- Мою любимую грушу сломало ядром! Неужели ты не слышала выстрела? Сначала мне показалось, что ядро попало в стену дома.
- Я так задумалась, что ничего не слышала.
- Что ты опять так невесела? Дурная погода навела на тебя хандру?
- Нет, не погода, папа...
Леля сделала над собою усилие.
- Папа, - сказала она, - дайте мне слово, что вы выслушаете меня спокойно, я должна сказать вам важную и очень неприятную для вас вещь.
- Что такое? Теперь ты меня пугаешь. Уж не убило ли кого? Ивана или Мавру?
- Нет, папа... Я хочу вам сказать... про себя... Со мной случилось большое несчастье...
- Говори, ради всех святых, что такое?
- Я, папа, не знаю, как вам это сказать... Нет, лучше не теперь... в другой раз...
- Да перестань ломаться, Леля, говори толком. Ведь я отец, ты должна быть со мной вполне откровенна.
- Папа, если бы вы были женщина, я бы сказала вам. Это я могу сказать только женщине.
- Ну не нелепая ли ты девчонка! Виноват я, что ли, что я не баба? Не могу же я ради твоего каприза обабиться. Говори, пожалуйста, без всяких фокусов. Ты больна, что ли? Так я позову доктора. Но ведь доктор также не баба, и теперь этих господ почти невозможно достать, да это и хорошо, потому что все доктора, взятые вместе, не стоят ломаного гроша.
- Папа... - сказала Леля, опустив глаза, с грустью, но заранее решившись спокойно выслушать самые жестокие упреки. - Мне надо позвать не доктора... мне надо... акушерку, - наконец выговорила Леля, сама изумившись своей смелости.
- Что? Да ты насмехаешься надо мною, что ли - заревел капитан.
- Нет, папа, - сказала Леля, вдруг опускаясь перед отцом на колени. Делайте со мною что хотите, я не могу более скрывать... Все равно... Я скажу вам всю правду... Я больна... У меня будет скоро ребенок... Вы, вероятно, сами догадались от кого.
В первый раз капитан понял все. Он побагровел.
- Встань... Вон, вон из моего дома, негодная тварь! Ты опозорила и себя, и меня! Прочь с моих глаз! Иди... иди к твоему любовнику! Ты мне более не дочь...
Капитан выбежал из комнаты, схватившись обеими руками за свою седую голову.
Леля поспешно надела теплый бурнус, завязала в узел некоторые необходимые вещи. Простая мысль мелькнула у нее в уме. Она зашла на кухню, где Мавра усердно мешала тесто, готовя ее любимый пирог.
- Мавра, ты не знаешь, где живет акушерка Ирина, забыла, как ее по отечеству... Знаю, что где-то на Корабельной.
- Как не знать, барышня... Ее домишко-то вчера разбило и зажгло бомбой, сгорел как есть дотла... Теперь живет на фатере у моей знакомой старухи безногой Фоминишны...
- Ах, это у той, что разбита параличом? Она, кажется, тетка нашего Ивана.
- Тетка, родная тетка. Отца его, значит, сестра родная. Так вот, у Фоминишны.
- Как же туда пройти?
Мавра объяснила, прибавив барышне, что ходить туда надо осторожно, когда стреляют, так как в тех местах многие матросские дома насквозь изрешетило ядрами.
Пальбы не было слышно, и Леля, мало, впрочем, думавшая об этом обстоятельстве, отправилась куда ей было указано, сказав Мавре, что к обеду едва ли вернется домой. Узелок она захватила с собою и перед уходом написала отцу записку, которую передала Мавре.
VI
Зима с 1854-го на 1855 год была для Севастополя необычайно сурова. Перед новым годом были порядочные морозы.
Но иногда южная природа брала свое, и вдруг наступали теплые, почти весенние дни.
В один из таких ясных дней к Северному укреплению приближался вновь прибывший с Бельбекских высот полк, назначенный на смену другому полку, стоявшему на знаменитом четвертом бастионе и потерпевшему громадную убыль в людях.
Полк медленно двигался по грязной дороге. Уже смеркалось, когда показались причудливые гребни севастопольских холмов, убеленные дымом выстрелов. Все ярче блистали огненные языки орудий и красивые линии, означавшие полет бомб. Перестрелка была довольно сильная.
В полутьме полк вступил в Северное укрепление, среди которого был заметен длинный, освещенный огнями, парусинный шатер. Оттуда гремел хор песенников-моряков.
Солдаты, составив ружья в козлы и сбросив ранцы, разбежались в разные стороны.
Большинство офицеров, несмотря на усталость, высыпали на валы укрепления. Бомбы то и дело бороздили темно-синее небо, и казалось, что по небу беспрестанно проносились падающие звезды.
Шатер, который, как оказалось, принадлежал маркитанту, носил громкое название: "Одесская гостиница".
Полковой адъютант, тот самый офицер Дашков, который проиграл в Симферополе присланные ему тетушкой четыре тысячи, один из первых вошел в шатер. На полу, у самой парусинной стенки, стояли бочонки с вином, маслом, икрой и селедками, на них банки с огурцами и грибами, на прилавке стояли громадные ящики с конфектами, сигарами и сухарями, под потолком качалась на веревках сушеная рыба, висели колбасы и харьковские крендели.
Хозяин палатки, известный всему Севастополю военный маркитант, в шинели, крест-накрест подпоясанной шарфом, и в теплом ватном картузе, с толстой кожаной сумкой, перекинутой через плечо, подошел к адъютанту, тотчас сообразив, что это выгодный посетитель, и предложил сигар и чаю.
- Чай у меня настоящий московский-с! - сказал он с плутоватой самодовольной улыбкой.
- Ну, давайте, что ли, московского чаю, - сказал Дашков, подходя к задней стенке палатки, где стояли два небольших столика - по обе стороны корзины, в которой виднелись куры.
За одним из столиков сидел артиллерист и уже пил чай.
- И сигар десяток, если не слишком воняют, - сказал Дашков.
- Что вы, помилуйте-с! - обиделся маркитант. - Самый тонкий аромат-с! У Томаса и у Шнейдера таких не найдете-с.
Расторопный приказчик живо принес сигары. Дашков сел за столик против артиллериста и, всмотревшись в его лицо, вдруг вскрикнул:
- Граф Татищев! Какими судьбами? Неужели вы здесь, в Севастополе?
- Я здесь с начала осады. А вы как сюда попали? Я был уверен, что вы на Кавказе.
- Переведен сюда, и теперь полковым адъютантом... А интересно у вас тут, в Севастополе... Что, чай скоро будет? - спросил он сновавшего по палатке приказчика.
- Сию минуту-с.
- Чай здесь очень порядочный, - заметил Татищев. - Вода лучшая в городе. С тех пор как неприятель отвел воду, у нас в Севастополе довольствуются колодцами, а здесь берут из Голландии: солдаты носят бочонками, за что маркитант им дает по чарке водки.