- А мне вот что, брат, досадно немного, - сказал Розин. - Получил я, в числе других, приглашение сегодня на обед от одной очень пикантной дамочки, а теперь, делать нечего, не пришлось воспользоваться. Неловко, когда сам Корнилов нас приглашает.
- Понятно, неловко. У твоей дамочки останется для тебя обед до другого раза. Успеешь еще поволочиться. Меня также пригласила одна очень интересная особа, ну, да Бог с нею, теперь не до того... Я вместо себя послал знакомого Тарутинского полка подпрапорщика Иванова 2-го, знаешь, того, что пишет стихи. Думаю, она не успела запомнить моего лица, сойдет Иванов за меня! А если выйдет цш рго ^ио (путаница) (Горбунов выговаривал эти слова не на латинский, а на французский манер - ки про ко), так наплевать! Пускай Иванов выворачивается как знает, ну хоть оду пусть сочинит в честь ее прелестных глазок.
- А кто эта прелестная особа?
- Одна преинтересная вдовушка, мадам... мадам... Черт, забыл фамилию. Да! Жебровская. А тебе завидно? Хочешь, поезжай!
- Куда, к черту! Времени нет! И неловко! Я ведь ее в глаза не видел.
- А глаза, брат, черные, бархатные... Только здесь, на юге, бывают такие глаза. Посмотрит, так даже поглупеешь на минуту.
- Ну, перестань расписывать!
Разговаривая таким образом, они сошли на пристань, где уже собралась группа солдат и офицеров их полка.
- Зверковский, ты откуда взялся? - радостно сказал Розин, увидев того самого рядового первой гренадерской роты, которого на его глазах английский гвардеец ошеломил ударом приклада по голове. - Неужели ты остался жив!
- Точно так, ваше благородие, - сказал Зверковский, улыбаясь во всю ширину своего рта.
- Так ты и в плен не попался?
- Какое, ваше благородие! Меня он подобрал и свез к себе, значит, в лагерь, только я убег.
- Молодчина! Как же это ты умудрился? Рассказывай.
Зверковский рассказал, что ночью, освеженный холодом и росой, он очнулся, смотрит - кругом горят костры.
- Что за притча, думаю, рази наши еще здесь? Иду, шатаюсь как пьяный, вдруг слышу, кричат не по-нашему, а что-то мудреное. "О! о! рушан, рушан!" и хвать меня под ручки. Делать нечего, иду, куда ведут. Посадили нас всех в палатку и приставили часовых.
- Как, разве и другие были? - спросил Горбунов.
- Были, ваше благородие, человек пять или шесть раненых. Сидим мы, скучно нам стало, не видать уж нам матушки-Расеи, думаем мы себе. Только вдруг подходит часовой и тычет нам бутылку, а сам что-то головой и руками показывает. Понюхал я - в бутылке как быдто водка. Понимаю! Дают, значит, нам водки, а чтобы мы начальству ихнему молчок... Ладно, думаю, голубчики. Хватил маненько и товарищам дал, отдаю назад. Водка у них послабее будет нашей. Подождали мы, чтобы они перепились как свиньи, ну, говорю, ребята, теперь за мной! Кто на ногах может стоять, иди за мной, я дорогу знаю! Прошли сквозь цепь, у них там все были пьяны, а уж дальше-то мы шли не оглядываясь... Так и пришли... Ну, ребята, садись, за нами приехали.
Солдаты весело садились в шлюпки, матросы с прибаутками везли их к кораблю, который стоял недалеко от берега.
Горбунов и Розин также ехали в шлюпке с молоденьким мичманом, который с любопытством расспрашивал о сражении.
Корнилов дал знать, чтобы его не ждали, так как у него явилось много неотложных дел. Роль хозяина выпала на долю капитана корабля и флотских офицеров, которые угощали офицеров Владимирского полка, в то время как матросы угощали солдат.
Офицеры Владимирского полка - все больше молодежь, старшие были или переранены, или перебиты - за обедом больше молчали, краснели и конфузились. Они по слухам знали, что черноморские офицеры превосходят армейцев образованием и развитием, и, боясь перед ними ударить в грязь лицом, скромничали и отделывались односложными ответами. Исключение составлял полковник Мелентьев, который кричал громче всех, размахивал руками и рассказывал о своих невероятных подвигах.
- И ведь канальи эти англичане! - говорил Мелентьев, залпом осушая стакан крепкого хереса, припрятанного капитаном корабля для торжественных случаев. - Народ рослый, здоровый, упитанный бифштексами, и бокс знают в совершенстве. Представьте, этаких молодцов трое или четверо наваливаются на меня. Ну да и я не из слабосильных. Дал одному коленом в грудь, другого хватил в висок прикладом, а третьего ухлопал фельдфебель Вахрамеев - только его, беднягу, в ту же минуту сразило гранатой. Я как-то уцелел, вижу, наше знамя уже в руках англичан. Бросаюсь вперед, кричу: "За мной, ребята! Умрем, не отдадим своего знамени!"
- Так, значит, правда, что наши знамена были в их руках? - спросил капитан.
Молодые офицеры Владимирского полка краснели до ушей, но из ложного стыда и чинопочитания не возражали полковнику, который под влиянием выпитого вина все более разгорячался.
- Еще бы! - кричал он. - Если бы не я, эти подлецы взяли бы их. Но я ринулся во главе одной роты и ударил в штыки. Англичане повалились, как мухи, и оставили в наших руках две гаубицы. Потом, когда мы отступили, пришлось их бросить. А жаль, гаубицы славные!
- Виноват, полковник, - сказал Горбунов, покраснев до корней волос, английских пушек там не было, это были наши собственные пушки.
- Прошу не возражать, - строго сказал Мелентьев, - вы не могли этого знать, так как были с другой стороны эполемента и, стало быть, ничего не видели.
- Я был подле вас, полковник, - сказал другой офицер, - и также никаких английских пушек не видел.
- Стало быть, вы не умеете отличать английских орудий от русских, сказал Мелентьев. - Да что с вами спорить! Вы мальчик, а я, слава Богу, не первый год служу.
Капитан корабля, желая прекратить этот спор, предложил тост в честь храброго Владимирского полка, который был покрыт громким "ура". В свою очередь один из владимирцев предложил тост за доблестных офицеров корабля "Константин" и за весь Черноморский флот.
В то же время матросы угощали солдат.
- Ты, братик, ешь, чего ворон считаешь, - говорил старый матрос солдату, который загляделся на незнакомую ему обстановку. - Каша, брат, скусная, по-скусней будет вашей армейской. У вас, окромя дубовой каши{79}, ничего, поди, не дают?
- И того, братик, не бывает... Одни как есть сухари, - сказал солдат. Перед сражением я и водки не пил. А вот московцы, братик ты мой, так не емши цельный день были. Беда!
- А што, небось англичанин вам ребра пощупал!
- Какое! - сказал солдат, махнув рукой. - Ён все больше из штуцеров да с бонбов. Никакой возможности нет подступиться. Ты на него идешь, а он тебя как вдарит бонбой, тут, брат, хошь не хошь пойдешь назад.
- То-то, брат! Англичанин и на море матрос - первый сорт! Не хуже нашего брата будет, - прибавил матрос с самодовольством.
- А што, дяденька, вы пойдете бить англичанина? - спросил солдат.
- Чаво не идти. Прикажут - пойдем. Дадут, значит, сигнал: кораблям идти на неприятеля! Куда велят, хошь на Лондын пойдем. Нам, брат, эти дела известны.
- А он вас, дяденька, начнет жарить с бонбов. У него, поди, и в Лондыне есть солдаты.
- А мы его. У нас, ты думаешь, маркелы{80} хуже аглицких? Велят идти пойдем. Мы, брат, тоже присягали.
Солдаты с видимым уважением посматривали на матросов, видя в них полную решимость идти на неприятеля.
- Матроса, брат, пушкой не испугаешь, - решил один из солдат. - Они до этих дел привычны, у них кажинный день из пушек учение идет. Они, поди, и спят на пушках.
XXXII
Князь Меншиков в тот день осматривал местность, задумывая оставить Севастополь и отступить к Бахчисараю.
Еще до рассвета Меншиков, сделав карандашные отметки на карте, которую он долго и внимательно рассматривал, позвал к себе дремавшего близ его палатки Панаева.
- Аркадий Александрович!
- Я, ваша светлость!
- Знаешь ли ты дорогу, которая идет от Севастополя мимо Кадыкиоя на Мекензиев хутор и в Бахчисарай?
- Нет, ваша светлость, я знаю только малую ее часть, но могу представить вам сведущего человека.