Панаги долго объяснял князю. Меншиков чертил карандашом, делал заметки. Он решал свое знаменитое фланговое движение. Панаев дремал, растянувшись на мешках, выгруженных из подвод.
Едва рассвело, князь спросил лошадь, велел Панаеву привести в порядок обоз, Стеценко отправил к Корнилову, а сам поехал к Инкерманскому мосту по дороге, загруженной войсками-, тянувшимися на Северную сторону Севастополя. Панаев, сделав распоряжения, поскакал за князем и встретился с ним на Северной близ домика, находившегося у батареи номер четвертый. Князь слез с коня. Вид его был истомленный и измученный, но спокойный, и обычная саркастическая улыбка не сходила с лица его.
- Наши экипажи сейчас будут здесь, - сказал Панаев.
- Надо побриться и переодеться, - сказал князь. - Поговорю также с Тотлебеном. Артиллерию пусть ставит на пароходы, надо все переправить на ту сторону. Для меня - катер.
- Обоз я отправил, ваша светлость, кругом, на Инкерманский мост по Саперной дороге. Тотлебен уже здесь.
- Хорошо. Следи, братец, сам за установкой орудий на пароходы. Не знаю, исполнил ли Корнилов мои приказания. Я отправил к нему Стеценко с приказанием обратить все средства флота и порта на перевозку войск с Северной стороны на Южную, но Корнилов упрям. Он уверяет, что неприятель непременно атакует Северную сторону и что здесь надо сосредоточить главные силы. Боюсь, что он намеренно перепутал все мои приказания.
Князь вошел в дом, где давно уже ждал его Тотлебен.
Панаев поехал смотреть на установку орудий. Несмотря на свое желание вмешиваться во все и говорить начальническим тоном, теперь он должен был сдерживаться, так как артиллеристы и моряки не любили, чтобы в их дела вмешивались. Получив два-три резких ответа, Панаев удовольствовался скромной ролью зрителя.
Подойдя к группе артиллерийских офицеров, в которой был и граф Татищев, Панаев услышал заинтересовавший его разговор.
- Скажите, граф, ведь это была мадам Хлапонина? - спрашивал Татищева другой артиллерийский офицер.
- Разумеется, она. Единственная из севастопольских дам, которая вместо проливания слез и угощения завтраками действовала на поле битвы как истинная христианка.
- Да, Хлапонина молодец бабенка, - сказал один старый артиллерист. - Да и муж ее достоин такой жены. Ведь вы знаете, господа, какую штуку ему удружили гусары?
- Что такое? Расскажите, капитан, мы не знаем!
- Ведь пятая легкая батарея, которою он командует, осталась после отступления левого фланга без всякого прикрытия, но палила до последнего снаряда. Сняться с места было трудно. Можете себе представить, для семи орудий - по две лошади, для ящиков - по одной, а два орудия совсем без лошадей. Что тут делать? Хлапонин отправил батарею, сам с тремя людьми остался при двух орудиях; пробовали вчетвером тащить - невозможно. Вдруг видит Хлапонин веймарских гусар. Он, натурально, просит лошадей или прикрытия - не дают, а гусарский офицер еще ругается, помилуйте, говорит, верховых лошадей я позволю в орудия запрягать. Делать нечего. Хлапонин говорит канониру Егорову: "Будем тащить, брат!" Егоров от себя другим говорит: умрем, братцы, а орудия не отдадим. Тащут, ну, натурально, ни с места. По счастью, прибыл фельдфебель, не знаю какого полка, с тремя лошадьми - орудия спасли. Егорову дадут Георгия.
- Смотрите, господа, это что за лошадь бредет сюда к переправе? спросил один из офицеров.
Действительно, все обратили внимание на артиллерийскую лошадь с оторванною челюстью. Лошадь притащилась к переправе.
- Я знаю эту лошадь, - вмешался Панаев, - она из батареи Хлапонина. Я ее давно заметил. Она от самой Алмы шла за нами, помахивая головой.
Панаев, как страстный любитель лошадей, имел на них удивительную память.
Лошадь с обезображенной и окровавленной мордой медленно шла, неся на себе казенную сбрую.
- Смотри, братцы, - сказали увидевшие ее солдаты, - сама лошадь пришла, казенные вещи несет в сдачу!
- У, бедный, бедный, - пожалел раненую лошадь другой солдатик и потрепал ее по шее.
Сбрую сняли, лошадь погладили, пожалели. Она отошла на бугор, постояла, ткнулась головою в землю, перевернулась и вдруг, грохнувшись, испустила дух. Солдатики вздохнули, а Панаева даже прошибла слеза.
XXXIII
Князь Меншиков угрюмо и молча выслушал доклад Тотлебена и, не сказав ему ни слова о своих дальнейших намерениях, велел подать себе вельбот{81}, переправился на Южную сторону и, пройдя великолепный портик Графской пристани, отправился далее, по площади, мимо дворца. На площади его ожидал казак верхом, державший в поводу другую лошадь, и Меншиков в сопровождении казака поехал шагом по Екатерининской улице. По дороге он встретил командира парохода "Громоносец", который, пообедав в ресторане, спешил на свой пароход. Капитан этот был в вицмундире и в шляпе.
- Откуда в таком параде? - спросил Меншиков.
- С военного совета, ваша светлость.
- Кто это у вас здесь собирает военные советы, даже не потрудившись меня о том уведомить?
- Совещание было у Владимира Алексеевича, - уклончиво ответил капитан. - Одни говорили, что надо выйти с кораблями навстречу врагу, другие, и в том числе я, утверждали, что надо затопить фарватер.
- Последнее лучше, - отрывисто сказал Меншиков. - Я уже приказал Корнилову поступить именно таким образом и удивляюсь, что он после этого все же нашел необходимым созвать совет. Весьма рад, что и среди вас, господа, нашлись люди, считающие мое распоряжение справедливым. Знаю, что меня ваши моряки недолюбливают, ну да что делать! Насильно мил не будешь.
- Помилуйте, ваша светлость! - сказал капитан.
Меншиков поехал дальше, а капитан отправился своей дорогой.
Капитан был из числа недовольных распоряжением Корнилова. Командуя пароходом, он привык предпочитать паровой флот парусному и хотя, как моряк, не мог не пожалеть о нескольких кораблях, но думал, что затопить их все же лучше, чем вступить в неравный бой с неприятелем. Скрепя сердце он шел, однако, исполнить приказание Корнилова: ведь не отставать же ему от товарищей, готовивших корабли к выходу.
Меншиков поехал на Театральную плошадь, где производилось учение какому-то полку, потом повернул назад и мелкой рысью возвратился во дворец. Отдав лошадь сопровождавшему его казаку, князь отправился обедать и в то же время велел послать за Корниловым, которого и принял у себя в кабинете.
- Вы, ваше превосходительство, кажется, забыли мои распоряжения, сказал Меншиков. - Помилуйте, что же это такое! Я просил вас поскорее распорядиться о затоплении фарватера, чтобы прекратить всякий доступ в гавань неприятельскому флоту, а вы вместо этого собираете какие-то там военные советы.
- Я исполняю только мой долг моряка, - сухо ответил Корнилов. - К сожалению, и в нашей среде нашлись люди, предпочитающие меру, быть может, и полезную, но которая будет иметь самое дурное нравственное влияние. Выйдет, как будто мы испугались неприятеля... До тех пор, пока я здесь, я не допущу подобной самоубийственной меры.
- Я вижу, что с вами никакого сладу нет, - сказал Меншиков и позвонил. Вошел ординарец. - Вот это письмо ты, братец, вели передать вице-адмиралу Станюковичу, - сказал Меншиков и, обратясь к Корнилову, добавил со своей обычной саркастической улыбкой: - В последний раз вас прошу, ваше превосходительство, отдайте приказание затопить фарватер. Я не хочу скандала. Сделайте это ради меня.
- Я не сделаю этого, ваша светлость, - твердо ответил Корнилов.
- Ну, так поезжайте в Николаев к своему месту службы, - сказал князь с той же насмешливой улыбкой, - мы постараемся здесь обойтись без ваших услуг. Позови, братец, сюда немедленно вице-адмирала Станюковича, - сказал князь ординарцу, - я отдам ему приказание.
Корнилов, все время сидевший, вскочил с места.
- Остановитесь! - вскричал он. - Это самоубийство, это подлость! То, к чему вы меня принуждаете, - подлость, но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем, - невозможно! Я готов повиноваться вам.
Меншиков был ошеломлен этими словами и несколько минут молчал, наконец сказал:
- Успокойтесь, Владимир Алексеевич... Право, я не хотел огорчить вас... Поговоримте вместе спокойно, рассудительно. Горячностью вы ничего не сделаете... Что ж это, вы будете горячиться, я буду с своей стороны, ровно ничего и не выйдет. Уйди, братец! - сказал Меншиков ординарцу, сделав нетерпеливый жест.
Ординарец, юный гвардеец, стоял, чувствуя себя весьма неловко, он собирался уйти, но догадался спросить о письме.
- Не надо, не надо, - сказал Меншиков, махнув рукой.
Корнилов выпил стакан воды и с видом человека, покорившегося необходимости, сел за стол.
- Если так, - сказал он, - думаю, что вы мне вверите, по крайней мере, план обороны рейда. Чтобы затопить фарватер, надо обречь на гибель семь кораблей или пять кораблей и два фрегата, но при этом необходимо совершенно изменить диспозицию всех остальных судов.
- Делайте, делайте как хотите, - сказал Меншиков, довольный тем, что настоял на своем. - В подробности не стану вмешиваться и думаю, что вы с Нахимовым устроите все наилучшим образом. Я хотел дать вам в помощь Станюковича, но он стар и ничего не смыслит.
- В таком случае я составлю диспозицию и пришлю на утверждение вашей светлости, - сказал Корнилов официальным тоном и, раскланявшись с князем, поспешил на свой корабль. Тоска сжала его сердце, когда он, спустившись по каменной лестнице на пристань, увидел полосатую громаду корабля "Три святителя" - одного из тех пяти, которых он мысленно обрек уже на жертву. Ему казалось, что он готовился убить что-то живое и близкое своему сердцу. Взойдя по трапу на корабль "Великий князь Константин", Корнилов не сказал никому, из подчиненных о своем решении, но велел поднять сигнал: кораблям и фрегатам прислать по два буйка. Пока старшие штурмана расставляли по рейду буйки для указания судам их новых мест, Корнилов писал своим крупным размашистым почерком черновой приказ о затоплении кораблей, он несколько раз черкал и наконец написал: "Корабли старые "Три святителя", "Уриил", "Селафаил", "Варна" и "Силистрия"; "Флора" и "Сизополь".
Офицеры корабля, не зная ничего о новом решении Корнилова, готовились к сражению с громадным неприятельским флотом и писали письма на имя государя, прося его в случае гибели исполнить их последние желания.