- Кто велел? Велел его превосходительство Павел Степанович Нахимов. Нам был дан сигнал с корабля "Двенадцать апостолов".
- Это недоразумение, я сейчас все улажу! - вскрикнул Нахимов, действительно приказавший начать затопление. Он бросился к двери и, прежде чем Корнилов успел удержать его, исчез.
- Что за безобразие! - сказал Корнилов, не стесняясь присутствием посторонних. - Лейтенант Жандр, подойдите сюда!
Флаг-офицер Жандр подошел.
- Поезжайте немедленно ко всем командирам кораблей, - сказал Корнилов, - и скажите им, что если хоть одна подводная пробка будет открыта без моего приказания, то признаю командира того корабля за государственного преступника и в кандалах отправлю к государю.
Это было сказано с энергией, и все присутствовавшие поняли, что Корнилов говорил не фразы и что он сумеет воспользоваться властью, добровольно уступленною ему другими начальниками.
Жандр тотчас поехал на "Ростислав", который уже начал было погружаться в воду, и затем на другие корабли. Только к Нахимову он не решился ехать.
Оставшись с Тотлебеном, Корнилов сказал:
- Вы знаете состояние работ на Южной стороне лучше моего. Скажите, где вы видите необходимость самой спешной работы? Надо удвоить энергию, я привлеку к работе не только солдат и матросов, но и мещан, крестьян и даже арестантов.
- По моему мнению, - сказал Тотлебен, - лучше и полнее других вооружен шестой бастион. Вал у пятого бастиона слишком низок. Ров четвертого бастиона едва начат, пороховые погреба вообще устроены ненадежно, все батареи к востоку от Южной бухты не связаны между собою, и самая местность представляет несколько слабо защищенных подходов. Вооружение Малаховой башни также неудовлетворительно, и она не представляет достаточного препятствия неприятелю, умевшему овладеть так называемыми "неприступными" алминскими высотами.
- Даже светлейший понял это, - сказал Корнилов. - Алминский урок не прошел для него даром, и, как вы знаете, он утром прислал нам приказание укреплять Малахов курган. Интересно было бы знать, где князь теперь пребывает. О нем ходят самые сбивчивые слухи. Казалось, он на Мекензиевой даче имел дело с неприятелем, а теперь уверяют, что он окончательно покидает нас и ретируется к Бахчисараю.
- Всего грустнее, - заметил Тотлебен, - что, по-видимому, князь от нас отрезан. Час тому назад адмирал Станюкович отправил курьера к князю, тот не нашел главной квартиры и возвратился с известием, что неприятель отбил часть обоза нашей армии и отрезал ее от города. - Слышал, слышал, - нетерпеливо сказал Корнилов. - Если это правда и если князь не ударит неприятелю в тыл, а будет сидеть под Бахчисараем, то нам не удержаться... Но мы должны исполнить свой долг... Вот и ваши товарищи, теперь обсудим все.
Вошли два инженера, за которыми послал Корнилов.
- Составьте ведомость, - сказал Корнилов, обращаясь к Тотлебену, какие средства нужны для успеха работ - и средства явятся. Чего нет в роте, то дадут доки, а чего недостанет в доках, то дополнит инженерная команда. Спрашивайте, требуйте. Если вам нужны орудия - требуйте орудий, словом, не стесняйтесь ничем. Диспозицию войск я уже придумал. Резервных солдат мы поставим за оборонительной стеной, а матросов, как более развитых, употребим на защиту балок и ущелий. Малахов курган я поручил Владимиру Ивановичу Истомину... Будем стоять, господа. Слава будет, если устоим. Если же нет... помните, мы с вами учили когда-то в истории: мертвые срама не имут... Вечером прошу всех к себе для окончательного распределения ролей и позиций.
Понемногу все разошлись, Корнилов велел оседлать коня и собирался осматривать укрепления, как вдруг к нему вошел капитан одного из кораблей.
- Я пришел спросить распоряжений вашего превосходительства, - сказал он официальным тоном. - Командиром порта с согласия Павла Степановича было отдано мне приказание затопить в бухте порох из главного погреба, что в Георгиевской балке.
- Как! - вскричал Корнилов. - Да они все с ума сошли! И вы затопили?!
- Не затопил по неимению средств.
- Слава тебе Господи! Ради Бога, ничего не осмеливайтесь топить, ни единой крупицы, без моего приказа! Затопить тридцать тысяч пудов пороха, почти весь наш запас! Очистить погреб необходимо, но прошу и приказываю не потерять ни единого фунта и перевезти весь этот запас на какой-нибудь транспорт.
Корнилов поехал осматривать укрепления и вернулся домой поздно вечером совершенно разбитый нравственно и физически. Он едва имел силы написать несколько обычных строк жене.
VI
Даже люди, знавшие Корнилова близко, изумлялись перемене в его характере; тем сильнее было впечатление, которое он производил на людей, привыкших видеть его только издали и судить о нем по слухам.
Сделавшись полным хозяином Севастополя, Корнилов как будто вырос на целую голову. Поступь его сделалась еще увереннее обыкновенного, грудь он стал держать еще прямее, голос его стал, еще повелительнее. Все чувствовали, что нашли наконец человека, которого все искали и которому надо повиноваться, отбросив в сторону всякие счеты и мелочное самолюбие. Прежние противники и завистники Корнилова частью стушевались и умолкли, частью сами спешили к нему, спрашивая, что он им прикажет делать.
Исторические ли условия, при которых слагался характер русского человека, или критическое положение, в котором находился город, а может быть, и обе эти причины вместе подействовали так, что севастопольцам нужен был человек, которому они могли бы поклоняться, как кумиру. Корнилов был как нельзя более пригоден для этой роли. В памятные севастопольцам дни, когда Меншиков совершал со своей армией стратегические движения и предавался бездействию у Бахчисарая, когда все начальство потеряло голову и отдавало порою нелепейшие приказания, необходим был человек, который, разделяя в глубине души общие опасения, умел бы показать другим, что он уверен в своих силах. Таким человеком был Корнилов. Проведя ночь в мучительных мыслях о будущем Севастополя и России, он утром стал придумывать средства, как бы ободрить защитников города. Позвав денщика, он спросил блестящую парадную генерал-адъютантскую форму и велел созвать всю свою многочисленную свиту. По распоряжению Корнилова был устроен крестный ход по Южной оборонительной линии. Войска были поставлены на боевые позиции: некоторые батальоны раскинуты цепью вдоль стены и по завалам; другие собраны в ротные колонны и колонны к атаке. Духовенство с образами, хоругвями и крестами совершило крестный ход, на дистанциях отслужили молебны и окропили войска освященною водою. Корнилов делал смотр войскам и всюду произносил крат
кие речи. С армейскими 'Корнилов говорить не привык, и речь его вышла довольно казенною. Армейским батальонам он сказал: "Ваше дело сначала строчить неприятеля из ружей, а если ему вздумается забираться на батареи, так принимайте его по-русски. Тут уж знакомое дело - штыковая работа". Проезжая мимо матросов и экипажей, Корнилов сказал просто: "Знаю вас за молодцов, а с молодцами говорить много нечего". Затем, обратясь ко всем вообще, он сказал, напрягая все силы своих легких: "Помни же, не верь отступлению! Пусть музыканты забудут играть ретираду! Если я сам прикажу отступать - коли меня!"
- Вот это, братцы, енерал так енерал! Скажет слово - за версту узнаешь, что начальник, не то что наш черт, - говорили солдаты, невольно сравнивая Корнилова с Меншиковым, которого за его мрачность и неумение говорить в войсках прозвали довольно нелестным именем черта.
Меншиков часто оправдывал себя за свое обращение с солдатами, говоря, что терпеть не может никакой театральности. Корнилов, несомненно, был до известной степени театрален, если можно назвать этим словом умение возбуждать в других одушевление и мужество даже тогда, когда сам сознаешь, что дело почти проиграно. Корнилов отлично знал, что без известных внешних приемов, без некоторого актерства, требующего особого искусства и таланта, нельзя влиять на массы и покорять сердца людей. Действительно, в эти дни все стали смотреть на Корнилова как на вдохновенного человека, и, будь это где-нибудь на Востоке, его провозгласили бы пророком. Даже англичане, смотря впоследствии в подзорные трубы на наши укрепления и видя постоянно одного и того же всадника, ездившего в шинели нараспашку вдоль оборонительной линии, сравнивали Корнилова с бедуином, носящимся в пустыне, - сравнение едва ли удачное, но показывающее, что самый неприятель окружал Корнилова поэтическим ореолом.
Слыша крики солдат: "Рады стараться, ваше превосходительство!" - и восклицания матросов: "Умрем за родное место, Владимир Алексеевич!" Корнилов осмотрел боевые позиции, сделал небольшие изменения и переговорил на Малаховом кургане с Истоминым. Здесь, как и всюду, кипела работа: укрепления вырастали, будто волшебством. Но если бы кто-нибудь заглянул вечером в дневник Корнилова, то мог бы убедиться, что, одушевляя других, сам Корнилов далеко не питал розовых надежд. Он знал, что неприятельские кавалерийские разъезды еще с утра показались на седьмой версте Симферопольского шоссе. К вечеру же аванпосты союзников утвердились над хутором Сарандинаки. Неприятельские пароходы хозяйничали в Балаклаве и в Херсонесских бухтах, посылали шлюпки к маяку и зажгли ночью маячный огонь. "Чего ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, - писал Корнилов в своем дневнике. - Если бы я знал, что это случится, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу... Осматривал войска... Из матросов четыре батальона приобучены порядочно, а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет, то будет - других нет. Чтобы усилиться, формируем еще команду из обоза. Может завтра разыграться история. Хотим биться донельзя, вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению, пускай достанутся одни развалины..."
VII
Работа на батареях кипела днем и ночью. С кораблей свозили туда пушки, станки и снаряды; от порта стали отпускать лес, шитые мешки, железные цистерны для воды, инструменты, даже гвозди; все средства города были обращены на усиление обороны: частные подводы возили снаряды и материалы, из жителей Севастополя была образована милиция для караулов и обходов, мужчины и женщины добровольно приходили работать на батареи. Даже арестанты просили, чтобы их употребили в работу. Узнав об этом, Корнилов явился к ним лично и, сказав, что они могут загладить свою вину, велел освободить всех, не исключая прикованных к тачкам. Весь город принял военный вид, работа кипела весело, без малейшего принуждения. Кто имел лошадь, сам отдавал ее на бастионы возить снаряды и землю. Дети тащили лопаты, женщины и девушки носили воду и пищу. Всюду носили и возили бревна, доски. Почти все полки были вооружены лопатами, кирками, мотыгами. Рабочие таскали землю в корзинах, в мешках, в полах шинелей.
Некоторые жители укладывали свое имущество и перебирались с Южной стороны на Северную, другие уныло бродили по улицам, но большинство стремилось на бастионы хотя бы из любопытства. Многие запаслись подзорными трубами и беспокойно посматривали с библиотеки и с других возвышенных мест города на неприятельские позиции.
Если с Театральной площади ехать по балке, где идет Балаклавская дорога, то влево останется холм, где воздвигался четвертый бастион; вправо, в сторону кладбища, была оборонительная казарма пятого бастиона. Эта казарма была одним из самых ранних укреплений Севастополя.
Во время дела под Алмой это укрепление отличалось далеко не грозным видом. Казарма не многим отличалась от обыкновенных мирных казарм, только нижний этаж ее полукруглого выступа был вооружен тремя пушками, да наверху, за каменным, не заштукатуренным, насухо сложенным бруствером, находилось пять длинных чугунных пушек двенадцатифунтового калибра, действовавших через амбразуры по расходящимся радиусам. Артиллерийская прислуга также набрана далеко не из заправских артиллеристов. Команда была в буквальном смысле слова сборная, состоявшая более чем наполовину из писарей, вахтеров, музыкантов и кантонистов морского ведомства. Батарейный командир ежедневно учил их артиллерийской стрельбе. Народ оказался такой понятливый, что сам Нахимов, не слишком щедрый на похвалы, посмотрев, как они стреляют, сказал:
- Ничего-с! Хорошо-с!
Жизнь на батареях сначала разнообразилась частыми отлучками в город, но после алминского дела и затопления кораблей на оборонительной казарме закипела работа. Белено было устраивать деревянные щиты для защиты прислуги от штуцерного огня: ждали штурма. 11 сентября приказали всем ночевать на батареях. Началась настоящая батарейная служба. Батарейный командир получил приказ никого не пропускать через казарму. Отзыва не дали, поэтому командир распорядился попросту запереть входные двери, поставить часового и не пускать никого.
Была ночь. Батарейный командир, уставший от дневных забот, прилег соснуть, как вдруг в дверь послышался сильный стук.
- Кто там? - сердито спросил он.
- Это я, ваше благородь, - послышался голос денщика.
- Что тебе?
- Часовой не пущает охвицера, а они лаются...
- Пошел, скотина, спроси часового, кто там." Оказалось, что приехал адъютант начальника дистанции. Батарейный командир засуетился и, еще раз обругав денщика, велел просить войти. Адъютант вошел и сказал сердитым голосом:
- Что это у вас за порядки! Меня послали с спешным поручением, а эти остолопы не пускают.
- Извините, ей-Богу, не знал, что это вы... Я уже выругал этих подлецов, - оправдывался батарейный.
- Готова у вас батарея?
- Как же может быть готова? Видите, все орудия завалены щепою и брусками щитов. Не понимаю, на кой черт эти щиты! От штуцеров еще туда-сюда, но первое шальное ядро разнесет их в щепы...
- Это не мое дело, - сказал адъютант. - А я вот прислан заявить вам, что идет неприятель!
- Как неприятель! Откуда он взялся? А у меня ровно ничего не готово!
- Ничего не хочу знать, - сердито ответил адъютант. - Ваша батарея передовая, а у вас не готовы орудия! Смотрите, расстреляют вас за это!
- Ну уж и расстреляют! Это вы еще атанде.