Произошел переполох. Со всех сторон бросились кавалеры к месту происшествия. Штатский кавалер Лели так переконфузился, что, поднявшись на ноги, стоял красный как рак, вытирая лоб платком, но не поднимал своей дамы. Граф Татищев, несмотря на некоторое смущение, внезапно овладевшее им при виде Лели, теперь уже вполне владел собою, ловко остановился на месте, оставил свою даму, и, прежде чем кто-либо успел помочь лежавшей на паркете девушке, граф взял ее за руку и легким и быстрым движением, слегка придержав Лелю другой рукой за талию, поставил ее на ноги. Штатский кавалер бормотал какие-то извинения. Граф смерил его взглядом с головы до ног и самым любезным тоном сказал:
- Извиниться перед вашей дамой должен я вместо вас, милостивый государь, - рагсюп, не имею чести знать вашей фамилии, - виноват во всем я, так как я, кажется, сделал неловкий поворот и был невольной причиной этого прискорбного происшествия... Надеюсь, что вы простите мою неловкость? прибавил он, обратясь к Леле.
Леля уже не чувствовала боли от ушиба. Граф давно отпустил ее руку, но она чувствовала еще его прикосновение. Ей не было ни совестно, ни неловко за свое падение, хотя вообще она была самолюбива и больше всего боялась показаться смешною. Она была счастлива, что видит его, и вдвое счастлива потому, что его весьма понятный поступок после сделанной им же неловкости показался Леле чем-то необычайно рыцарским, великодушным и благородным. Ее штатский кавалер уже стушевался где-то в толпе, к ней подошла с участием хозяйка, предлагая ей уйти в другую комнату; Леля ничего этого не слышала и не понимала, не слышала она и того, как хозяйка представила ей графа и как стоявшая поблизости Катя, перестав кусать губы, проговорила: "Матап, да они были раньше знакомы". Леля немного опомнилась только тогда, когда граф, стоявший перед нею в довольно неловком положении, догадался пригласить ее на мазурку.
- Конечно, непременно буду танцевать мазурку, - сказала Леля, сама не сознавая, что говорит. Хозяйка, думая, что она ошеломлена ушибом, почти насильно увела ее в свою спальню и упрашивала ее раздеться и растереть бок камфарным спиртом или арникой. Леля сказала, что совсем не ушиблась. Именно в это время она снова почувствовала боль в ноге и в боку, но решила не обращать внимания и ушла в уборную. Подойдя к зеркалу, она оправила свой несколько смявшийся костюм и сбитую набок брошку и снова выпорхнула в танцевальный зал, не видя в нем никого, кроме стоявшего в толпе мужчин графа.
Во время мазурки и в ожидании второй мазурки, на которую ее также пригласил граф, Леля говорила мало, но из тех немногих и, по-видимому, ни к чему не относящихся слов граф слишком ясно понял, что эта дикарка, как он называл ее, сделалась вполне ручною и находится в его власти.
- Вы были в бою? - спросила Леля. - Отчего вас так долго нельзя было нигде видеть?
Граф, разумеется, знал от Матвея, что Леля справлялась о нем два раза, и тотчас догадался, что это была именно она, хотя Леля не назвала себя камердинеру и уверяла Матвея, что она какая-то троюродная сестра графа.
- Я был занят службой... Притом после боя чувствуется усталость, какой вы, конечно, не испытываете даже после бала, - сказал граф.
- Это упрек? - спросила Леля. - Вы, верно, хотите сказать: стыдно вам танцевать в то время, когда мы, может быть, готовимся завтра умирать... Но вы напрасно считаете меня такою пустою девочкою. Я приехала сюда не для того, чтобы танцевать и веселиться...
Последние слова Леля произнесла с чувством особенного достоинства, хотя во время мазурки она, имея природный дар к танцевальному искусству, с замечательной отчетливостью следила за движениями своего кавалера в довольно запутанной фигуре, придуманной дирижером танцев гусарским корнетом Загуляевым.
- Что же другое могло привлечь вас на этот раут? - во время второй мазурки вполголоса спросил граф, слегка наклонив голову, так что Леля чувствовала на своей щеке его горячее дыхание.
- Я хотела вас видеть, - просто сказала Леля.
Граф слегка вздрогнул, и это движение передалось Леле, как электрическая искра.
Затем они стали говорить о совершенно посторонних предметах, и, усаживая взволнованную не столько мазуркой, сколько несколькими отрывочными словами Лелю, граф успел еще сказать ей как бы мимоходом, что завтра утром он поедет на Графскую пристань смотреть, как будут топить корабли.
- Если вас интересует это зрелище, поедем вместе, - сказал граф. - Вы ездите на лошади?
- Еще бы! - сказала Леля. - Когда я была маленькая, я ездила даже по-мужски. Граф улыбнулся.
- Этого не требуется, - сказал он. - Я могу достать дамское седло. У меня есть лошадь очень смирная и как раз для вас. Но, помните, если хотите видеть, как будут топить корабли, надо встать до зари, а ведь теперь уже час ночи.
- Да я все равно не буду спать всю ночь, - сказала Леля. - Меня так мучит мысль об этих бедных кораблях, - поправилась она, боясь, что граф подумает, что она не будет спать, думая о нем.
- Так помните: часов в пять я приеду за вами.
- Лучше пришлите вашего человека, - сказала Леля. - Здесь провинция и будут Бог знает что говорить о нас с. вами. Я скажу, что за мной прислали из дому; мне поверят, так как знают, что у папаши бывают причуды.
- А на пристани вы будете одна? Не могу же я оставить вас там с моим человеком, - сказал граф. - И кроме того, моих лошадей и людей знает весь город.
- Ах, да, как я не сообразила! Конечно, я буду с вами. Ну, так приезжайте вы! Я скажу мадам Будищевой, что уже сто лет знакома с вами, прибавлю даже, что вы мой родственник и что папа просил вас проводить меня.
Разговор их был прерван приближением хозяйки, которая спешила удалить графа от Лели, находя, что он слишком долго занимается этой барышней и слишком мало обращает внимания на ее старшую дочь.
Прощаясь с графом, Леля успела сунуть ему в руку записочку, которую украдкой написала в уборной. Граф сунул записку в карман и, идя домой, забыл о ней. Но, раздеваясь и по привычке шаря у себя в карманах, где иногда оставлял по нескольку полуимпериалов, он достал записку и прочел: "Устроим так: я выйду в половине пятого, пройду пешком до библиотеки. Там ждите меня, дальше пойдем вместе. Подумают, что мы встретились случайно.
Ваша Леля".
Татищев скомкал записку и бросил на пол.
"Вышло кстати, - подумал он. - Где бы я достал теперь дамское седло? А с казацкого, пожалуй, могла бы упасть и ушибиться больнее, чем вчера на балу. Преглупую рожу скорчил этот дурак, танцевавший с нею, вероятно какой-нибудь семинарист. Но и я хорош! Как это я умудрился толкнуть и свалить этого медведя? Жаль, что он, по крайней мере, не расшиб своей неприличной физиономии".
Граф Татищев даже покраснел при воспоминании о своей неловкости.
XXXVI
Еще с утра того же дня у подъезда красивого, но небольшого дома, именуемого Екатерининским дворцом, где жил князь Меншиков, постоянно являлись то моряки, то казаки, приезжавшие с аванпостов. Утром князь поручил Панаеву съездить в госпиталь и посмотреть на Жолобова и Сколкова, пострадавших в Алминском бою.
Панаев не был трусом, но, войдя в палату, где лежал Жолобов, почувствовал, что у него подкашиваются ноги и холодный пот выступает на всем теле. Кроме Жолобова здесь было еще несколько раненых офицеров. Жолобов лежал под одеялом, его ампутированной ноги не было видно, и вообще он выглядел довольно хорошо, только лицо его было необыкновенно бледно.
Он улыбнулся и слабо протянул руку Панаеву.
- Ну что, как вы себя чувствуете? - спросил Панаев, не зная, что сказать.
- Ничего... Довольно сносно... Глупая штука, в мои лета без ноги остаться! Ну да Бог с ним... Вот что, голубчик Панаев, отыщите, пожалуйста, у меня между вещами карты и книги князя. Я всегда аккуратен и не хотел бы, чтобы из книг князя что-нибудь пропало. Здесь со мною есть две или три, да читать как-то не хочется... Скверное состояние духа, особенно же раздражает, когда слышишь крики и стоны других... Кажется, что снова тебе делают операцию... А моя рана как будто заживает. Вот Сколкову руку оторвало - это, кажется, еще хуже моего, не помню, чуть ли не правую.
- Я сейчас иду к нему, - сказал Панаев. - Светлейший просил узнать все подробно. Он хотел здесь быть сам, да пропасть дел, ни минуты покоя, а этот Кирьяков, по обыкновению, делает князю неприятности... Книги князя я отыщу и доставлю в сохранности.
- Пожалуйста, голубчик. Идите к Сколкову, думаю, он также ждет не дождется, чтобы кто-нибудь посетил его... Опять начинает жечь. Проклятая рана! Фельдшер! Да где они все, черт возьми!
Панаев кликнул фельдшера, выругав его за медленность, простился с Жолобовым и, отыскав одного из врачей, спросил, скоро ли надеются поправить Жолобова?
- Появились признаки гангрены, должно быть, умрет, - сказал врач, пожимая плечами.
Панаев отправился к Сколкову. Тот выглядел совсем молодцом и даже шутил, называя себя русским лордом Рагланом, так как подобно ему был без одной руки.
Вид раны, жирный запах крови и бред раненых - все это произвело такое впечатление на Панаева, что, выйдя из госпиталя на свежий воздух, он почувствовал себя как бы в раю.
Возвратившись во дворец, Панаев в дверях встретился с выходящим оттуда Нахимовым, который, добродушно улыбнувшись, первый поклонился ему. Нахимов только что перед тем был у князя, который призвал его к себе с целью поручить ему оборону Южной стороны. Корнилову князь поручил Северную сторону.
- Не могу-с, - сказал Нахимов, выслушав князя. - Как вам угодно, не могу-с. Я в пехоте еще не служил-с.
Князь Меншиков был неприятно изумлен этими словами. Он знал по слухам, что Нахимов не поддержал предложения Корнилова выйти в море, но подумал, что, вероятно, Нахимов испугался мысли о затоплении кораблей и поэтому изменил свой взгляд.
- Что означают ваши слова, Павел Степанович? Неужели вы разделяете мнение Корнилова, который из одного упрямства всегда не соглашается со мною? - спросил Меншиков.
- Нет, не могу-с. Готов служить на суше хоть наряду с простыми матросами, а быть генералом на сухом пути не берусь. Я по пехотной части, правду сказать, ровно ничего не смыслю... Рядовым служить могу-с.
- Павел Степанович, я этих слов не принимаю за серьезный отказ, сказал Меншиков. - Надеюсь, что вы исполните возложенное на вас поручение.
- Как угодно-с... - повторил Нахимов, но Меншиков заявил решительно, что не хочет слышать никаких возражений.
Таким образом, Нахимов волей-неволей вынужден был принять начальство над гарнизоном Южной стороны.
Настало утро 11 сентября.