хозяин стал на меня кричать, ругаться. Я молчал. Он начал прямо-таки бесноваться, совал кулаки мне под нос. Я озлобился и сказал:
- Не полезу!
Он так забегал и завизжал, что я подумал: сейчас меня ударит. Кочегар стоял молча, пораженный моим неповиновением.
- Изувечу, змееныш, лезь в яму! Я тебя на работу взял, чтобы ты с голоду не подох, я кормлю тебя, а ты, неблагодарная свинья, так мне отплачиваешь...
Больше я сдерживаться не смог.
- Да, хорошо вы меня кормите. Я работаю, как взрослые, а вы мне платите в месяц пять рублей. На эти деньги мешка муки не купишь. А сами вы ничего не делаете, ходите - руки за спиной, а весовщик собирает гарнцевый сбор и эти гарнцы засыпает в ваши мешки. Я работаю, а вы не работаете!
Откуда взялась у меня такая смелость? Правда, уходя на фронт, Сундугеев сказал мне:
- Теперь будем умнее, чем в японскую войну. Получим винтовки и не отдадим, пока не отберем у капиталистов фабрики и заводы, а у помещиков землю...- Я не совсем его понял - Потом поймешь. Запомни, но пока никому не говори...
Хозяин мельницы молчал, пока я выпаливал ему насчет гарнцевого сбора, потом разразился такой руганью, какой я ни прежде, да и после никогда не слышал:
- Ах, вот ты какой!.. Мало того, что не дали тебе подохнуть с голоду, так ты теперь за хозяйским, за моим полез своими грязными лапами Ишь ты, оборванец, босяк! Да я тебя сгною в тюрьме!
Я опять не выдержал:
- Мои грязные руки кормят меня. А вот ваших сыновей с белыми руками, какие руки их будут кормить?
Посыпалась брань пуще прежней. Он прокричал:
- Мои дети будут горными инженерами, а вот ты, серый, неграмотный, умрешь в нищете и грязи. Не я, но горькая обида за меня сказала:
- Нет, это я буду горным инженером, а ваши сыновья не будут.
Он заорал и начал толкать меня в яму.
- Завтра на работу не выйду! - вырвавшись, сказал я ему и ушел к отцу.
Вечером по домам шли вместе: хозяин, отец и я. Шли молча. И вдруг хозяин заговорил:
- А Василий завтра не собирается на работу выходить. Ты, Гавриил, знаешь про это?
Отец обратился ко мне:
- Ты так сказал?