Она была дочерью довольно крупного провинциального чиновника. В нее влюбился молодой человек, подчиненный ее отца, скромный, тихий, работящий, бедняк, не имевший ни гроша за душою. Узнав об этом, отец пришел в крайний гнев, выгнал ее возлюбленного из своего дома и, сверх того, лишил его места. С отчаяния молодой человек спился, совершенно пал, шлялся по трактирам и наконец умер в больнице от белой горячки. Конец этой житейской повести оказался далеко не поэтичным, но Леля была глубоко растрогана не столько судьбою неизвестного ей молодого человека, сколько тем волнением, которое овладело Ириной Петровной, когда она теперь, после стольких лет, говорила о любимом человеке. Ирина Петровна с этого дня стала в глазах Лели совсем другою.
- И с тех пор вы никогда никого не любили? - спросила Леля.
- Никогда никого. Я осталась верна памяти Дмитрия... Хотите, я вам покажу медальон с его волосами: у него были чудные каштановые волосы.
Ирина Петровна достала шкатулку, первую вещь, которую она бросилась спасать во время пожара, охватившего домик, где она жила прежде, и показала Леле медальон.
Участие к чужому, хотя и давнему горю на минуту отвлекло Лелю от ее собственных терзаний. Она как-то лучше почувствовала себя и даже по настоянию Ирины Петровны оделась потеплее и вышла погулять.
Было пять градусов мороза, и лежал снег, какого давно не видели в Севастополе. По случаю сурового времени года осадные работы союзников шли довольно вяло, и в этот день перестрелка была самая незначительная; усердно громили лишь все тот же четвертый бастион; на Корабельную редко залетали снаряды.
Идя по кривой, узкой улице, обстроенной матросскими домиками, из которых многие жестоко пострадали в первую бомбардировку, Леля увидела две группы матросских мальчишек и девчонок, образовавшие, по-видимому, два враждебных лагеря, между которыми происходила ожесточенная борьба снежками. Снежки, по-видимому, изображали ядра. Леля остановилась в отдалении, боясь, чтобы в нее не попал один из этих снарядов. Вдруг она услышала подобие слабого взрыва; один из мальчишек упал, крича благим матом, другие бросились к нему, крича:
- Егорка, Егорка ранен!
И в то же время проходивший мимо флотский офицер прикрикнул:
- Ах вы негодяи! Чем забавляться вздумали!
Ребята живо разбежались, не исключая Егорки, у которого руки были в крови. Оказалось, что мальчишки умудрились начинить снежок порохом, который зажгли при помощи трута. Импровизированную бомбу разорвало, и смерзшиеся кусочки снега поранили одного из мальчишек.
- Кого я вижу? - раздался молодой звучный голос флотского офицера. Это вы, Леля?
- Сережа Лихачев? - вскрикнула Леля.
- Кузина, вы как сюда попали? Неужели ваш папаша решился оставить свой дом?
- Нет, я здесь одна... Отец боялся за меня и почти насильно заставил меня жить здесь.
- Но ведь и здесь далеко не безопасно. И притом жить в такой трущобе? Отчего бы вам не уехать в Николаев? Где вы живете? Я вас столько времени не видел! Знаете, вами чрезвычайно интересуется один мой новый знакомый артиллерист Алексей Глебов, вы с ним познакомились также недавно... Он одной батареи с Татищевым. Умолял меня узнать, где вы. Я сегодня, пользуясь праздничным днем, хотел идти к вам на Килен-балку. А я, как видите, уже лейтенант. Теперь у нас чины идут не по дням, а по часам! Недавно государь приказал считать каждый месяц, проведенный в Севастополе, за год - и вот я уже лейтенант! Скажите, вы в переписке с Минденами? О них ни слуху ни духу. Глебов уверяет, что слышал их фамилию в Симферополе...
Леля шла рядом с Лихачевым, слушая его болтовню. Чем-то здоровым, хорошим повеяло на нее. Она давно никого не видела из знакомых.
"Но как я приму его у себя? - думала она. - Пожалуй, догадается, хотя по моей талии еще никак нельзя судить".
- Проводите меня, я хочу зайти к моей старушке няне, - сказала Леля. Она живет здесь неподалеку. Я вам скажу мой адрес, только меня трудно застать дома, я часто бываю в госпитале, - солгала Леля. - Хочу присмотреться, может быть, окажусь годною в сестры милосердия, хотя у меня очень нетерпеливый характер.
Сказав это, Леля устыдилась своей новой лжи и подумала:
"А в самом деле, не попробовать ли мне, вместо того чтобы хандрить и сидеть сложа руки? Но не может ли это вредно отозваться на ребенке? Надо спросить Ирину Петровну".
Лихачев проводил кузину к маленькой, полуразвалившейся избушке с разбитою ядром трубою. Здесь жила старушка няня, и, поблагодарив Лихачева, Леля вошла туда, не приглашая кузена следовать за собою. Он помялся на одном месте и, спросив на прощание ее адрес, ушел к товарищу обедать, но, не застав его дома, отправился в город, в гостиницу Томаса, и спросил в ресторане котлеток. Обеденный зал был битком набит народом, почти исключительно офицерами. Подавали убийственно медленно. Лихачев увидел за одним из отдельных столиков старшего Глебова и подсел к нему. В нескольких шагах от них, за другим столом сидел адъютант Дашков с другим адъютантом. Это был некий Гроссу, состоявший при недавно прибывшем в Севастополь представителе одной из известнейших в России княжеских фамилий.
- Представьте, - говорил Гроссу, - сегодня князь получает поздравительную эстафету из Петербурга от одного значительного лица. Читает: "Помни, друг Виктор, день двадцатого декабря". Князь ломает голову. Что такое случилось 20 декабря? В прошлом году в этот день, кажется, не было ничего особенного. Наконец вспомнил и, хлопнув себя рукою по лбу, вскрикнул: "Ах черт возьми, вспомнил! Да ведь мы с ним вместе в этот день пьянствовали!"
Дашков расхохотался, но видно было, что он смеется не вполне искренне. Гроссу, напротив того, весь трясся от смеха под впечатлением собственного рассказа.
Глебов с Лихачевым говорили о совсем других предметах.
- Ну что у вас на четвертом бастионе? - спрашивал Глебов.
- Ничего... Прежде была грязь невылазная, а теперь уже несколько дней то снег, то мороз. Все же немного обсушились. Вчера к нам на бастион опять явился перебежчик. Прежде передавались больше немцы, насильно завербованные во Франции, а теперь пошли и англичане, впрочем больше ирландцы. Вчерашний ирландец говорил нам: "Наши лорды после дела под Бурлюком (так они называют алминское дело) обещали нам, что на следующее воскресенье мы будем ночевать в Севастополе, а теперь ночуют здесь только те, кто добровольно вам передастся". Жаловался, что у них плохо кормят, а от стужи деваться некуда. Много пострадал их лагерь от ноябрьской бури: говорит, у них снесло чуть не все палатки, а кораблей погибло больше, чем думали у нас. Говорит также, что желающих перейти к русским очень много, но только трудно выбраться из своего лагеря: кругом цепь и строгие пикеты!
- Да, - сказал задумчиво Глебов. - Наполеон Третий покается в своем безумии... Много положат они здесь костей, прежде чем мы отдадим им Севастополь!
- Неужели вы думаете, что они когда-нибудь возьмут Севастополь? спросил Лихачев. - Я даже не допускаю этой мысли.
- И я не допускаю, - сказал Глебов, - но вот это мне также противно. Он ткнул пальцем в лежавший перед ним номер газеты. - Хорошо нашим господам патриотам кричать там, сидя в Петербурге. Ах, кстати, я вам расскажу курьез. Недавно был я на обеде у генерала Семякина{118}, он хорошо знает моего отца и пригласил меня. Знаете, он совсем почти оглох после балаклавского дела его контузило тогда в голову, - но стал еще разговорчивее прежнего. Генерал рассказывал за обедом, что какой-то купчина прислал ему в подарок русский полушубок, на котором вышита надпись: "Храброму герою и генералу Семякину от купца и кавалера такого-то". После обеда генерал показал нам полушубок и говорит: вот побольше бы, господа, таких вещественных проявлений признательности; это, по крайней мере, годится для зимнего времени, а то присылают черт знает что (и назвал несколько глупых приношений). Потом говорит: "Вот хотите, господа, я покажу вам, каким скоморохом меня изобразил один мой добрый приятель? - И показал картинку, на которой художник изобразил генерала в балаклавском деле с саблею в зубах. - Отродясь, говорят, я так не ездил".
В это время Дашков и молдаванин Гроссу продолжали свой разговор о симферопольских феях.
- Князь Виктор все хлопотал, чтобы светлейший позволил дать экипажей для доставки некоторых из этих птичек сюда, - говорил Гроссу. - Я, как заведующий транспортной частью, предложил свои услуги. Светлейший сначала было упрямился, а потом согласился, что офицерам необходимо некоторое развлечение. Я, знаете, мастер по части выискивания этого товара.
Дашков слушал из любопытства, но с омерзением думал:
"Неужели этот... носит мундир русского офицера да еще состоит при таком милом, светском человеке, каков князь Виктор, всеобщий любимец?"
- Да, батюшка, я на все руки мастер, недаром служил когда-то по особым поручениям... - нахально хвастал Гроссу. - А кстати, видели вы когда-нибудь прежнюю любовницу графа Татищева?
При имени своего сослуживца Глебов стал прислушиваться.
- Нет, ведь я еще недавно здесь. Граф, говорят, в Петербурге был в связи с княгиней Бельской... Это на него похоже. Я несколько отстал от петербургских сплетен...
- Ах, это целая история... А знаете, теперь с графом находится здесь какая-то дама или девица. Она живет в этой же' гостинице и, говорят, иногда даже приходит обедать в общий зал... Так прежней вы не видали? Интересно. У графа отличный вкус на эти вещи. Говорят, девчонка была прелесть, но скоро надоела ему. Она дочь отставного капитана... как его... кажется, Спицына.
- Это нахальная и гнусная ложь! - вскричал при этих словах Лихачев, вскочив со своего места. Глебов также встал, он был бледен.
- Господин лейтенант, я не имею честь быть даже знакомым с вами и удивляюсь, как вы смеете приставать ко мне с дерзостями, - сказал Гроссу, не вставая.
Видно было, однако, что он порядком струсил.
- Вы осмелились оскорбить мою хорошую знакомую и даже родственницу гнусной клеветой, и мне остается только назвать вас во всеуслышание подлецом.
Видя, что затевается скандал, офицеры, обедавшие за отдельными столами и за общим столом, столпились вокруг места происшествия.
- Простите... Может быть, я... ошибся фамилией... Я не имею чести... бессмысленно бормотал Гроссу.
- В таких вещах ошибки не бывает, и, по-моему, все равно, кого бы вы ни оклеветали, - сказал в свою очередь Глебов, - я вполне разделяю мнение господина лейтенанта, что ваш поступок низок и подл, и в другое время, не будь у нас осады, я бы первый потребовал от вас отчета... Но теперь я не советую и моему товарищу вызывать вас к барьеру... Не стоит...
- Господа, господа! - слышались крики со всех сторон. - Перестаньте, к чему ссоры заводить! Ну, выпейте вместе бутылку - и конец делу! Может быть, в самом деле человек ошибся фамилией...
- Я говорю: ведь да, я ошибся... Простите, ради Бога, - сказал Гроссу. - Ведь ошибка - не преступление...
Он был так жалок и смешон, что Лихачев, несмотря на торжественность минуты, чуть не фыркнул. Неизвестно, чем бы кончилась вся эта история, но вдруг в соседней комнате, где также обедали, раздался звон как бы разбитого стекла, потом выстрел громче пистолетного, снова звон и стук. Все бросились туда, забыв о скандале.
В небольшой комнате, где обедало всего с десяток офицеров, было неописуемое смятение. Два офицера лежали на полу, один сидел с окровавленной головою, в которой виднелся обнаженный мозг. Этот раненый размахивал руками и усиленно царапал раненое место. Дым от взрыва еще не совсем рассеялся, в стене торчал осколок лопнувшей гранаты, другим осколком пробило шкаф с посудой; разбитые вдребезги тарелки повалились на пол. Это был первый снаряд, попавший в гостиницу. Содержатель прибежал и с крайним смущением повторял: