Подобные беседы я вел со многими конструкторами и с удовлетворением отмечал, что они умеют и готовы мыслить крупными категориями, масштабно. И не только в вопросах создания новых орудий, но и в плане перестройки привычных процессов проектирования, создания опытного образца и запуска пушки в массовое производство. Первые шаги по этому пути мы сделали. Был уже опыт сотрудничества конструкторов и производственников, который нуждался в развитии и самом широком распространении. Постоянно вести эту работу я поручил Константину Константиновичу Ренне.
Между тем испытания пушки УСВ шли своим чередом, и неприятности, начало которым положил грубый просчет Володи Норкина, следовали одна за другой. На одном из испытаний пушки возкой потеряли колесо. Как выяснилось, гайка на оси не была зашплинтована - забыли. Но гораздо более серьезное происшествие случилось при испытании стрельбой пушки с удлиненными станинами. Происшествие это, по рассказам участников, выглядело примерно так.
Проводилась четырехчасовая артподготовка, нужно было сделать 600 выстрелов: пушка проверялась на выносливость, на прочность, а главное - на устойчивость работы тормоза отката. Присутствовали Розанов, Норкин, Ренне и другие конструкторы. Вел испытания, как всегда, Мигунов. Поначалу все шло хорошо, но примерно в середине артподготовки, когда стрельба велась при угле возвышения в 45 градусов вдоль левой станины, длина отката подошла к пределу. Это всех обеспокоило. Розанов приказал Норкину подрегулировать длину отката, пользуясь механизмом регулировки, который, как я уже говорил, был предназначен для отладки лишь в условиях цеха. Норкин возражал, предлагая прекратить стрельбу. Но, несмотря на его возражения о недопустимости регулировки длины отката в полевых условиях, Розанов - по праву заместителя начальника КБ настоял на своем.
Произвели регулировку, выстрелили. Откат получился еще длиннее: казенник ствола с размаху ударил по левой станине, и она погнулась. Пушку пришлось отправить на завод для ремонта.
Но и на этом "сюрпризы" не кончились. Однажды ко мне пришли Розанов и Ренне. Первое их сообщение было радостным: опытный образец пушки УСВ заводские испытания полностью прошел. Дефектов немного. На остальных пяти опытных образцах дефекты уже устранены. Но это еще не все. Второй опытный образец УСВ в соответствии с программой испытали стрельбой и возкой, все прошло нормально, пушку приняв аппарат военпреда и отправил на полигонные испытания. На полигон вместе с орудием выехали наши представители и сообщили оттуда, что пушка Кировского завода еще не прибыла.
Это была если не вся победа, то половина как минимум. Я попросил передать коллективу мою горячую благодарность и поздравления и распорядился организовать хорошую связь с посланной на полигонные испытания бригадой, чтобы по выявленным там дефектам корректировать техническую документацию и устранять недочеты в четырех орудиях, предназначенных для войсковых испытаний.
Наш разговор о том, как вели себя отдельные механизмы орудия, подошел к концу, но я заметил, что Розанов и Ренне как-то странно переглядываются. В конце концов они подали мне письмо Володи Норкина, где в подробностях описывался несчастный случай с Иваном Степановичем Мигуновым: при проверке давления и количества жидкости (стеола) в накатнике пушки УСВ из-за ошибки слесаря-сборщика. Ивана Степановича обдало стеолом, вырвавшимся из накатника под огромным давлением. "Скорая помощь" увезла Мигунова, он был в бессознательном состоянии.
Это письмо потрясло меня. Потерять человека - и так нелепо! Розанов поспешил сказать, что недавно заходил в больницу и врач сообщил: положение Ивана Степановича не безнадежно, но полежать придется долго. Его богатырская сила и крепкое здоровье - только это его и спасло.
- Кто-нибудь навестил семью Ивана Степановича?- спросил я.
Розанов и Ренне молчали.
А вот это было уже совсем плохо. Разумеется, я тут же распорядился оказать помощь семье Мигунова, разобраться в причинах происшествия и внести необходимые дополнения в инструкцию. Но то, что никто из конструкторов не догадался проявить человеческого участия к родственникам пострадавшего,- это подействовало удручающе.
Неприятности, большие и маленькие, сыпавшиеся на нас при доводке нашей "усовершенствованной", давали повод для серьезных раздумий.
Есть хорошая поговорка: на ошибках учатся. Но прежде нужно понять причины ошибок. Например: потерянное колесо. Что здесь: случайная оплошность или причина в глубинных недостатках нашей работы, в отсутствии продуманной системы контроля? Обзор недочетов позволял сделать вывод о том, что мы еще плохо работаем и плохо руководим работой. При правильной постановке дела мы намного раньше закончили бы испытания опытного образца, и тогда кировцам пришлось бы нас догонять.
Тяжелая травма Мигунова тоже могла быть расценена как трагическая случайность, но правильнее все же видеть в этом прорехи в организации надежной системы техники безопасности.
Случай с арифметической ошибкой Норкина также неоднозначен. Да, Норкин поспешил, наврал в расчете. Он - основной конкретный виновник ошибки, которая так дорого нам обошлась. Но есть и другая сторона дела. Почему эту грубую ошибку обнаружили только при испытаниях опытного образца? Следовательно, нуждается в корректировке наша практика работы. Ошибка Норкина - сигнал. Необходимо установить такую систему, при которой без проверки не оставался бы ни один расчет, точно так же, как проверяются все чертежи, прежде чем попасть в цех. Еще из больницы я передал с Ренне распоряжение расчетно-исследовательской группе взять под контроль работу конструкторов, вести контрольную проверку расчетов заблаговременно, а не тогда, когда чертежи запущены в производство и многие детали уже изготовлены. Указания были даны и по технике безопасности.
Оценка технических ошибок и недочетов в организации работы не такое уж, в сущности, сложное дело, особенно для человека, имеющего хотя бы минимальный опыт. Но когда дело касается оценки мотивов поведения людей, все значительно усложняется. Случай со сломанной станиной долго не выходил у меня из головы. Безусловно, на поведение Розанова во время испытаний УСВ повлияла напряженность обстановки, он растерялся. Поэтому и приказал Норкину произвести регулировку длины отката, хоть и сам прекрасно знал, что делать этого ни в коем случае нельзя. Что за этим приказом кроется: случайность? Или глубинная внутренняя предрасположенность к дезорганизации воли в условиях повышенной ответственности?
Вопросы эти были отнюдь не праздными. Розанов по-прежнему замещал меня в КБ, руководил коллективом, занятым, помимо пушки УСВ, целым рядом других серьезных работ. Я знал его не один год, всегда видел в нем хорошего инженера со склонностью к научно-исследовательским работам, с неплохими организаторскими способностями. Это был первый случай, заставивший меня задуматься над тем, правильно ли я сделал, настояв на назначении Розанова заместителем начальника КБ. Правда, до сих пор Розанов всегда работал рядом со мной. Как-то он поведет себя в будущем? А к тому времени, да и впоследствии, я не раз имел тягостную возможность наблюдать, как иногда неузнаваемо меняются люди в сложных психологических ситуациях. Один из таких случаев заслуживает того, чтобы его рассказать, тем более что он имел прямое отношение и к деятельности нашего конструкторского бюро.
Подводные лодки и транспортные суда морского флота долгое время были вооружены 45-миллиметровой пушкой - знаменитой "сорокапяткой". Но время шло, и стало очевидно, что мощность пушки недостаточна для борьбы с судами противника. Снаряд 45-миллиметрового орудия неглубоко проникал в преграду. Кроме того, пробоина получалась небольшой - команда судна противника легко могла закрыть ее и сохранить плавучесть.
Артиллерийское управление военно-морского флота, начальником которого в то время был контр-адмирал Акулин, заключило с нашим КБ договор на создание мощной 76-миллиметровой полуавтоматической пушки для вооружения подводных лодок и военных транспортов. Заказчик очень торопил нас, справедливо рассчитывая, что новое орудие резко улучшит тактические свойства наших подводных лодок и военных судов. Вначале мы создали идею пушки для вооружения подводных лодок. Это была наиболее трудная задача, а затем на основе этой же идеи разработали пушку для военно-морских транспортов. Новая пушка (она получила заводской индекс Ф-35) по своей схеме была сходна с зенитной: тумбовая, с круговым обстрелом, только угол вертикального наведения был ограничен 45 градусами. Кроме того, иным был подбор металлов ввиду специфичности условий эксплуатации орудия
Работа по созданию пушки Ф-35 и ее аналога Ф-36 (для вооружения военных транспортов) шла быстро. Представители флота регулярно приезжали в КБ, интересовались конструктивными схемами и сроками выполнения договора Вскоре собрали опытный образец пушки Ф-35, он успешно прошел заводские испытания. Пушку уже готовили к отправке на море для испытания заказчиком, когда на завод приехал начальник АУ флота контр-адмирал Акулин и попросил нас продемонстрировать стрельбу нового орудия. Результаты стрельбы вполне удовлетворили контр-адмирала, он неоднократно подчеркивал нужду военно-морского флота именно в такой пушке. Приятно было иметь дело с таким благожелательным и деловым заказчиком. Акулин поставил вопрос о валовом производстве Ф-35 и Ф-36, назвал цифру - сколько пушек нужно флоту. Для выполнения этого заказа заводу требовалось построить специальный цех. Руководство завода на это охотно шло, но необходимо было разрешение нашего наркомата. Морские испытания к этому времени пушка выдержала и была рекомендована на вооружение. Опытный образец был оставлен на подводной лодке.
Подготовка решения о принятии Ф-35 и Ф-36 на вооружение и на изготовление пушек в валовом производстве проходила в ЦК партии у А. А. Жданова Все предварительные вопросы были решены в Наркомате обороны у К Е. Ворошилова и в других наркоматах. Оставалось лишь провести оформление.
На совещании у Жданова я сделал сообщение о пушке, об итогах испытаний и о готовности к постановке на валовое производство. Подчеркнул, что для валового производства нужен специальный цех и что все наркоматы дали свое согласие. Жданов спросил меня:
- Нельзя ли морскому флоту обойтись без этих специальных пушек?
Я дал подробные разъяснения и повторил, что флот никак не сможет обойтись без этих пушек Жданов настаивал на том, что создавать специальные пушки не следует, нужно изыскать другие возможности. Позиция его была вполне понятна. Новая пушка - дело дорогое, связанное с огромными капитальными затратами. Нужно оборудование, специальные сплавы и многое другое. Тем не менее я продолжал отстаивать свою точку зрения. Изложил сравнительные данные 45-миллиметровой пушки, стоявшей на вооружении подводных лодок и всего флота, и нашего орудия, постарался со всей убедительностью доказать, что нет никакой другой пушки, кроме 76-миллиметровой зенитки, которая могла бы решить проблему перевооружения флота. Зенитная же пушка ни по габаритам, ни по весу не годилась для подводных лодок. Наконец Жданов сказал:
- Для окончательного решения вопроса пригласим Акулина.
Я был вполне удовлетворен таким решением, так как знал отношение Акулина к нашим пушкам, он казался мне надежным союзником.
Пригласили Акулина, он появился в кабинете у Жданова довольно быстро. Открыл дверь, вошел четким шагом, отрапортовал Жданову о прибытии и остался стоять по стойке "смирно". Вообще-то говоря, от начальника Артиллерийского управления военно-морского флота на совещании у секретаря ЦК не требовалось столь строгого выполнения военных уставных правил. Но в конце концов почему бы и нет? Жданов подробно проинформировал Акулина о том, какой рассматривается вопрос, и сказал:
- Можете ли вы обойтись без пушки Ф-35? Я был доволен, что вопрос поставлен четко, и спокойно ждал, что Акулин ответит: "Не можем". И вдруг слышу:
- Можем, товарищ Жданов!
Я даже ушам своим не поверил. Смотрю на Акулина и поражаюсь. Оговорился? Да нет, четко все было сказано и с полной уверенностью в голосе.
Я обратился к Жданову и сказал, что Акулин ошибается: нет в стране такой пушки, которая могла бы заменить Ф-35.
Жданов вновь повторил свой вопрос, и вновь Акулин уверенно подтвердил, что флот обойдется без новой пушки. Я ничего не понимал и не мог успокоиться. На мои возражения Жданов ответил, что Акулин возглавляет АУ флота, и если он заявляет, что можно найти другую равноценную пушку, то, значит, такая пушка имеется. Я не мог согласиться с Акулиным и попросил его тут же назвать такую пушку. Но Жданов поблагодарил Акулина и отпустил его. Пушки Ф-35 и Ф-36 на валовое производство так и не поставили.
Позже, в начале 1943 года, к нам в КБ приехали представители флота Галлер и Грен. Галлер рассказал о высоких боевых качествах опытного образца пушки Ф-35, которая сделала подводную лодку грозой для фашистов, и просил меня поставить вопрос перед Сталиным о валовом производстве пушки для подводных лодок. Я рассказал о ходе совещания у Жданова. Галлер на это ответил, что Акулин допустил тогда непростительную ошибку, которую нужно в кратчайший срок исправить. Я понимал моряков, но обращаться к Сталину отказался. Если АУ флота пересмотрело свои взгляды, то моряки и без моего вмешательства сумеют добиться запуска Ф-35 в валовое производство. А если нет, то мое обращение к Сталину ничего не даст...
3
Месяца через полтора после того, как меня положили в больницу, доктор Щукин понял, что без хирургического вмешательства не обойтись. Состояние моего здоровья заметно ухудшалось. Профессор Шерешевский, приглашенный на консультацию, потребовал немедленно меня оперировать. В этот же день пришел хирург, профессор Спасокукоцкий, осмотрел меня и сказал:
- Краше в гроб кладут, а вы хотите его оперировать!
Щукин сослался на мнение Шерешевского. Во время их разговора я молчал, но потом решил, что стоит высказать и свое мнение.
- Товарищ профессор,- обратился я к Спасокукоцкому,- в гроб всегда успеют положить. Вы лучше сначала положите меня на операционный стол, а там видно будет.
Но хирург был неумолим. И только по настоянию Щукина и моему согласился провести операцию. Тут же меня перевели в хирургическое отделение, поместили в отдельную палату и собрали возле моей постели консилиум. Были Спасокукоцкий, профессор Очкин и еще два врача. Все молчали. Пощупали, послушали меня и ушли. На следующее утро появились уже вдвоем - хирург и Очкин. Осмотрели и вновь ушли, ничего не сказав. Вечером повторилось то же самое. "Изучают,- рассудил я.- Значит, готовят операцию". До вчерашнего дня я не предполагал, что дела мои так плохи, и теперь надеялся только на операцию. Сил у меня еще было много, я верил, что перенесу операцию.
Шли дни, а врачи все ходят и ничего не говорят. Лежал я в палате один, пускали ко мне только жену. На ее вопросы о здоровье я всякий раз отвечал, что как будто становится лучше. Незачем было ее волновать. Наступило 8 января. Завтра у меня день рождения. И надо же так случиться, что накануне вечером профессор Очкин, в очередной раз осмотрев меня, как бы мимоходом бросил:
- Завтра будем оперировать. Спокойной ночи.
В тот же вечер что-то, вероятно, разладилось в больничной системе изоляции палат друг от друга, и ко мне забрел больной из соседней палаты. Я было обрадовался - все-таки развлечение. Больной оказался человеком общительным и прямо-таки нашпигованным сведениями по медицине. В частности, перед самым уходом он с авторитетным видом сообщил, что после такой операции, которая наутро предстояла мне, люди не выживают. Обрадовал!
Назавтра, часов в десять утра, забрали меня в операционную. По моей просьбе привязывать к операционному столу не стали, я пообещал, что сумею выдержать любую боль и не помешаю хирургам. И действительно готов был выдержать все. Появились Спасокукоцкий и Очкин. Операция началась. Шла она под местным наркозом. И как только нож пошел в ход, хирурги начали говорить между собой. Затем вдруг Очкин сказал мне:
- Вы с нами разговаривайте.
Милое дело. Тут уже боль стала чувствоваться, какие могут быть разговоры? Думал, думал и спросил:
- Долго будет продолжаться операция?
- Ну вот, только положили на стол, а ты нам уже истерику закатываешь,отозвался Очкин, не прерывая работы.
"Что ж,- решил я,- хватит мне развлекаться разговорами с хирургами. Буду молчать". Так и лежал, а боль становилась все сильнее. Сестра у изголовья, вытирала мне лицо салфеткой и все приговаривала: "Какой терпеливый, не стонет даже". Удивительно, что наивные эти слова незнакомой женщины действительно приносили облегчение хоть на мгновение, а это тоже немало.
Всему приходит конец. Пришел конец и операции. Сестра сняла с моего лица салфетку, я увидел потные усталые лица хирургов, боль отступила. Спасокукоцкий поздравил Очкина с успешной операцией, но я не спешил радоваться, памятуя слова моего вчерашнего общительного посетителя. Но вскоре в жару я забыл, что после этой операции долго не живут, и вспомнил об этом только на пятый день, когда Спасокукоцкий пришел и поздравил меня с благополучным исходом.